Неточные совпадения
Сама хозяйка, женщина уже
лет за пятьдесят, вдова александровского генерал-адъютанта, Александра Григорьевна Абреева, — совершенная блондинка, с лицом холодным и малоподвижным, —
по тогдашней моде в буклях, в щеголеватом капоте-распашонке, в вышитой юбке, сидела и вязала бисерный шнурок.
При этом ему невольно припомнилось, как его самого, — мальчишку
лет пятнадцати, — ни в чем не виновного, поставили в полку под ранцы с песком, и как он терпел, терпел эти мученья, наконец, упал, кровь хлынула у него из гортани; и как он потом сам, уже в чине капитана, нагрубившего ему солдата велел наказать; солдат продолжал грубить; он велел его наказывать больше, больше; наконец, того на шинели снесли без чувств в лазарет; как потом, проходя
по лазарету, он видел этого солдата с впалыми глазами, с искаженным лицом, и затем солдат этот через несколько дней умер, явно им засеченный…
По случаю безвыездной деревенской жизни отца, наставниками его пока были: приходский дьякон, который версты за три бегал каждый день поучить его часа два; потом был взят к нему расстрига — поп, но оказался уж очень сильным пьяницей; наконец, учил его старичок, переезжавший несколько десятков
лет от одного помещика к другому и переучивший,
по крайней мере, поколения четыре.
По третьей стене шел длинный диван, заваленный книгами, и кроме того, на нем стояли без рамок две отличные копии: одна с Сикстовой Мадонны [Сикстова Мадонна — знаменитая картина Рафаэля, написанная между 1515 и 1519
годами.
Моряк
по воспитанию, он с двадцати пяти
лет оставил службу и посвятил всю свою жизнь матери.
По ней он еще мальчишкой учился у дьячка, к которому отдавали его на целую зиму и
лето. Дьячок раз тридцать выпорол его, но ничему не выучил, и к концу ученья счел за лучшее заставить его пасти овец своих.
Оставшись жить один, он нередко
по вечерам призывал к себе Ваньку и чету Симоновых и, надев халат и подпоясавшись кушаком, декламировал перед ними из «Димитрия Донского»: [«Димитрий Донской» — трагедия В.А.Озерова (1769—1816), впервые поставлена на сцене в 1807
году.
В учителя он себе выбрал,
по случаю крайней дешевизны, того же Видостана, который, впрочем, мог ему растолковать одни только ноты, а затем Павел уже сам стал разучивать, как бог на разум послал, небольшие пьески; и таким образом к концу
года он играл довольно бойко; у него даже нашелся обожатель его музыки, один из его товарищей,
по фамилии Живин, который прослушивал его иногда
по целым вечерам и совершенно искренно уверял, что такой игры на фортепьянах с подобной экспрессией он не слыхивал.
В гостиной Вихровы застали довольно большое общество: самую хозяйку, хоть и очень постаревшую, но по-прежнему с претензиями одетую и в тех же буклях 30-х
годов, сына ее в расстегнутом вицмундире и в эполетах и монаха в клобуке, с пресыщенным несколько лицом, в шелковой гроденаплевой [Гроденапль — плотная ткань, род тафты, от франц. gros de Naples.] рясе, с красивыми четками в руках и в чищенных сапогах, — это был настоятель ближайшего монастыря, отец Иоаким, человек ученый, магистр богословия.
Александра Григорьевна взглянула на Павла. С одной стороны, ей понравилась речь его, потому что она услышала в ней несколько витиеватых слов, а с другой — она ей показалась
по тону,
по крайней мере, несколько дерзкою от мальчика таких
лет.
— У нас кодакс Юстиниана [Кодекс Юстиниана — свод законов, изданный в 529
году по заданию византийского императора Юстиниана I (483—565).] читают только на латинском, — сказал очень определительно правовед.
— Господин Сперанский, как, может быть, небезызвестно вам, первый возымел мысль о сем училище, с тем намерением, чтобы господа семинаристы,
по окончании своего курса наук в академии, поступали в оное для изучения юриспруденции и, так как они и без того уже имели ученую степень, а также и число
лет достаточное, то чтобы сообразно с сим и получали высший чин — 9-го класса; но богатые аристократы и дворянство наше позарились на сие и захватили себе…
— Я не знаю, как у других едят и чье едят мужики — свое или наше, — возразил Павел, — но знаю только, что все эти люди работают на пользу вашу и мою, а потому вот в чем дело: вы были так милостивы ко мне, что подарили мне пятьсот рублей; я желаю, чтобы двести пятьдесят рублей были употреблены на улучшение пищи в нынешнем
году, а остальные двести пятьдесят — в следующем, а потом уж я из своих трудов буду высылать каждый
год по двести пятидесяти рублей, — иначе я с ума сойду от мысли, что человек, работавший на меня — как лошадь, — целый день, не имеет возможности съесть куска говядины, и потому прошу вас завтрашний же день велеть купить говядины для всех.
— А вот что такое военная служба!.. — воскликнул Александр Иванович, продолжая ходить и подходя
по временам к водке и выпивая
по четверть рюмки. — Я-с был девятнадцати
лет от роду, титулярный советник, чиновник министерства иностранных дел, но когда в двенадцатом
году моей матери объявили, что я поступил солдатом в полк, она встала и перекрестилась: «Благодарю тебя, боже, — сказала она, — я узнаю в нем сына моего!»
— Точно так. Отец мой тридцать
лет казначеем! — проговорила она с какою-то гордостью, обращаясь к Павлу, и затем, поведя как-то носом
по воздуху, прибавила: — Какой вид тут у вас прекрасный — премиленький!
— Ничего не вы, что за вы? Семидесяти
лет человек помер, не Енохом [Енох —
по библейской легенде, один из патриархов, за праведность взятый живым на небо.] же бессмертным ему быть, пора и честь знать!
— Нету-ти!.. Что ж?..
Летом работы полевые, а зимнее время
по приходу со славой и с требами ездим, — отвечал священник.
M-lle Прыхина, возвратясь от подружки своей Фатеевой в уездный городок, где родитель ее именно и был сорок
лет казначеем, сейчас же побежала к m-lle Захаревской, дочери Ардальона Васильича, и застала ту,
по обыкновению, гордо сидящею с книгою в руках у окна, выходящего на улицу, одетою, как и всегда, нарядно и причесанною
по последней моде.
— Вот тут барин жил и
лет тридцать такую повадку имел: поедет
по своим деревням, и которая ему девица из крестьянства понравится, ту и подай ему сейчас в горницы; месяца два, три, год-другой раз продержит, а потом и возвращает преспокойно родителям.
— Вот у него с маменькой своей какая
по любви-то история была, сильнеющая; он
года с три, что ли, тому назад приезжал сюда на целое
лето, да и втюрился тут в одну крестьянскую девушку свою.
Живин, например, с первого
года выписывал «Отечественные Записки» [«Отечественные записки» — ежемесячный литературно-политический журнал прогрессивного направления; с 1839
по 1867
год его редактором-издателем был А.А.Краевский.], читал их с начала до конца, знал почти наизусть все статьи Белинского; а Кергель, воспитывавшийся в корпусе, был более наклонен к тогдашней «Библиотеке для чтения» и «Северной Пчеле» [«Северная пчела» — реакционная политическая и литературная газета, с 1825
года издававшаяся Ф.В.Булгариным и Н.И.Гречем.].
Скопин-Шуйский» впервые была поставлена в 1835
году в Александринском (ныне имени А.С.Пушкина) театре Кергель неточно цитирует слова Ляпунова, обращенные к шведскому воеводе Делагарди:] тоже растет не
по дням, а
по часам!..
— Не пью, ваше превосходительство, два
года, третий, — отвечал Добров,
по обыкновению вставая на ноги.
Доктор Ришар был уже мужчина пожилых
лет, но еще с совершенно черной головой и бакенбардами; он называл себя французом, но в самом деле, кажется, был жид; говорил он не совсем правильно по-русски, но всегда умно и плавно.
— Что ж,
по вашим
летам совершенно достаточно и этого, — подхватил доктор совершенно серьезнейшим тоном.
— Ах, сделай милость, не было! — воскликнул генерал. — Как этих негодяев-блузников Каваньяк [Кавеньяк Луи Эжен (1802—1857) — французский реакционный политический деятель, генерал. В дни июньского восстания 1848
года возглавил военную диктатуру и использовал ее для беспощадного разгрома парижского пролетариата.] расстреливал, так только животы у них летели
по сторонам…
— Нет, я вольный…
годов тридцать уж служу
по земской полиции. Пробовали было другие исправники брать своих кучеров, не вышло что-то. Здесь тем не выездить, потому места хитрые… в иное селение не дорогой надо ехать, а либо пашней, либо лугами…
По многим раскольничьим селеньям и дороги-то от них совсем никуда никакой нет.
Он был средних
лет, с несколько лукавою и заискивающею физиономиею, и отличался, говорят, тем, что
по какой бы цене ни играл и сколько бы ни проигрывал — никогда не менялся в лице, но в настоящее время он, видимо, был чем-то озабочен и беспрестанно подходил то к тому, то к другому окну и смотрел на видневшуюся из них дорогу, как бы ожидая кого-то.
— Да я уж на Низовье жил с
год, да
по жене больно стосковался, — стал писать ей, что ворочусь домой, а она мне пишет, что не надо, что голова стращает: «Как он, говорит, попадется мне в руки, так сейчас его в кандалы!..» — Я думал, что ж, мне все одно в кандалах-то быть, — и убил его…
В настоящее время я как бы вижу подтверждение этой молвы об нем: ему уже с лишком пятьдесят
лет, он любит меня, сына нашего, — но когда услыхал о своем назначении в Севастополь, то не только не поморщился, но как будто бы даже помолодел, расторопней и живей сделался — и собирается теперь, как он выражается, на этот кровавый пир так же весело и спокойно, как будто бы он ехал на какой-нибудь самый приятнейший для него вечер; ясно, что воевать — это его дело, его призвание, его сущность: он воин
по натуре своей, воин органически.
Я, когда вышел из университета, то много занимался русской историей, и меня всегда и больше всего поражала эпоха междуцарствия: страшная пора — Москва без царя, неприятель и неприятель всякий, — поляки, украинцы и даже черкесы, — в самом центре государства; Москва приказывает, грозит, молит к Казани, к Вологде, к Новгороду, — отовсюду молчание, и потом вдруг, как бы мгновенно, пробудилось сознание опасности; все разом встало, сплотилось, в
год какой-нибудь вышвырнули неприятеля; и покуда, заметьте, шла вся эта неурядица, самым правильным образом происходил суд, собирались подати, формировались новые рати, и вряд ли это не народная наша черта: мы не любим приказаний; нам не
по сердцу чересчур бдительная опека правительства; отпусти нас посвободнее, может быть, мы и сами пойдем
по тому же пути, который нам указывают; но если же заставят нас идти, то непременно возопием; оттуда же, мне кажется, происходит и ненависть ко всякого рода воеводам.
На сцене между тем,
по случаю приезда петербургского артиста, давали пьесу «Свои люди сочтемся!» [«Свои люди — сочтемся!» — комедия А.Н.Островского; была запрещена цензурой; впервые поставлена на сцене Александринского театра в Петербурге в 1861
году.].
С 15 июня 1808
года по 19 февраля 1809
года под командою генерала Палафокса она выдерживала жесточайшие штурмы превосходящих французских сил.
Плавин жил в казенной квартире, с мраморной лестницей и с казенным, благообразным швейцаром; самая квартира, как можно было судить
по первым комнатам, была огромная, превосходно меблированная… Маленькое общество хозяина сидело в его библиотеке, и первый, кого увидал там Вихров, — был Замин; несмотря на столько
лет разлуки, он сейчас же его узнал. Замин был такой же неуклюжий, как и прежде, только больше еще растолстел, оброс огромной бородищей и был уже в не совершенно изорванном пальто.
Мы в последние пять
лет, говоря высокопарным слогом, шагнули гигантски вперед: у нас уничтожено крепостное право, устроен на новых порядках суд, умерен произвол администрации, строятся всюду железные дороги — и для всех этих преуспеяний мы будем иметь в нашем маленьком собрании
по представителю: у нас будет и новый судья Марьеновский, и новый высоко приличный администратор Абреев, и представитель народа Замин, и прокурорский надзор в особе любезнейшего Захаревского, и даже предприниматель
по железнодорожному делу, друг мой Виссарион Захаревский.