Бог, которого не было. Красная книга

Алексей Френкель (2022)

«Бог, которого не было» — это роман-исповедь. В Иерусалиме, рядом со Стеной Плача, есть почтовое отделение. Обычное почтовое отделение, но все письма, где в графе «Получатель» написано: Бог, Всевышний, Элохим, Адонай, Отец Небесный и т. д., приходят именно туда. Конверты вскрывают, а письма закладывают в расщелины Стены Плача. Считается, что так Бог быстрее узнает и скорее отреагирует. Двадцатилетний парень, приехавший из России, получает эту нехитрую работенку — вскрывать конверты с письмами Богу. Читать письма категорически запрещено, но наш парень однажды не сдержался и полюбопытствовал. А потом совсем не сдержался — и ответил. Вместо Бога. Потом ответил на еще одно, потом еще. Впервые в истории человечества у этого самого человечества было настоящее, вещественное доказательство существования Бога. Он отвечает на письма… Десять лет. «Многобукаф». Три книги романа — белая, черная, красная. Исповедь Бога, которого не было. Исповедь, записанная на айфон. Наперегонки со смертью. В книге присутствует нецензурная брань!

Ад и рай — это одно и то же место

Дорогу я нашел быстро — по глоткам. Это несложно. Есть же умельцы, которые в темноте водку по булькам разливают. В поллитровой бутылке ровно двадцать четыре булька. И на троих прекрасно делится — по восемь бульков на рыло. Это каждый нормальный человек знает. Но среди людей есть еще и ненормальные. Я знал человека, который яйца варил по звуку. Всмятку. Когда вода в кастрюльке закипала, он пять раз вслух «Отче наш» читал. Не молился, а время так отсчитывал. Мол, после пятого «Аминь» яйца всмятку достигают нужной ему кондиции. Так что, может, и молился. Хотя он вообще буддистом был. Ну а я шел в ад. По глоткам. А когда я дошел до восьмого глотка — ну это если от ада считать, а если от Дорот Ришоним, 5, то до тридцать шестого или тридцать пятого, — в общем, когда я дошел до того места, где написано «Не оборачивайся», — мне навстречу мой лабрадор выскочил. Мой Эдик. Экклезиаст. Господи, уже ради этого стоило идти в этот твой ад, хотя я и не за этим шел. Многоточие обязывало, да и идти больше некуда было. А вот мой лабрадор не хотел, чтобы я шел в ад. Он, даже не поздоровавшись, преградил мне дорогу и залаял. И шерсть на загривке дыбом встала. Я попытался обнять его, а он меня укусил. Мой Экклезиаст, который и кусаться-то не умел, — меня укусил. Ты лишил его слова — и он не мог мне сказать, чтобы я не шел в ад, и поэтому сказал, как мог, — укусил. Но я все равно пошел. Прошел, не обернувшись на это самое «Не оборачивайся». Неважно, из ада ты идешь или в ад, — главное, не оборачивайся. Ну вот я и не оборачивался. И когда уже забрался на самый верх горы — туда, где обрыв, а перед обрывом дверь, может, похожая, а может, и та самая — ну, помните, хозяин моей квартиры на Дорот Ришоним, 5, как-то принес мне со свалки пять старых дверей, мол, пусть постоят, а я потом что-то с ними придумаю, и я их на помойку обратно отнес, ну потому что эти двери все мои полторы комнаты занимали; а еще такая же дверь была в том месте, где не было ничего, кроме песка, там, где ты и твой второй разрешили мне на письма отвечать, официально и все такое; и в том непонятном месте в храме Гроба Господня тоже такая же дверь стояла — Недаша тогда сказала, что мне туда, и на дверь эту показала, а я не пошел, — ну да я рассказывал; и в моем Забриски-пойнт тоже такая же дверь была — ну когда смерть меня бергмановскому танцу смерти научила и я протанцевал в эту дверь, вернее, все четырнадцать или пятнадцать меня туда протанцевали, знаю, глупо звучит, но именно так все и было; эти двери — они вообще какие-то странные, непонятные; зря я, наверное, их тогда на помойку выкинул — может, это те самые моррисоновские Doors

Конец ознакомительного фрагмента.