Неточные совпадения
— Что ж ты стоишь?.. — проговорил полковник, вскидывая на него
свои серые навыкате
глаза.
— Ты играешь? — спросила его Мари, уставив на него с некоторым удивлением
свои голубые
глаза.
— Да, — отвечал он, напротив, уставляя на нее
глаза свои.
Мари ничего на это не сказала и потупила только
глаза. Вскоре пришел Павел; Мари по крайней мере с полчаса не говорила ему о
своем переезде.
И точно, что — отдери он тогда меня, как хотелось ему того, я бы — хоть бросай
свое дело; потому, как я спрошу после того с какого-нибудь подчиненного
своего али накажу их же пропойцу-мужичонка, — он мне прямо в
глаза бухнет: «Ты сам — сеченый!».
— Отчего же нет? Я видал бродяг и мошенников пообразованнее его, — возразил наивно Салов; вообще, тоном голоса
своего и всем тем, что говорил о Неведомове он, видимо, старался уронить его в
глазах Павла.
Неведомов между тем усадил
свою спутницу рядом с собой и по временам, несмотря на
свои мягкие голубые
глаза, взглядывал на нее каким-то пламенным тигром.
Вакация Павла приближалась к концу. У бедного полковника в это время так разболелись ноги, что он и из комнаты выходить не мог. Старик, привыкший целый день быть на воздухе, по необходимости ограничивался тем, что сидел у
своего любимого окошечка и посматривал на поля. Павел, по большей части, старался быть с отцом и развеселял его
своими разговорами и ласковостью. Однажды полковник, прищурив
свои старческие
глаза и посмотрев вдаль, произнес...
Павел, под влиянием мысли о назначенном ему свидании, начал одну из самых страстных арий, какую только он знал, и весь огонь, которым горела душа его, как бы перешел у него в пальцы: он играл очень хорошо! M-me Фатеева, забыв всякую осторожность, впилась в него
своими жгучими
глазами, а m-lle Прыхина, закинув голову назад, только восклицала...
Развивая и высказывая таким образом
свою теорию, Вихров дошел наконец до крайностей; он всякую женщину, которая вышла замуж, родит детей и любит мужа, стал презирать и почти ненавидеть, — и странное дело: кузина Мари как-то у него была больше всех в этом случае перед
глазами!
Для дня рождения
своего, он был одет в чистый колпак и совершенно новенький холстинковый халат; ноги его, тоже обутые в новые красные сафьяновые сапоги, стояли необыкновенно прямо, как стоят они у покойников в гробу, но больше всего кидался в
глаза — над всем телом выдавшийся живот; видно было, что бедный больной желудком только и жил теперь, а остальное все было у него парализовано. Павла вряд ли он даже и узнал.
Стоявшая тут же в комнате, у ног больного, Анна Гавриловна ничем уже и не помогала Марье Николаевне и только какими-то окаменелыми
глазами смотрела на
своего друга.
Вечером он садился составлять лекции или читал что-нибудь. Клеопатра Петровна помещалась против него и по целым часам не спускала с него
глаз. Такого рода жизнь барина и Ивану, как кажется, нравилась; и он, с
своей стороны, тоже продолжал строить куры горничной Фатеевой и в этом случае нисколько даже не стеснялся; он громко на все комнаты шутил с нею, толкал ее… Павел однажды, застав его в этих упражнениях, сказал ему...
— И ты скажешь мне откровенно? — спросила Мари, взмахнув на него
свои голубые
глаза.
«Милый друг, — писал он, — я согрешил, каюсь перед вами: я написал роман в весьма несимпатичном для вас направлении; но, видит бог, я его не выдумал; мне его дала и нарезала им
глаза наша русская жизнь; я пишу за женщину, и три типа были у меня, над которыми я производил
свои опыты.
С письмом этим Вихров предположил послать Ивана и ожидал доставить ему удовольствие этим, так как он там увидится с
своей Машей, но сердце Ивана уже было обращено в другую сторону; приехав в деревню, он не преминул сейчас же заинтересоваться новой горничной, купленной у генеральши, но та сейчас сразу отвергла все его искания и прямо в
глаза назвала его «сушеным судаком по копейке фунт».
«Что это, я говорю, ты мне предлагаешь, бестия ты этакая!» — и, на мельницу ехавши, проехал мимо кабака благополучно, а еду назад — смерть: доподлинно, что уж дьявол мною овладел, — в
глазах помутилось, потемнело, ничего не помню, соскочил с телеги
своей, схватил с задней лошади мешок — и прямо в кабак…
Начали играть. M-me Фатеева явно взмахивала иногда
глазами на доктора, а тот на нее, в
свою очередь, упорно уставлял на несколько минут
свой взор.
— Вы ничего, доктор, не кушаете, — говорила она, уставляя на него
свои светлые
глаза.
Юлия подошла и нежно поцеловала его в голову, а затем ушла в
свою комнату и задумалась: слова Прыхиной, что Вихров пишет, сильно на нее подействовали, и это подняло его еще выше в ее
глазах.
— Жизнь вольного казака, значит, желаете иметь, — произнес Захаревский; а сам с собой думал: «Ну, это значит шалопайничать будешь!» Вихров последними ответами очень упал в
глазах его: главное, он возмутил его
своим намерением не служить: Ардальон Васильевич службу считал для каждого дворянина такою же необходимостью, как и воздух. «Впрочем, — успокоил он себя мысленно, — если жену будет любить, так та и служить заставит!»
— Да так уж, потому!.. — отвечал как-то загадочно Живин, потупляя
глаза свои.
Мари, когда ушел муж, сейчас же принялась писать прежнее
свое письмо: рука ее проворно бегала по бумаге; голубые
глаза были внимательно устремлены на нее. По всему заметно было, что она писала теперь что-то такое очень дорогое и близкое ее сердцу.
Девушки и молодые женщины выходили на гулянку в
своих шелковых сарафанах, душегрейках, в бархатных и дородоровых кичках с жемчужными поднизями, спускающимися иногда ниже
глаз, и, кроме того, у каждой из них был еще веер в руках, которым они и закрывали остальную часть лица.
— Что же, нам оченно приятно, — отвечала та, глупо потупляя
свои серые
глаза.
Вихров, выйдя от него, отправился к Мари. Генерала, к великому
своему удовольствию он не застал дома: тот отправился в Английский клуб обедать, и, таким образом, он с Мари все послеобеда пробеседовал с
глазу на
глаз.
Вихров указал ему рукою на стул. Стряпчий сел и стал осматривать Павла
своими косыми
глазами, желая как бы изучить, что он за человек.
Дама сердца у губернатора очень любила всякие удовольствия, и по преимуществу любила она составлять благородные спектакли — не для того, чтобы играть что-нибудь на этих спектаклях или этак, как любили другие дамы, поболтать на репетициях о чем-нибудь, совсем не касающемся театра, но она любила только наряжаться для театра в костюмы театральные и, может быть, делала это даже не без цели, потому что в разнообразных костюмах она как будто бы еще сильней производила впечатление на
своего сурового обожателя: он смотрел на нее, как-то более обыкновенного выпуча
глаза, через очки, негромко хохотал и слегка подрягивал ногами.
— Удивительное дело! — произнес исправник, вскинув к небу
свои довольно красивые
глаза. — Вот уж по пословице — не знаешь, где упадешь! Целую неделю я там бился, ничего не мог открыть!
В числе арестантов Вихров увидел и
своего подсудимого Парфена, который стоял, как-то робко потупя
глаза, и, видимо, держал себя, как человек, находящийся в непривычном ему обществе.
Начальник губернии в это время сидел у
своего стола и с мрачным выражением на лице читал какую-то бумагу. Перед ним стоял не то священник, не то монах, в черной рясе, с худым и желто-черноватым лицом, с черными, сверкающими
глазами и с густыми, нависшими бровями.
Вихров шел быстро; священник не отставал от него: он, по всему заметно было, решился ни на минуту не выпускать его из
глаз своих.
Виссарион Захаревский в полной мундирной форме, несмотря на смелость
своего характера, как-то конфузливо держал себя перед начальником губернии и напоминал собой несколько собачку, которая ходит на задних лапках перед хозяином. Юлия, бледная, худая, но чрезвычайно тщательно причесанная и одетая, полулежала на кушетке и почти не спускала
глаз с дверей: Виссарион сказал ей, что Вихров хотел приехать к Пиколовым.
Вихров несказанно обрадовался этому вопросу. Он очень подробным образом стал ей рассказывать
свое путешествие, как он ехал с священником, как тот наблюдал за ним, как они, подобно низамским убийцам [Низамские убийцы. — Низамы — название турецких солдат регулярной армии.], ползли по земле, — и все это он так живописно описал, что Юлия заслушалась его; у нее
глаза даже разгорелись и лицо запылало: она всегда очень любила слушать, когда Вихров начинал говорить — и особенно когда он доходил до увлечения.
Чтобы не съел он чего-нибудь тяжелого, она сама приготовляла ему на станциях кушанья; сама
своими слабыми ручонками стлала ему постель, сторожила его, как аргус [Аргус — в греч. мифологии многоглазый великан; богиня Гера превратила А. в павлина и разукрасила его хвост
глазами.], когда он засыпал в экипаже, — и теперь, приехав в Воздвиженское, она, какая-то гордая, торжествующая, в свеженьком холстинковом платье, ходила по всему дому и распоряжалась.
Катишь, немножко уже начинавшая и обижаться таким молчаливым обращением ее клиента, по обыкновению, чтобы развлечь себя, выходила и садилась на балкон и принималась любоваться окрестными видами; на этот раз тоже, сидя на балконе и завидев въезжавшую во двор карету, она прищурила
глаза, повела несколько
своим носом и затем, поправив на себе торопливо белую пелеринку и крест, поспешно вышла на крыльцо, чтобы встретить приехавшую особу.
Те, оставшись вдвоем, заметно конфузились один другого: письмами они уже сказали о взаимных чувствах, но как было начать об этом разговор на словах? Вихров, очень еще слабый и больной, только с любовью и нежностью смотрел на Мари, а та сидела перед ним, потупя
глаза в землю, — и видно было, что если бы она всю жизнь просидела тут, то сама первая никогда бы не начала говорить о том. Катишь, решившая в
своих мыслях, что довольно уже долгое время медлила, ввела, наконец, ребенка.
— Я не понимаю этого, — сказала хозяйка, раскрывая на него
свои большие черные
глаза, — что такое на поле чести?
— А это вот пианист Кольберт, а это художник Рагуза! — заключил он, показывая на двух остальных
своих гостей, из которых Рагуза оказался с корявым лицом, щетинистой бородой, шершавыми волосами и с мрачным взглядом; пианист же Кольберт, напротив, был с добродушною жидовскою физиономиею, с чрезвычайно прямыми ушами и с какими-то выцветшими
глазами, как будто бы они сделаны у него были не из живого роговика, а из полинялой бумаги.
При этом Кольберт как-то стыдливо потупил
свои бесцветные
глаза, а Вихров, в
свою очередь, недоумевал — зачем и для чего он словно бы на что-то вызывает его.
— Я? — спросила Мари, уставляя на него
свои большие голубые
глаза.
Мари опять уставила на него
свои большие
глаза.
— В Петербурге! — воскликнул Живин. — Ну, вот за это merci! — прибавил он даже по-французски и далее затем, не зная, чем выразить
свою благодарность, подошел почти со слезами на
глазах и поцеловал Илариона в плечо.
— Оставил, — отвечал Абреев с улыбкою и потупляя
свои красивые
глаза.