Бог, которого не было. Красная книга

Алексей Френкель (2022)

«Бог, которого не было» — это роман-исповедь. В Иерусалиме, рядом со Стеной Плача, есть почтовое отделение. Обычное почтовое отделение, но все письма, где в графе «Получатель» написано: Бог, Всевышний, Элохим, Адонай, Отец Небесный и т. д., приходят именно туда. Конверты вскрывают, а письма закладывают в расщелины Стены Плача. Считается, что так Бог быстрее узнает и скорее отреагирует. Двадцатилетний парень, приехавший из России, получает эту нехитрую работенку — вскрывать конверты с письмами Богу. Читать письма категорически запрещено, но наш парень однажды не сдержался и полюбопытствовал. А потом совсем не сдержался — и ответил. Вместо Бога. Потом ответил на еще одно, потом еще. Впервые в истории человечества у этого самого человечества было настоящее, вещественное доказательство существования Бога. Он отвечает на письма… Десять лет. «Многобукаф». Три книги романа — белая, черная, красная. Исповедь Бога, которого не было. Исповедь, записанная на айфон. Наперегонки со смертью. В книге присутствует нецензурная брань!

Мой личный забриски-пойнт

А потом вообще полный Забриски-пойнт начался. Не антониониевский, а мой. Хотя и антониониевский тоже. У него в начале фильма все кричали чего-то, руками махали — протестовали. Против всего плохого и за все хорошее. Против тебя. Или за тебя. Ну у них, правда, другой бог был — Карл Маркс. Ну это тот еще бог. Хотя и ты тоже — тот еще Бог. Ну если ты вообще есть.

В общем, я начал пинать эти мешки, раскидывал письма. Орал что-то тебе. Не помню что. Но орал — точно. И точно — тебе. Ну и абсолютно точно — не Карлу Марксу.

Пол был полностью усыпан письмами. Стул, который стоял на полу, усыпанном письмами, — тоже был усыпан письмами. Стол, который стоял на полу, усыпанном письмами, — тоже был усыпан письмами. А вот чайник, который мне принес Мордехай Пинскер и который стоял на столе, усыпанном письмами, — он не был усыпан письмами. Ну а где вы видели чайник, усыпанный письмами? Письма с чайника падали на стол, и без того усыпанный письмами. А со стола письма падали на пол, усыпанный письмами. Вообще все было усыпано письмами. Ну кроме чайника. А я в каком-то охренении — хотя я знаю в каком, как в «Забриски-пойнт», — так вот, я в антониониевском охренении пинал мешки с письмами, хватал конверты за шиворот и тряс, пытаясь вытрясти из писем душу. И я вытряс.

Правда, не душу, а буквы. Но, может быть, это и была душа. Черные муравьи русского алфавита, тараканы английского, многоножки китайских иероглифов, черные метки немецкого и скарабеи иврита — все было усыпано буквами. Пол был полностью усыпан буквами. Стул, который стоял на полу, усыпанном буквами, — тоже был усыпан буквами. Стол, который стоял на полу, усыпанном буквами, — тоже был усыпан буквами. И даже чайник, который мне принес Мордехай Пинскер и который стоял на столе, усыпанном буквами, — он тоже был усыпан буквами.

А вот потом и случился мой личный Забриски-пойнт. Прямо в отделении почты, что на Шивтей Исраэль, 24, где я получал на несколько сот шекелей больше, чем раньше. Буквы стали падать прямо с потолка. Хотя, скорее всего, это были не буквы. Или не совсем буквы. Это было как теплый снег — только буквы. Черные. С потолка отделения почты, что на Шивтей Исраэль, 24, падал черный снег. А на другой стороне Шивтей Исраэль — там, где нечетные номера, — там мешали ложечкой чай. А еще мусорный ветер. Он распахнул двери и окна почты Бога, и по улице Шивтей Исраэль черной поземкой стелились буквы. А я не мог пошевелиться — я лежал и смотрел, как падал черный снег. Я лежал, укутанный черным саваном. И этот саван крепко-накрепко держал меня в своих мягких лапах. Да, забыл сказать, — играл НАУ. Ну потому что это был мой личный Забриски-пойнт. А потом с неба свалилась твоя подпись — ну тот росчерк, что Фредди Меркьюри рисовал на сиськах фанаток. Он упал мне на грудь, как гриф Марку в спортзале тюрьмы, и я не мог его столкнуть. Как Марк в том спортзале тюрьмы. И как тогда у Марка в тюрьме, вас было двое — ты и твой второй. И вы держали этот гриф у меня на груди, чтобы я не мог его столкнуть. Говорят, последние слова Марка были: ради всего святого. Непонятно, правда, кто это говорит. Там ведь никого не было. Ну кроме тех двоих, которых никто не видел. Не знаю, сколько весила та штанга, которой убили Марка, но твоя подпись с росчерком, как у Фредди, была неподъемна.

— Ради всего святого, — задыхаясь, сказал я.

— Святого? — переспросил ты. Или твой второй.

— Я же тебе уже говорил: у меня нет ничего святого, — усмехнулся кто-то из вас и надавил на гриф, лежащий у меня на груди.

— И я тебе тоже говорил: нет у меня ничего святого, — надавил со своей стороны второй.

Ты и твой второй, у которых нет ничего святого, продолжали втискивать в меня подпись Бога. А уже умирая, я вспомнил. Я вспомнил, как звали ту девушку, — ну которая была с Марком в «Забриски-пойнт» Антониони. Ее звали Дарья. Даша. Как и в моем личном Забриски-пойнт. А как вспомнил — сразу умер.