Обойдённые

На третий день праздника приехал доктор, поговорил с больною и, прописав ей малиновый сироп с какой-то невинной примесью, сказал Анне Михайловне, что в этом климате Даше остается жить очень недолго и что как последнее средство продлить ее дни, он советует немедленно повезти ее на юг, в Италию, в Ниццу.

— Природа нередко делает чудеса, — утешал он Анну Михайловну.

— А для нее, доктор, возможно еще такое чудо?

— Отчего нет? Природа чародейка, ее аптека всем богата.

— Как же это сделать? — спрашивала Анна Михайловна Долинского.

— Надо ехать в Ниццу.

— Да не то, что надо. Об этом уж и говорить нечего, что надо; а как ее везть? Как ее уговорить ехать?

— В самом деле: кто же ее повезет? Кому с нею ехать?

— Или мне, или вам. Об этом после подумаем. Без меня тут все стало — да это бог с ними, пусть все пропадет; а как ее приготовить?

— Хотите, я попробую? — вызвался Долинский.

— Да. Очень хочу, но только надо осторожно, ловко, чтоб не перепугать ее. Она все-таки еще, может быть, не знает, что ей так худо.

— Лучше вместе, заведем разговор сегодня вечером.

— И прекрасно.

Но вечером они разговора не завели; не завели они этого разговора и на другой, и на третий, и на десятый вечер. Все смелости у них недоставало. Даше, между тем, стало как будто полегче. Она вставала с постели и ходила по комнате. Доктор был еще два раза, торопил отправлением больной в Италию и подтрунивал над нерешимостью Анны Михайловны. Приехав в третий раз, он сказал, что решительно весны упускать нельзя и, поговорив с больной в очень удобную минуту, сказал ей:

— Вы теперь, слава богу, уж гораздо крепче, m-lle Dorothee; вам бы очень хорошо было теперь проехаться на юг. Это бы вас совсем оживило и рассеяло.

Больная посмотрела на него долгим, пристальным взглядом и сказала:

— Что ж, я не против этого.

— Так и поезжайте.

— Это не от меня зависит, доктор. Надо знать, как сестра, или, лучше, как ее средства.

— Сестра ваша совершенно согласна на эту поездку.

— Вы с ней разве говорили?

— О! Да. Давно, несколько дней назад говорил.

— Что ж это они мне ни слова не сказали! Все боятся, что умру, — добавила она с грустной улыбкой.

— Они вас очень любят.

— Очень любят, — подтвердила задумчиво больная.

— Так вы поедете? — спросил ее снова доктор.

— Пусть везут, пусть везут. Пусть что хотят со мной делают: только пожить бы немножко.

— Поживете! — отвечал доктор спокойно, берясь за шляпу.

— Немножко?

Доктор протянул ей руку и, не отвечая на вопрос, сказал:

— Так до свидания, m-lle Dorothee!

Даша удержала его руку и опять спросила его:

— Так немножко?

— Что немножко?

— Поживу-то?

— Поживете, поживете, — отвечал доктор, чтобы что-нибудь отвечать.

— Ну, а не хотите сказать правды, так и бог с вами, — сказала Даша. — Заезжайте ж хоть проститься.

— Непременно.

— То-то; а то ведь, пожалуй, уж не увидимся до радостного утра.

Доктор ушел, а Даша позвала сестру, попеняла ей за нерешительность и объявила, что она с большим удовольствием готова ехать в Италию.

Поездка была отложена до первого дня, когда доктор найдет Дашу способной выдержать дорогу. Из аптеки ей приносили всякий день укрепляющие лекарства, а Анна Михайловна, собирая ее белье, платье, все осматривала, поправляла и укладывала в особый ящик.

— Золотая ты моя! Точно она меня замуж снаряжает, — говорила, глядя на сестру, Даша.

Дарья Михайловна обмогалась. Хотя она еще не выходила из своей комнаты, но доктор надеялся, что она на днях же будет в состоянии выехать за границу. Вечером в тот день, когда доктор высказал свое мнение, Анна Михайловна сидела у конца письменного стола в комнате Нестора Игнатьевича. Она сводила счеты и беспрестанно над ними задумывалась. Денег было мало. Дашина болезнь и зашедшие во время этой болезни беспорядки серьезно расстроили дела Анны Михайловны, державшиеся только ее неусыпными заботами и бережливостью.

— Ну, что? — спросил Долинский, видя, что рука Анны Михайловны провела черту и подписала итог.

— Плохо, — улыбаясь, ответила Анна Михайловна.

— Сколько же?

— Всего в сборе около тысячи рублей, около двух тысяч в долгах; тех теперь и думать нечего собрать. Из тысячи, четыреста сейчас надо отдать, рублей триста надо здесь на месяц…

В это время за дверью кто-то запел медведя, как поют его маленькие дети, когда они думают кого-нибудь испугать:

Я скрипу-скрипу медведь, Я на липовой ноге, В сафьяном сапоге.

— Кто бы это? — сказали в один голос оба, и Долинский пошел к двери.

Не успел он взяться за ручку, как дверь сама отворилась и ему предстала Дорушка, в белом пеньюаре и в больших теплых вязаных сапогах. В одной руке она держала свечку, а другою опиралась на палочку.

— Дарья Михайловна, что вы это делаете? — вскрикнул Нестор Игнатьевич. — Ведь вам еще не позволено выходить.

— Молчите, молчите, — запыхавшись и грозя пальчиком, отвечала Даша. — После будете рассуждать, а теперь давайте-ка мне поскорее кресло. Да не туда, а вон к камину. Ну, вот так. Теперь подбросьте побольше угля и оденьте меня чем-нибудь тёплым — я все зябну.

Нестор Игнатьевич поставил Даше под ноги скамейку, набросал в камин из корзины нового кокса, а Анна Михайловна взяла с дивана беличий халат Долинского и одела им больную.

— Ишь, какой он нежоха! Какой у него халатик мягенький, — говорила Даша, проводя ручкой по нежному беличьему меху. — И как тут все хорошо! И в мастерской так хорошо, и везде… везде будто как все новое стало. Как я вылежалась-то, боже мой, руки-то, руки-то, посмотрите, Нестор Игнатьич? Видите? — спросила она, поставив свои ладони против камина. — Насквозь светятся.

— Поправитесь, Дорушка, — сказал Долинский.

— А?

— Поправитесь, я говорю.

Даша глубоко вздохнула и проговорила:

— Да, поправлюсь.

— Чего ты на меня так смотришь? — спросила она сестру, которая забылась и не умела скрыть всего страдания, отразившегося в ее глазах, устремленных на угасающую Дашу. — Не смотри так, пожалуйста, Аня, это мне неприятно.

— Я так, Даша, задумалась.

— О чем тебе думать?

— Так, о делах. Вышла маленькая пауза.

— Сколько я в нынешнем году заработала? — проговорила Даша, глядя на огонь. — Рублей двадцать?

— Что это тебе вздумалось, Даша?

— А на леченье мое, я думаю, бог знает сколько вышло?

— Да я не считала, Даша, и что это тебе приходит в голову.

— Нет, ничего, я так это.

— Даша, Даша, как тебе не грешно, за что ты меня обижаешь? Неужто ты думаешь, что мне жаль для тебя денег?

— Кто ж думает, что тебе жаль? Я только думаю. есть ли у тебя чего жалеть, покажите-ка мне, что вы считали?

Анна Михайловна подала Даше исписанную карандашом бумажку.

— Что ж это значит, денег почти что нет! — сказал? 'Даша, положив счет на колени.

— Есть около четырехсот на поездку, — отвечала Анн? Михайловна.

— Около семисот, потому что у меня есть триста.

— Вам же надо высылать их? Долинский поморщился и отвечал:

— Нет, не надо.

— Как же не надо, когда надо?

— Надо высылать еще через пять месяцев.

— Куда ему высылать нужно? — спросила Даша, смотря в камин прищуренными глазками.

Ей никто не отвечал. Нестор Игнатьевич стоял у печи, заложив назад руки, а сестра разглаживала ногтем какую-то ни к чему не годную бумажку.

— А, это пенсион за беспорочную службу той барыне, которая все любит очень, а деньги больше всего, — сказала, подумав, Дора, — хоть бы перед смертью посмотреть на эту особу; полтинник бы, кажется, при всей нынешней бедности заплатила.

— Дорушка, — вполголоса проговорила Анна Михайловна.

— Что ты?

Анна Михайловна качнула головой, показала глазами на Долинского. Долинский слышал слово от слова все, что сказала Даша насчет его жены, и сердце его не сжалось той мучительной болью, которой оно сжималось прежде, при каждом касающемся ее слове. Теперь при этом разговоре он оставался совершенно покойным.

— А вы вот о чем, Дорушка, поговорите лучше, — сказал он, — кому с вами ехать?

— В самом деле, мы все толкуем обо всем, а не решим, кому с тобой ехать, Даша.

— Ведь паспорты нужно взять, — заметил Нестор Игнатьевич.

— Киньте жребий, кому выпадет это счастье, — шутила Дора. — Тебе, сестра, будет очень трудно уехать. Alexandrine твоя, что называется, пустельга чистая. Тебе положиться не на кого. Все тут без тебя в разор пойдет. Помнишь, как тогда, когда мы были в Париже. Так тогда всего на каких-нибудь три месяца уезжали и в глухую пору, а теперь… Нет, тебе никак нельзя ехать со мной.

— Да это что! Пусть идет как пойдет.

— За эту готовность целую твою ручку, только ведь и там без денег макарон не дадут, а денег без тебя брать неоткуда.

Все задумались.

— Верно уж съездите вы с нею, — сказала Анна Михайловна, обращаясь к Долинскому.

— Вы знаете, что я никогда не думал отказываться от услуг Дорушке.

— Поедемте, мой милый! — сказала Даша, обернув к нему свое милое личико и протянув руку.

Долинский скоро подошел к креслу больной, поцеловал ее руку и отвечал:

— Поедемте, поедемте, Дорушка. Я только боюсь, сумею ли я вас успокоить!

— Вы не боитесь чахотки? — спросила Даша, едва удерживая своими длинными ресницами слезы, наполнившие ее глаза.

— Нет, не боюсь, — отвечал Долинский.

— Ну, так дайте, я вас поцелую. — Она взяла руками его голову и крепко поцеловала его в губы.

— Женщины отсюда брать не надо. Мы везде найдем женскую прислугу, — соображал Нестор Игнатьевич.

— Не надо, не надо, — говорила Даша, махая рукой, — ничего не надо. Мы будем жить экономно в двух комнатках. Можно там найти квартиру в две комнаты и невысоко?

— Можно.

— Ну, вы будете работать, пишите корреспонденции, начинайте другую повесть. Говорят, за границей хорошо писать о родине. Мне кажется, что это правда. Никогда родина так не мила, как тогда, когда ее не видишь. Все маленькое, все скверненькое останется, а хорошее встает и рисуется в памяти. Будете мне читать, что напишете; будем марать, поправлять. А я буду лечиться, гулять, дышать теплым воздухом, смотреть на голубое небо, спать под горячим солнцем. Ах, вот я уж, право, как будто чувствую, кажется, как я там согреюсь, как прилетит в мою грудь струя нового, ласкового воздуха. Да скорей, скорей уж, что ли, везите меня с этого «милого севера в сторону южную».