Неточные совпадения
Стародум. Как! А разве тот счастлив, кто счастлив один? Знай, что, как бы он знатен ни был, душа его прямого удовольствия не вкушает. Вообрази себе человека, который бы всю свою знатность устремил на то
только, чтоб ему одному было хорошо, который бы
и достиг уже до того, чтоб самому ему ничего желать не
оставалось. Ведь тогда вся душа его занялась бы одним чувством, одною боязнию: рано или поздно сверзиться. Скажи ж, мой друг, счастлив ли тот, кому нечего желать, а лишь есть чего бояться?
Тут
только понял Грустилов, в чем дело, но так как душа его закоснела в идолопоклонстве, то слово истины, конечно, не могло сразу проникнуть в нее. Он даже заподозрил в первую минуту, что под маской скрывается юродивая Аксиньюшка, та самая, которая, еще при Фердыщенке, предсказала большой глуповский пожар
и которая во время отпадения глуповцев в идолопоклонстве одна
осталась верною истинному богу.
Но в том-то именно
и заключалась доброкачественность наших предков, что как ни потрясло их описанное выше зрелище, они не увлеклись ни модными в то время революционными идеями, ни соблазнами, представляемыми анархией, но
остались верными начальстволюбию
и только слегка позволили себе пособолезновать
и попенять на своего более чем странного градоначальника.
Произошло объяснение; откупщик доказывал, что он
и прежде был готов по мере возможности; Беневоленский же возражал, что он в прежнем неопределенном положении
оставаться не может; что такое выражение, как"мера возможности", ничего не говорит ни уму, ни сердцу
и что ясен
только закон.
Начались подвохи
и подсылы с целью выведать тайну, но Байбаков
оставался нем как рыба
и на все увещания ограничивался тем, что трясся всем телом. Пробовали споить его, но он, не отказываясь от водки,
только потел, а секрета не выдавал. Находившиеся у него в ученье мальчики могли сообщить одно: что действительно приходил однажды ночью полицейский солдат, взял хозяина, который через час возвратился с узелком, заперся в мастерской
и с тех пор затосковал.
Все эти рассуждения положительно младенческие,
и несомненным
остается только то, что оба градоначальника были самозванцы.
Словом сказать, в полчаса, да
и то без нужды, весь осмотр кончился. Видит бригадир, что времени
остается много (отбытие с этого пункта было назначено
только на другой день),
и зачал тужить
и корить глуповцев, что нет у них ни мореходства, ни судоходства, ни горного
и монетного промыслов, ни путей сообщения, ни даже статистики — ничего, чем бы начальниково сердце возвеселить. А главное, нет предприимчивости.
Но какими бы именами ни прикрывало себя ограбление, все-таки сфера грабителя
останется совершенно другою, нежели сфера сердцеведца, ибо последний уловляет людей, тогда как первый уловляет
только принадлежащие им бумажники
и платки.
Сработано было чрезвычайно много на сорок два человека. Весь большой луг, который кашивали два дня при барщине в тридцать кос, был уже скошен. Нескошенными
оставались углы с короткими рядами. Но Левину хотелось как можно больше скосить в этот день,
и досадно было на солнце, которое так скоро спускалось. Он не чувствовал никакой усталости; ему
только хотелось еще
и еще поскорее
и как можно больше сработать.
Взволнованная
и слишком нервная Фру-Фру потеряла первый момент,
и несколько лошадей взяли с места прежде ее, но, еще не доскакивая реки, Вронский, изо всех сил сдерживая влегшую в поводья лошадь, легко обошел трех,
и впереди его
остался только рыжий Гладиатор Махотина, ровно
и легко отбивавший задом пред самим Вронским,
и еще впереди всех прелестная Диана, несшая ни живого, ни мертвого Кузовлева.
Константин Левин чувствовал, что ему
остается только покориться или признаться в недостатке любви к общему делу.
И это его оскорбило
и огорчило.
Несмотря на то, что недослушанный план Сергея Ивановича о том, как освобожденный сорокамиллионный мир Славян должен вместе с Россией начать новую эпоху в истории, очень заинтересовал его, как нечто совершенно новое для него, несмотря на то, что
и любопытство
и беспокойство о том, зачем его звали, тревожили его, — как
только он
остался один, выйдя из гостиной, он тотчас же вспомнил свои утренние мысли.
Она
только что пыталась сделать то, что пыталась сделать уже десятый раз в эти три дня: отобрать детские
и свои вещи, которые она увезет к матери, —
и опять не могла на это решиться; но
и теперь, как в прежние раза, она говорила себе, что это не может так
остаться, что она должна предпринять что-нибудь, наказать, осрамить его, отомстить ему хоть малою частью той боли, которую он ей сделал.
Когда она вошла в спальню, Вронский внимательно посмотрел на нее. Он искал следов того разговора, который, он знал, она, так долго
оставаясь в комнате Долли, должна была иметь с нею. Но в ее выражении, возбужденно-сдержанном
и что-то скрывающем, он ничего не нашел, кроме хотя
и привычной ему, но всё еще пленяющей его красоты, сознания ее
и желания, чтоб она на него действовала. Он не хотел спросить ее о том, что они говорили, но надеялся, что она сама скажет что-нибудь. Но она сказала
только...
И главное, не
только их, но меня закопают,
и ничего не
останется.
Вообще тот медовый месяц, то есть месяц после свадьбы, от которого, по преданию, ждал Левин столь многого, был не
только не медовым, но
остался в воспоминании их обоих самым тяжелым
и унизительным временем их жизни.
— Я пойду, но
только до гумна,
и там
останусь.
Дарья Александровна ничего не ответила
и только испуганно поглядела на него. Когда она
осталась с ним наедине, ей вдруг сделалось страшно: смеющиеся глаза
и строгое выражение лица пугали ее.
— Как же новые условия могут быть найдены? — сказал Свияжский, поев простокваши, закурив папиросу
и опять подойдя к спорящим. — Все возможные отношения к рабочей силе определены
и изучены, сказал он. — Остаток варварства — первобытная община с круговою порукой сама собой распадается, крепостное право уничтожилось,
остается только свободный труд,
и формы его определены
и готовы,
и надо брать их. Батрак, поденный, фермер —
и из этого вы не выйдете.
— Мы здесь не умеем жить, — говорил Петр Облонский. — Поверишь ли, я провел лето в Бадене; ну, право, я чувствовал себя совсем молодым человеком. Увижу женщину молоденькую,
и мысли… Пообедаешь, выпьешь слегка — сила, бодрость. Приехал в Россию, — надо было к жене да еще в деревню, — ну, не поверишь, через две недели надел халат, перестал одеваться к обеду. Какое о молоденьких думать! Совсем стал старик.
Только душу спасать
остается. Поехал в Париж — опять справился.
Но в последнее время она узнала, что сын отказался от предложенного ему, важного для карьеры, положения,
только с тем, чтоб
оставаться в полку, где он мог видеться с Карениной, узнала, что им недовольны за это высокопоставленные лица,
и она переменила свое мнение.
Он знал очень хорошо манеру дилетантов (чем умнее они были, тем хуже) осматривать студии современных художников
только с той целью, чтоб иметь право сказать, что искусство пало
и что чем больше смотришь на новых, тем более видишь, как неподражаемы
остались великие древние мастера.
Когда она думала о сыне
и его будущих отношениях к бросившей его отца матери, ей так становилось страшно за то, что она сделала, что она не рассуждала, а, как женщина, старалась
только успокоить себя лживыми рассуждениями
и словами, с тем чтобы всё
оставалось по старому
и чтобы можно было забыть про страшный вопрос, что будет с сыном.
Он чувствовал себя невиноватым за то, что не выучил урока; но как бы он ни старался, он решительно не мог этого сделать: покуда учитель толковал ему, он верил
и как будто понимал, но, как
только он
оставался один, он решительно не мог вспомнить
и понять, что коротенькое
и такое понятное слово «вдруг» есть обстоятельство образа действия.
— Старо, но знаешь, когда это поймешь ясно, то как-то всё делается ничтожно. Когда поймешь, что нынче-завтра умрешь,
и ничего не
останется, то так всё ничтожно!
И я считаю очень важной свою мысль, а она оказывается так же ничтожна, если бы даже исполнить ее, как обойти эту медведицу. Так
и проводишь жизнь, развлекаясь охотой, работой, — чтобы
только не думать о смерти.
Она чувствовала себя столь преступною
и виноватою, что ей
оставалось только унижаться
и просить прощения; а в жизни теперь, кроме его, у ней никого не было, так что она
и к нему обращала свою мольбу о прощении.
Оставшись один
и вспоминая разговоры этих холостяков, Левин еще раз спросил себя: есть ли у него в душе это чувство сожаления о своей свободе, о котором они говорили? Он улыбнулся при этом вопросе. «Свобода? Зачем свобода? Счастие
только в том, чтобы любить
и желать, думать ее желаниями, ее мыслями, то есть никакой свободы, — вот это счастье!»
Так, томимый голодом в изнеможении засыпает
и видит перед собою роскошные кушанья
и шипучие вина; он пожирает с восторгом воздушные дары воображения,
и ему кажется легче; но
только проснулся — мечта исчезает…
остается удвоенный голод
и отчаяние!
Я поместил в этой книге
только то, что относилось к пребыванию Печорина на Кавказе; в моих руках
осталась еще толстая тетрадь, где он рассказывает всю жизнь свою. Когда-нибудь
и она явится на суд света; но теперь я не смею взять на себя эту ответственность по многим важным причинам.
Потом пустился я в большой свет,
и скоро общество мне также надоело; влюблялся в светских красавиц
и был любим — но их любовь
только раздражала мое воображение
и самолюбие, а сердце
осталось пусто…
И точно, такую панораму вряд ли где еще удастся мне видеть: под нами лежала Койшаурская долина, пересекаемая Арагвой
и другой речкой, как двумя серебряными нитями; голубоватый туман скользил по ней, убегая в соседние теснины от теплых лучей утра; направо
и налево гребни гор, один выше другого, пересекались, тянулись, покрытые снегами, кустарником; вдали те же горы, но хоть бы две скалы, похожие одна на другую, —
и все эти снега горели румяным блеском так весело, так ярко, что кажется, тут бы
и остаться жить навеки; солнце чуть показалось из-за темно-синей горы, которую
только привычный глаз мог бы различить от грозовой тучи; но над солнцем была кровавая полоса, на которую мой товарищ обратил особенное внимание.
— Куда ж еще вы их хотели пристроить? Да, впрочем, ведь кости
и могилы — все вам
остается, перевод
только на бумаге. Ну, так что же? Как же? отвечайте, по крайней мере.
— Я не могу здесь больше
оставаться: мне смерть глядеть на этот беспорядок
и запустенье! Вы теперь можете с ним покончить
и без меня. Отберите у этого дурака поскорее сокровище. Он
только бесчестит Божий дар!
По причине толщины, он уже не мог ни в каком случае потонуть
и как бы ни кувыркался, желая нырнуть, вода бы его все выносила наверх;
и если бы село к нему на спину еще двое человек, он бы, как упрямый пузырь,
остался с ними на верхушке воды, слегка
только под ними покряхтывал да пускал носом
и ртом пузыри.
Потому что пора наконец дать отдых бедному добродетельному человеку, потому что праздно вращается на устах слово «добродетельный человек»; потому что обратили в лошадь добродетельного человека,
и нет писателя, который бы не ездил на нем, понукая
и кнутом,
и всем чем ни попало; потому что изморили добродетельного человека до того, что теперь нет на нем
и тени добродетели, а
остались только ребра да кожа вместо тела; потому что лицемерно призывают добродетельного человека; потому что не уважают добродетельного человека.
Какую-то особенную ветхость заметил он на всех деревенских строениях: бревно на избах было темно
и старо; многие крыши сквозили, как решето; на иных
оставался только конек вверху да жерди по сторонам в виде ребр.
Он слушал
и химию,
и философию прав,
и профессорские углубления во все тонкости политических наук,
и всеобщую историю человечества в таком огромном виде, что профессор в три года успел
только прочесть введение да развитие общин каких-то немецких городов; но все это
оставалось в голове его какими-то безобразными клочками.
— Ради самого Христа! помилуй, Андрей Иванович, что это ты делаешь! Оставлять так выгодно начатый карьер из-за того
только, что попался начальник не того… Что ж это? Ведь если на это глядеть, тогда
и в службе никто бы не
остался. Образумься, образумься. Еще есть время! Отринь гордость
и самолюбье, поезжай
и объяснись с ним!
Так как подобное зрелище для мужика сущая благодать, все равно что для немца газеты или клуб, то скоро около экипажа накопилась их бездна,
и в деревне
остались только старые бабы да малые ребята.
С каждым годом притворялись окна в его доме, наконец
остались только два, из которых одно, как уже видел читатель, было заклеено бумагою; с каждым годом уходили из вида более
и более главные части хозяйства,
и мелкий взгляд его обращался к бумажкам
и перышкам, которые он собирал в своей комнате; неуступчивее становился он к покупщикам, которые приезжали забирать у него хозяйственные произведения; покупщики торговались, торговались
и наконец бросили его вовсе, сказавши, что это бес, а не человек; сено
и хлеб гнили, клади
и стоги обращались в чистый навоз, хоть разводи на них капусту, мука в подвалах превратилась в камень,
и нужно было ее рубить, к сукнам, холстам
и домашним материям страшно было притронуться: они обращались в пыль.
Словом, ни одного часа не приходилось ему
оставаться дома,
и в гостиницу приезжал он с тем
только, чтобы заснуть.
Все они были до того нелепы, так странны, так мало истекали из познанья людей
и света, что
оставалось только пожимать плечами да говорить: «Господи боже! какое необъятное расстояние между знаньем света
и уменьем пользоваться этим знаньем!» Почти все прожекты основывались на потребности вдруг достать откуда-нибудь сто или двести тысяч.
— Всенепременно. У него теперь приращенье должно идти с быстротой невероятной. Это ясно. Медленно богатеет
только тот, у кого какие-нибудь сотни тысяч; а у кого миллионы, у того радиус велик: что ни захватит, так вдвое
и втрое противу самого себя. Поле-то, поприще слишком просторно. Тут уж
и соперников нет. С ним некому тягаться. Какую цену чему ни назначит, такая
и останется: некому перебить.
Это был человек лет семидесяти, высокого роста, в военном мундире с большими эполетами, из-под воротника которого виден был большой белый крест,
и с спокойным открытым выражением лица. Свобода
и простота его движений поразили меня. Несмотря на то, что
только на затылке его
оставался полукруг жидких волос
и что положение верхней губы ясно доказывало недостаток зубов, лицо его было еще замечательной красоты.
Наталья же Савишна была так глубоко поражена своим несчастием, что в душе ее не
оставалось ни одного желания,
и она жила
только по привычке.
Светлица была убрана во вкусе того времени, о котором живые намеки
остались только в песнях да в народных домах, уже не поющихся более на Украйне бородатыми старцами-слепцами в сопровождении тихого треньканья бандуры, в виду обступившего народа; во вкусе того бранного, трудного времени, когда начались разыгрываться схватки
и битвы на Украйне за унию.
Слышал он
только, что был пир, сильный, шумный пир: вся перебита вдребезги посуда; нигде не
осталось вина ни капли, расхитили гости
и слуги все дорогие кубки
и сосуды, —
и смутный стоит хозяин дома, думая: «Лучше б
и не было того пира».
Только остались мы, сирые, да, как вдовица после крепкого мужа, сирая, так же как
и мы, земля наша!
Небольшой кусок хлеба, проглоченный ею, произвел
только боль в желудке, отвыкшем от пищи,
и она
оставалась часто без движения по нескольку минут на одном месте.
Уже обступили Кукубенка, уже семь человек
только осталось изо всего Незамайковского куреня; уже
и те отбиваются через силу; уже окровавилась на нем одежда.