Неточные совпадения
Будучи от природы весьма обыкновенных умственных и всяких других душевных качеств, она всю жизнь
свою стремилась раскрашивать себя и представлять, что она была женщина и умная, и добрая, и с твердым характером; для этой цели она всегда говорила только о серьезных предметах, выражалась плавно и красноречиво, довольно искусно вставляя в
свою речь витиеватые фразы и возвышенные мысли, которые ей удавалось прочесть или подслушать; не жалея ни денег, ни
своего самолюбия, она входила в знакомство и переписку с разными умными
людьми и, наконец, самым публичным образом творила добрые дела.
Вы знаете, вся жизнь моя была усыпана тернием, и самым колючим из них для меня была лживость и лесть окружавших меня
людей (в сущности, Александра Григорьевна только и дышала одной лестью!..); но на склоне дней моих, — продолжала она писать, — я встретила
человека, который не только сам не в состоянии раскрыть уст
своих для лжи, но гневом и ужасом исполняется, когда слышит ее и в словах других.
Феномен этот — мой сосед по деревне, отставной полковник Вихров, добрый и в то же врем» бешеный, исполненный высокой житейской мудрости и вместе с тем необразованный, как простой солдат!» Александра Григорьевна, по самолюбию
своему, не только сама себя всегда расхваливала, но даже всех других
людей, которые приходили с ней в какое-либо соприкосновение.
По фигурам
своим, супруг и супруга скорее походили на огромные тумбы, чем на живых
людей; жизнь их обоих вначале шла сурово и трудно, и только решительное отсутствие внутри всего того, что иногда другим мешает жить и преуспевать в жизни, помогло им достигнуть настоящего, почти блаженного состояния.
«Tout le grand monde a ete chez madame la princesse… [«Все светское общество было у княгини… (франц.).] Государь ей прислал милостивый рескрипт… Все удивляются ее доброте: она самыми искренними слезами оплакивает смерть
человека, отравившего всю жизнь ее и, последнее время, более двух лет, не дававшего ей ни минуты покоя
своими капризами и страданиями».
Симонов был
человек неглупый; но, тем не менее, идя к Рожественскому попу, всю дорогу думал — какой это табак мог у них расти в деревне. Поручение
свое он исполнил очень скоро и чрез какие-нибудь полчаса привел с собой высокого, стройненького и заметно начинающего франтить, гимназиста; волосы у него были завиты; из-за борта вицмундирчика виднелась бронзовая цепочка; сапоги светло вычищены.
— Неужели ваш отец не мог оставить
человека почестнее? — проговорил
своим ровным голосом Плавин, принявшийся покойно рисовать.
Сначала молодые
люди смеялись
своему положению, но, когда они проходили гостиную, Павлу показалось, что едва мерцающие фигуры на портретах шевелятся в рамках. В зале ему почудился какой-то шорох и как будто бы промелькнули какие-то белые тени. Павел очень был рад, когда все они трое спустились по каменной лестнице и вошли в их уютную, освещенную комнату. Плавин сейчас же опять принялся толковать с Симоновым.
— Для чего это какие-то дураки выйдут, болтают между собою разный вздор, а другие дураки еще деньги им за то платят?.. — говорил он, в самом деле решительно не могший во всю жизнь
свою понять — для чего это
люди выдумали театр и в чем тут находят удовольствие себе!
Когда молодой
человек этот стал переодеваться, то на нем оказалось превосходнейшее белье (он очень был любим одной
своею пожилой теткой); потом, когда он оделся в костюм, набелился и нарумянился, подвел себе жженою пробкою усики, то из него вышел совершеннейший красавчик.
— Кто сей умный
человек, изготовивший все сие? — говорил Николай Силыч, подводя
своего друга прямо к подносу. — Умный
человек сей есть Плавин, а играл, брат, все-таки и Грицка — скверно! — прибавил он, обращаясь к нему.
Все великие
люди Греции были велики и по душевным
своим свойствам.
Рядом с молодым Абреевым, явно претендуя на товарищество с ним, сидел молодой
человек, в мундире с зеленым воротником и с зелеными лацканами, который, по покрою
своему, очень походил на гимназический мундир, но так был хорошо сшит и так ловко сидел, что почти не уступал военному мундиру.
— Когда при мне какой-нибудь молодой
человек, — продолжала она, как бы разъясняя
свою мысль, — говорит много и говорит глупо, так это для меня — нож вострый; вот теперь он смеется — это мне приятно, потому что свойственно его возрасту.
— Но почему вы, — возразил ей скромно отец Иоаким, — не дозволяете, хоть бы несколько и вкось, рассуждать молодому
человеку и, так сказать, испытывать
свой ум, как стремится младенец испытать
свои зубы на более твердой пище, чем млеко матери?
— Что ж вам за дело до
людей!.. — воскликнул он сколь возможно более убедительным тоном. — Ну и пусть себе судят, как хотят! — А что, Мари, скажите, знает эту грустную вашу повесть? — прибавил он: ему давно уже хотелось поговорить о
своем сокровище Мари.
— А именно — например, Лоренцо, монах, францисканец,
человек совершенно уже бесстрастный и обожающий одну только природу!.. Я, пожалуй, дам вам маленькое понятие, переведу несколько намеками его монолог… — прибавил Неведомов и, с заметным одушевлением встав с
своего дивана, взял одну из книг Шекспира и развернул ее. Видимо, что Шекспир был самый любимый поэт его.
Весь этот разговор молодые
люди вели между собой как-то вполголоса и с явным уважением друг к другу. Марьеновский по преимуществу произвел на Павла впечатление ясностью и простотой
своих мыслей.
Вихров начал уже со вниманием слушать этого молодого
человека; он по преимуществу удивил его
своей житейской опытностью.
Словом, он знал их больше по отношению к барям, как полковник о них натолковал ему; но тут он начал понимать, что это были тоже
люди, имеющие
свои собственные желания, чувствования, наконец, права. Мужик Иван Алексеев, например, по одной благородной наружности
своей и по складу умной речи, был, конечно, лучше половины бар, а между тем полковник разругал его и дураком, и мошенником — за то, что тот не очень глубоко вбил стожар и сметанный около этого стожара стог свернулся набок.
Главным образом, Павла беспокоила мысль — чем же, наконец, эти
люди за
свои труды в пользу господ, за
свое раболепство перед ними, вознаграждены: одеты они были почти в рубища, но накормлены ли они, по крайней мере, досыта — в чем ни один порядочный
человек собаке
своей не отказывает?
— Я не знаю, как у других едят и чье едят мужики —
свое или наше, — возразил Павел, — но знаю только, что все эти
люди работают на пользу вашу и мою, а потому вот в чем дело: вы были так милостивы ко мне, что подарили мне пятьсот рублей; я желаю, чтобы двести пятьдесят рублей были употреблены на улучшение пищи в нынешнем году, а остальные двести пятьдесят — в следующем, а потом уж я из
своих трудов буду высылать каждый год по двести пятидесяти рублей, — иначе я с ума сойду от мысли, что
человек, работавший на меня — как лошадь, — целый день, не имеет возможности съесть куска говядины, и потому прошу вас завтрашний же день велеть купить говядины для всех.
— Мне нельзя, сударь, — отвечал тот ему
своим басом, — я точно что
человек слабый — на хороших местах меня держать не станут.
По свойственной всем молодым
людям житейской смелости, Павел решился навсегда разорвать с отцом всякую связь и начать жить
своими трудами.
В это время раздался звонок в дверях, и вслед за тем послышался незнакомый голос какого-то мужчины, который разговаривал с Иваном. Павел поспешил выйти, притворив за собой дверь в ту комнату, где сидела Клеопатра Петровна. В маленькой передней
своей он увидел высокого молодого
человека, блондина, одетого в щегольской вицмундир, в лаковые сапоги, в визитные черные перчатки и с круглой, глянцевитой шляпой в руке.
Людям остающимся всегда тяжелее нравственно — чем
людям уезжающим. Павел с каким-то тупым вниманием смотрел на все сборы; он подошел к тарантасу, когда Клеопатра Петровна, со
своим окончательно уже могильным выражением в лице, села в него; Павел поправил за ней подушку и спросил, покойно ли ей.
— Ну нет-с!.. Всякому
человеку своя рубашка к телу ближе — хе-хе-хе! — засмеялся опять генерал.
— А вот этот господин, — продолжал Салов, показывая на проходящего молодого
человека в перчатках и во фраке, но не совсем складного станом, — он вон и выбрит, и подчищен, а такой же скотина, как и батька; это вот он из Замоскворечья сюда в собрание приехал и танцует, пожалуй, а как перевалился за Москву-реку, опять все
свое пошло в погребок, — давай ему мадеры, чтобы зубы ломило, — и если тут в погребе сидит поп или дьякон: — «Ну, ты, говорит, батюшка, прочти Апостола, как Мочалов, одним голосам!»
Затем в одном доме она встречается с молодым
человеком: молодого
человека Вихров списал с самого себя — он стоит у колонны, закинув курчавую голову
свою немного назад и заложив руку за бархатный жилет, — поза, которую Вихров сам, по большей части, принимал в обществе.
— И Неведомова позовите, — продолжал Салов, и у него в воображении нарисовалась довольно приятная картина, как Неведомов,
человек всегда строгий и откровенный в
своих мнениях, скажет Вихрову: «Что такое, что такое вы написали?» — и как у того при этом лицо вытянется, и как он свернет потом тетрадку и ни слова уж не пикнет об ней; а в то же время приготовлен для слушателей ужин отличный, и они, упитавшись таким образом вкусно, ни слова не скажут автору об его произведении и разойдутся по домам, — все это очень улыбалось Салову.
Оба эти молодые
люди кончили уже курс и оба где-то служили, но на службу совершенно не являлись и все продолжали
свои прежние шутки.
— Приеду, извольте, — отвечал Неведомов, и, наконец, они распрощались и разошлись по
своим комнатам. Двадцатипятилетний герой мой заснул на этот раз таким же блаженным сном, как засылал некогда, устраивая детский театр
свой: воздух искусств, веющий около
человека, успокоителен и освежающ!
«Ах, там, друг сердечный, благодетель великий, заставь за себя вечно богу молить, — возьмем подряд вместе!» А подряд ему расхвалит, расскажет ему турусы на колесах и ладит так, чтобы выбрать какого-нибудь
человека со слабостью, чтобы хмелем пошибче зашибался; ну, а ведь из нас, подрядчиков, как в силу-то мы войдем, редкий, который бы не запойный пьяница был, и сидит это он в трактире, ломается, куражится перед
своим младшим пайщиком…
— А третий сорт: трудом, потом и кровью христианской выходим мы, мужики, в
люди. Я теперича вон в сапогах каких сижу, — продолжал Макар Григорьев, поднимая и показывая
свою в щеголеватый сапог обутую ногу, — в грязи вот их не мачивал, потому все на извозчиках езжу; а было так, что приду домой, подошвы-то от сапог отвалятся, да и ноги все в крови от ходьбы: бегал это все я по Москве и работы искал; а в работниках жить не мог, потому — я горд, не могу, чтобы чья-нибудь власть надо мной была.
У Вихрова в это время сидел священник из их прежнего прихода, где похоронен был его отец, — священник еще молодой, года два только поставленный в
свой сан и, как видно, очень робкий и застенчивый. Павел разговаривал с ним с уважением, потому что все-таки ожидал в нем видеть хоть несколько образованного
человека.
Десять мешков я сейчас отдам за это монастырю; коли, говорю,
своих не найду, так прихожане за меня сложатся; а сделал это потому, что не вытерпел, вина захотелось!» — «Отчего ж, говорит, ты не пришел и не сказал мне: я бы тебе дал немного, потому — знаю, что болезнь этакая с
человеком бывает!..» — «Не посмел, говорю, ваше преподобие!» Однакоже он написал владыке собственноручное письмо, товарищи они были по академии.
— А то, — отвечала Фатеева, потупляя
свои глаза, — что я умру от такого положения, и если вы хоть сколько-нибудь любите меня, то сжальтесь надо мной; я вас прошу и умоляю теперь, чтобы вы женились на мне и дали мне возможность по крайней мере в храм божий съездить без того, чтобы не смеялись надо мной добрые
люди.
Видимо, что он всей душой привязался к Вихрову, который, в
свою очередь, увидев в нем очень честного, умного и доброго
человека, любящего, бог знает как, русскую литературу и хорошо понимающего ее, признался ему, что у него написаны были две повести, и просил только не говорить об этом Кергелю.
— А если этот
человек и открыть не хочет никому причины
своего горя, то его можно считать почти неизлечимым, — заключил Ришар и мотнул Мари с укором головой.
— Все люди-с, — заговорил он, как бы пустясь в некоторого рода рассуждения, — имеют в жизни
свое назначение! Я в молодости был посылаем в ваши степи калмыцкие. Там у калмыков простой народ, чернь, имеет предназначение в жизни только размножаться, а высшие классы их, нойены, напротив, развивать мысль, порядок в обществе…
Отсюда выражение «двуликий Янус», применяемое к
людям, меняющим по обстоятельствам
свое нравственное или идейное лицо.], два лица: одно очень доброе и любящее, а другое построже и посердитей.
— И не говори уж лучше! — сказала Мари взволнованным голосом. —
Человек только что вышел на
свою дорогу и хочет говорить — вдруг его преследуют за это; и, наконец, что же ты такое сказал? Я не дальше, как вчера, нарочно внимательно перечла оба твои сочинения, и в них, кроме правды, вопиющей и неотразимой правды — ничего нет!
Когда я приехал туда и по службе сошелся с разными
людьми, то мне стыдно стало за самого себя и за
свои понятия: я бросил всякие удовольствия и все время пребывания моего в Париже читал, учился, и теперь, по крайней мере, могу сказать, что я
человек, а не этот вот мундир.
«Пишу к вам почти дневник
свой. Жандарм меня прямо подвез к губернаторскому дому и сдал сидевшему в приемной адъютанту под расписку; тот сейчас же донес обо мне губернатору, и меня ввели к нему в кабинет. Здесь я увидел стоящего на ногах довольно высокого генерала в очках и с подстриженными усами. Я всегда терпеть не мог подстриженных усов, и почему-то мне кажется, что это делают только
люди весьма злые и необразованные.
По
своим понятиям он, конечно, самый свободомыслящий
человек во всей губернии, но только либерализм его, если можно так выразиться, какой-то местный.
Герой мой жил уже в очень красивенькой квартире, которую предложил ему Виссарион Захаревский в собственном доме за весьма умеренную цену, и вообще сей практический
человек осыпал Вихрова
своими услугами.
Вихров указал ему рукою на стул. Стряпчий сел и стал осматривать Павла
своими косыми глазами, желая как бы изучить, что он за
человек.
— Да, — отвечал ему доктор с важным видом: как большая часть малорослых
людей, он, видимо, хотел этим нравственным раздуваньем себя несколько пополнить недостаток
своего тела.
В числе арестантов Вихров увидел и
своего подсудимого Парфена, который стоял, как-то робко потупя глаза, и, видимо, держал себя, как
человек, находящийся в непривычном ему обществе.
— Сделайте одолжение, — подхватил Вихров, — но только и я уж, в
свою очередь, попрошу вас пустить меня на вашу службу не как чиновника, а как частного
человека.