Бог, которого не было. Красная книга

Алексей Френкель (2022)

«Бог, которого не было» — это роман-исповедь. В Иерусалиме, рядом со Стеной Плача, есть почтовое отделение. Обычное почтовое отделение, но все письма, где в графе «Получатель» написано: Бог, Всевышний, Элохим, Адонай, Отец Небесный и т. д., приходят именно туда. Конверты вскрывают, а письма закладывают в расщелины Стены Плача. Считается, что так Бог быстрее узнает и скорее отреагирует. Двадцатилетний парень, приехавший из России, получает эту нехитрую работенку — вскрывать конверты с письмами Богу. Читать письма категорически запрещено, но наш парень однажды не сдержался и полюбопытствовал. А потом совсем не сдержался — и ответил. Вместо Бога. Потом ответил на еще одно, потом еще. Впервые в истории человечества у этого самого человечества было настоящее, вещественное доказательство существования Бога. Он отвечает на письма… Десять лет. «Многобукаф». Три книги романа — белая, черная, красная. Исповедь Бога, которого не было. Исповедь, записанная на айфон. Наперегонки со смертью. В книге присутствует нецензурная брань!

Там, где мир уже кончился, а не мир еще не начался

Там, где мир кончился, — был обрыв. Нет, не так. Там был пиздец. Ну и обрыв тоже. А глубоко внизу начинался не мир. Не мир — он на то и не мир: он не был похож на мир, а был похож на пустыню из фильма Антониони. Ту самую — из «Забриски-пойнт», к которой приехали Марк и Даша. На сером Buick Special 1952 года. В жизни эта пустыня была еще более пустынной, чем в фильме Антониони. В ней не было ничего, кроме песка. Океан песка. Мертвый. Мертвый океан. Очень океан и очень мертвый. Ну, может, и не мертвый, но не живой — точно. Ну, наверное, в не мире так и положено. Там все — не живое. Вместо воды в не мире — песок. Причем тоже какой-то не живой. Наверное, такой песок на Венере. После дождя из серной кислоты.

Но больше всего этот не мир был похож на застывшую тьму над бездной. Ту, которая была тогда, когда ничего не было. И над которой витал твой дух, собираясь с духом, чтобы создать из не мира мир. Именно туда привез меня серый Buick Special 1952 года. И там — на самой грани, — где мир уже кончился, а не мир еще не начался, — теперь стоял я и всматривался в бездну.

Чем больше вглядываешься в бездну, тем больше тебе пиздец. Это тебе любой Ницше скажет. И пока я вглядывался — я понял, что уже был там. В не мире. Ну не именно в этом не мире, а как бы в его филиале. Это как с «Макдоналдсом» — вроде все одинаково, только немного по-другому. Спроси у Тарантино. Квентин лучший в этом мире спец по «Макдоналдсу». А может, и в не мире тоже. И он тебе скажет, ну если, конечно, не пошлет сразу на хер, что и четвертьфунтовый чизбургер, и роял чизбургер — это все равно чизбургер. Я подсчитал — я был уже в трех филиалах не мира. Один филиал не мира — он в храме Гроба Господня был. Ну, может, и не совсем в храме, но вход в него — точно через храм. Правда, не уверен, что сам смогу найти дорогу — без Недаши. А она — она гайки с привязанными к ним белыми тряпочками кидала и так определяла, куда идти.

Там тоже ничего не было, кроме песка. И я еще тебя там убить хотел, но Недаша не позволила. Ты — это Бог. А первый раз — в смысле не когда я первый раз тебя убить хотел, а когда я в филиал не мира попал, — это в мой день рождения было. Мне тогда двадцать четыре исполнилось. Ну, точнее, я сначала попал на лифте в Питер, и мы там пили с Колесом, с Сашей Кусселем, с Чумой… отличная была туса, хотя они все давно умерли; потом я еле унес ноги из нью-йоркского клуба Slug’s — правда, там было не седьмое мая, а девятнадцатое февраля семьдесят второго года. В клуб этот я тоже на лифте попал — прямо из Питера. В Питере — снег был, а в Нью-Йорке — вообще три фута. Это по пояс, если в нормальной системе измерений. Только снег там был нерусский какой-то. Из него не хотелось лепить снежки, в него не хотелось упасть. В общем, нерусский. А еще там тогда — девятнадцатого февраля семьдесят второго года — Ли Моргана убили. Прямо на сцене Slug’s. Его труба с необычно изогнутым раструбом — подарок Диззи Гиллеспи — еще дышала, когда я зашел в клуб. И Ли — тоже еще дышал. Это написано во всех энциклопедиях джаза. А я все видел своими глазами, но лучше бы я этого не видел. Всем в клубе было срать на Моргана — ну убили и убили, трубачей много, никто на него даже не смотрел, все смотрели на мой айфон, которого ну никак не могло быть в нью-йоркском клубе Slug’s девятнадцатого февраля семьдесят второго года; девятнадцатого февраля семьдесят второго года айфонов вообще нигде не могло быть. Да и меня тоже. Ни я, ни айфон еще не родились. Но я был там, и айфон тоже там был; и я звонил по айфону в 911 — и все смотрели на айфон в моей руке, оператор как раз объяснял мне, что скорая выехала, но из-за снегопада никак не может доехать, а все — ну те, кто смотрел на айфон в моей руке, уже встали и стали подбираться к нам — ко мне и айфону, а его мне подарил босс «Сисек» на двадцатилетие, но главное — на него могла позвонить Даша, — в общем, я прыгнул в нью-йоркский лифт, а вышел из него в филиал не мира. Бог знает, как эти лифты работают, ну а если тебя нет — то никто не знает. Я знаю только, что все эти лифты — и лифт, который меня привез в Питер, и лифт, в котором я в Нью-Йорк попал, в девятнадцатое февраля семьдесят второго года, — они все были фирмы OTIS. И тот лифт, который меня в филиал не мира привез, — он тоже был фирмы OTIS. Ну тогда я еще не знал, что это филиал не мира. Там не было ничего, кроме песка. Как и во всех других филиалах не мира. А еще в этом слепило солнце, похожее на раструб трубы Ли Моргана. А под солнцем, похожем на раструб трубы Ли Моргана, которую ему подарил Диззи Гиллеспи, прямо на песке сидели ты и твой второй. И слушали музыку. Может, Ли Моргана, а может, Гиллеспи. Не знаю. Тогда ты мне и разрешил на письма к тебе отвечать — официально и все такое, хотя и бурчал, что это хуцпа. Ну я и отвечал. Сначала на Агриппа, 42, а потом, когда письма стали привозить мешками, — на Шивтей Исраэль, 24. Там я получал на несколько сот шекелей больше. А потом почта Бога взорвалась. Взлетела на воздух. А потом еще раз. И еще раз. И еще раз пятнадцать или шестнадцать. Медленно. Красиво. Как в «Забриски-пойнт» Антониони. А потом серый Buick Special 1952 года привез меня сюда. Это был явно центральный филиал не мира. Он был больше остальных, и он был еще больше не мир, чем предыдущие. И я стоял на самой грани — где мир уже кончился, а не мир еще не начался, — и всматривался в пиздец. Пиздец имени Микеланджело Антониони.