Бог, которого не было. Красная книга

Алексей Френкель (2022)

«Бог, которого не было» — это роман-исповедь. В Иерусалиме, рядом со Стеной Плача, есть почтовое отделение. Обычное почтовое отделение, но все письма, где в графе «Получатель» написано: Бог, Всевышний, Элохим, Адонай, Отец Небесный и т. д., приходят именно туда. Конверты вскрывают, а письма закладывают в расщелины Стены Плача. Считается, что так Бог быстрее узнает и скорее отреагирует. Двадцатилетний парень, приехавший из России, получает эту нехитрую работенку — вскрывать конверты с письмами Богу. Читать письма категорически запрещено, но наш парень однажды не сдержался и полюбопытствовал. А потом совсем не сдержался — и ответил. Вместо Бога. Потом ответил на еще одно, потом еще. Впервые в истории человечества у этого самого человечества было настоящее, вещественное доказательство существования Бога. Он отвечает на письма… Десять лет. «Многобукаф». Три книги романа — белая, черная, красная. Исповедь Бога, которого не было. Исповедь, записанная на айфон. Наперегонки со смертью. В книге присутствует нецензурная брань!

Умереть. Уснуть. И видеть сны, быть может

Там дальше у этого — ну, который на разливе стоял, — было так: и видеть сны, быть может. Ну в смысле не у того, что разливал, так было, а у Гамлета. Хотя это неважно — у кого. Важно, что они были правы. И тот, кто разливал, и Гамлет. И тот, кто сыр резал, — тоже был прав. Ну я про эту мутоту ихнюю: быть или не быть, умереть, уснуть — вот это все. Кто-нибудь вообще понимает, о чем этот гамлетовский монолог? Я — понимаю. Ну потому что я сам тогда то ли умер, то ли уснул. И сны видел. Точнее, сон. Лужу. Ту, что всегда была на Дорот Ришоним, 5, а когда мир перекосило — перебралась к седьмому дому. Вот только она замерзла. Лужа. Как будто это не я выпил жидкого кислорода, а она. А может, кто-то из четверых решил вчера сачкануть и не стал пить. И втихаря свой бокал с жидким кислородом в лужу выплеснул. Не знаю кто. Я — нет. Я такой херней никогда не занимался. «Беккер» тоже вне подозрений. Значит, или ты, или твой второй. Но и это, в конце концов, не важно. Важно другое: как только я увидел, что лужа замерзла, я понял, что это — ну как если бы ветер несчастий подул. Или как если бы теплый снег стал падать. Короче, скрипка и немножко нервно. И тут же проснулся. А может, это и не сон был вовсе. Не знаю что. Это как-то так. Вокруг. Как будто не только во мне, но и гораздо дальше. Но когда я очнулся от этого «как-то так вокруг», Даша сидела на кровати.

— Ты почему не спишь? — спросил я.

— Нам надо поговорить, — сказала она.

— О чем? — спросил я.

Я знал, о чем она хочет поговорить, но все равно спросил. Ну потому что я как бы в какой-то фильм попал, даже не в какой-то, а понятно в какой, и все реплики этого фильма я знал наизусть и автоматически произносил их, хотя очень не хотел их произносить, ну потому что знал, что будет в конце этого фильма, и очень не хотел этого, но не мог ни нажать на «стоп», ни не произносить этих чертовых реплик, — в общем, я спросил у Даши: о чем нам надо поговорить?

— Ты же понимаешь, что я не знаю, откуда я взялась, — сказала она именно то, что, как я заранее знал, она должна была сказать. А сказав это — беспомощно, чуть не плача, по-детски: «Ты же понимаешь, что я не знаю, откуда я взялась», — Даша замолчала. Замолчала на секунду, буквально на регу, предоставляя мне возможность перебить ее, чтобы в свою очередь перебить меня и сказать: стой, не перебивай меня. Это в сценарии было написано. И в моем сценарии, и в ее. Я знал это, и она знала, что я знаю это, и мы смотрели друг на друга, пытаясь как-то избежать того, чего избежать невозможно. Рега растягивалась, молчание сгущалось, и в какой-то момент я не выдержал и сделал то, что и было написано в сценарии, и в моем и в ее, — или лучше сказать «предписано». «Он еле заметно повернулся к ней» — так и было написано в наших сценариях, и я еле заметно повернулся к Даше, и — и в момент этого самого «и» Даша облегченно перебила меня и сказала: «Стой, не перебивай меня», — хотя я еще не успел попытаться перебить ее, но это не имело никакого значения, потому что молчание порвалось, и из прорехи посыпались слова — и мои и Дашины, а вместе со словами — жесты, слезы, боль, сломанные карандаши и судьбы, мечты и неработающая игрушка «Электроника СССР», там еще волк яйца в корзину собирал, ну когда она работала, — тогда собирал; а еще я секрет про эту игру знал, впрочем, его все знали и все всем этот секрет по секрету рассказывали: что, когда выиграешь, тебе мультик покажут; а кроме этой неработающей игрушки высыпались детские фотографии, альбом с репродукциями Брейгеля, потом снова боль и еще боль, как будто было мало той, предыдущей боли.

— Но если ты знаешь, но просто не можешь сейчас сказать, — говорит Даша; я действительно не могу сказать ничего, потому что у меня в этом месте нет слов, и Даша продолжает: — Но, может быть, когда-нибудь… — У нас не будет этого «когда-нибудь», это знаю я, и это знает она — мультика не будет, сколько ни собирай яйца в корзину; но Даша, зная, что у нас никогда не будет этого «когда-нибудь», все-таки надеется: «но, может быть, когда-нибудь». «Как бы я хотел», — хочу я сказать, но не говорю, потому что у меня нет этих слов; слово, снова, снова и снова — ты лишил меня слова.

А Даша продолжает:

— Как ты жил все это время? Ты любил кого-нибудь?

И я отвечаю: «Не знаю», — потому что я действительно не знаю, как я жил все это время, и уж тем более не знаю, любил ли я кого-то.

Я пытаюсь своим молчанием объяснить это Даше, и кажется, она понимает, или это ей кажется, что она понимает; и тогда она спрашивает: «Обо мне ты помнил?» И я говорю, что помнил, а потом добавляю, что не всегда, а только когда мне было плохо, — это неправильные слова, ну потому что мне всегда было плохо без нее, но у меня есть только эти неправильные слова, а правильных слов у меня нет; слово, снова, снова и снова — меня нет без слова, и поэтому я молчу; слова немые да Даше в душу, и Даша говорит:

— Боишься… тогда я скажу.

И она действительно говорит то, что знаю я, но боюсь сказать: «Я не Даша; а те, кто хотят свою Дашу сберечь, потеряют ее». У тебя, кажется, не Дашу, а душу, но какая разница?

«Какую девушку вы хотите пригласить?» — течет сладкий, как ликер «Моцарт», голос; «Любую, но не Дашу», — решаю я, не зная, что решаю свою судьбу; «Мне кажется, что мы кем-то обмануты», — говорит не Даша; «Можно я буду звать тебя Недашей?» — говорю я, но говорю это не Даше и не не Даше — я говорю это Недаше, и говорю это не сейчас, а сейчас я молчу, и она молчит; кажется, мы совсем чужие, у нас нет ничего общего; хотя нет, не так — у нас общий сценарий, и по этому сценарию я ухожу — ненадолго, кажется, меня ждут в библиотеке — ты и твой второй; или нет, тут же нет библиотеки; впрочем, лифта здесь тоже нет, и я не хочу никуда уходить, но Даша просит меня купить запчасти для самого лучшего торта мира и даже дает мне список:

Так предписано, и я ухожу, а когда возвращаюсь — Даши нет. Вообще ничего нет, и только иголка скрипит на закончившемся Моцарте Мособлсовнархоза РСФСР. Я стою посреди бабушкиной квартиры на Соколе, и мне хочется одного: умереть. Уснуть. И видеть сны, быть может.