Неточные совпадения
Городничий. Да я так только заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я
ничего не могу сказать. Да и странно
говорить: нет человека, который бы за собою
не имел каких-нибудь грехов. Это уже так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого
говорят.
Городничий (делая Бобчинскому укорительный знак, Хлестакову).Это-с
ничего. Прошу покорнейше, пожалуйте! А слуге вашему я скажу, чтобы перенес чемодан. (Осипу.)Любезнейший, ты перенеси все ко мне, к городничему, — тебе всякий покажет. Прошу покорнейше! (Пропускает вперед Хлестакова и следует за ним, но, оборотившись,
говорит с укоризной Бобчинскому.)Уж и вы!
не нашли другого места упасть! И растянулся, как черт знает что такое. (Уходит; за ним Бобчинский.)
В желудке-то у меня… с утра я
ничего не ел, так желудочное трясение…» — да-с, в желудке-то у Петра Ивановича… «А в трактир, —
говорит, — привезли теперь свежей семги, так мы закусим».
Почтмейстер. Нет, о петербургском
ничего нет, а о костромских и саратовских много говорится. Жаль, однако ж, что вы
не читаете писем: есть прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет,
говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» — с большим, с большим чувством описал. Я нарочно оставил его у себя. Хотите, прочту?
Анна Андреевна. Ну да, Добчинский, теперь я вижу, — из чего же ты споришь? (Кричит в окно.)Скорей, скорей! вы тихо идете. Ну что, где они? А? Да
говорите же оттуда — все равно. Что? очень строгий? А? А муж, муж? (Немного отступя от окна, с досадою.)Такой глупый: до тех пор, пока
не войдет в комнату,
ничего не расскажет!
Я раз слушал его: ну, покамест
говорил об ассириянах и вавилонянах — еще
ничего, а как добрался до Александра Македонского, то я
не могу вам сказать, что с ним сделалось.
— Уж как мне этого Бонапарта захотелось! —
говаривала она Беневоленскому, — кажется,
ничего бы
не пожалела, только бы глазком на него взглянуть!
— Ужли, братцы, всамделе такая игра есть? —
говорили они промеж себя, но так тихо, что даже Бородавкин, зорко следивший за направлением умов, и тот
ничего не расслышал.
«Ужасно было видеть, —
говорит летописец, — как оные две беспутные девки, от третьей, еще беспутнейшей, друг другу на съедение отданы были! Довольно сказать, что к утру на другой день в клетке
ничего, кроме смрадных их костей, уже
не было!»
Район, который обнимал кругозор этого идиота, был очень узок; вне этого района можно было и болтать руками, и громко
говорить, и дышать, и даже ходить распоясавшись; он
ничего не замечал; внутри района — можно было только маршировать.
—
Ничего я этого
не знаю, —
говорил он, — знаю только, что ты, старый пес, у меня жену уводом увел, и я тебе это, старому псу, прощаю… жри!
«
Не торопиться и
ничего не упускать»,
говорил себе Левин, чувствуя всё больший и больший подъем физических сил и внимания ко всему тому, что предстояло сделать.
— Я
не знаю, — отвечал он,
не думая о том, что
говорит. Мысль о том, что если он поддастся этому ее тону спокойной дружбы, то он опять уедет
ничего не решив, пришла ему, и он решился возмутиться.
Он чувствовал, что если б они оба
не притворялись, а
говорили то, что называется
говорить по душе, т. е. только то, что они точно думают и чувствуют, то они только бы смотрели в глаза друг другу, и Константин только бы
говорил: «ты умрешь, ты умрешь, ты умрешь!» ― а Николай только бы отвечал: «знаю, что умру; но боюсь, боюсь, боюсь!» И больше бы
ничего они
не говорили, если бы
говорили только по душе.
—
Не говори этого, Долли. Я
ничего не сделала и
не могла сделать. Я часто удивляюсь, зачем люди сговорились портить меня. Что я сделала и что могла сделать? У тебя в сердце нашлось столько любви, чтобы простить…
— Я боюсь, что она сама
не понимает своего положения. Она
не судья, — оправляясь
говорил Степан Аркадьич. — Она подавлена, именно подавлена твоим великодушием. Если она прочтет это письмо, она
не в силах будет
ничего сказать, она только ниже опустит голову.
— Да это газеты все одно
говорят, — сказал князь. — Это правда. Да уж так-то всё одно, что точно лягушки перед грозой. Из-за них и
не слыхать
ничего.
То же самое думал ее сын. Он провожал ее глазами до тех пор, пока
не скрылась ее грациозная фигура, и улыбка остановилась на его лице. В окно он видел, как она подошла к брату, положила ему руку на руку и что-то оживленно начала
говорить ему, очевидно о чем-то
не имеющем
ничего общего с ним, с Вронским, и ему ото показалось досадным.
Княгиня же, со свойственною женщинам привычкой обходить вопрос,
говорила, что Кити слишком молода, что Левин
ничем не показывает, что имеет серьезные намерения, что Кити
не имеет к нему привязанности, и другие доводы; но
не говорила главного, того, что она ждет лучшей партии для дочери, и что Левин несимпатичен ей, и что она
не понимает его.
Как ни старался потом Левин успокоить брата, Николай
ничего не хотел слышать,
говорил, что гораздо лучше разъехаться, и Константин видел, что просто брату невыносима стала жизнь.
Кити отвечала, что
ничего не было между ними и что она решительно
не понимает, почему Анна Павловна как будто недовольна ею. Кити ответила совершенную правду. Она
не знала причины перемены к себе Анны Павловны, но догадывалась. Она догадывалась в такой вещи, которую она
не могла сказать матери, которой она
не говорила и себе. Это была одна из тех вещей, которые знаешь, но которые нельзя сказать даже самой себе; так страшно и постыдно ошибиться.
— Вы
ничего не сказали; положим, я
ничего и
не требую, —
говорил он, — но вы знаете, что
не дружба мне нужна, мне возможно одно счастье в жизни, это слово, которого вы так
не любите… да, любовь…
«Ах да!» Он опустил голову, и красивое лицо его приняло тоскливое выражение. «Пойти или
не пойти?»
говорил он себе. И внутренний голос
говорил ему, что ходить
не надобно, что кроме фальши тут
ничего быть
не может, что поправить, починить их отношения невозможно, потому что невозможно сделать ее опять привлекательною и возбуждающею любовь или его сделать стариком, неспособным любить. Кроме фальши и лжи,
ничего не могло выйти теперь; а фальшь и ложь были противны его натуре.
Когда она вошла в спальню, Вронский внимательно посмотрел на нее. Он искал следов того разговора, который, он знал, она, так долго оставаясь в комнате Долли, должна была иметь с нею. Но в ее выражении, возбужденно-сдержанном и что-то скрывающем, он
ничего не нашел, кроме хотя и привычной ему, но всё еще пленяющей его красоты, сознания ее и желания, чтоб она на него действовала. Он
не хотел спросить ее о том, что они
говорили, но надеялся, что она сама скажет что-нибудь. Но она сказала только...
Всё это она
говорила весело, быстро и с особенным блеском в глазах; но Алексей Александрович теперь
не приписывал этому тону ее никакого значения. Он слышал только ее слова и придавал им только тот прямой смысл, который они имели. И он отвечал ей просто, хотя и шутливо. Во всем разговоре этом
не было
ничего особенного, но никогда после без мучительной боли стыда Анна
не могла вспомнить всей этой короткой сцены.
Анна жадно оглядывала его; она видела, как он вырос и переменился в ее отсутствие. Она узнавала и
не узнавала его голые, такие большие теперь ноги, выпроставшиеся из одеяла, узнавала эти похуделые щеки, эти обрезанные, короткие завитки волос на затылке, в который она так часто целовала его. Она ощупывала всё это и
не могла
ничего говорить; слезы душили ее.
— А знаешь, я о тебе думал, — сказал Сергей Иванович. — Это ни на что
не похоже, что у вас делается в уезде, как мне порассказал этот доктор; он очень неглупый малый. И я тебе
говорил и
говорю: нехорошо, что ты
не ездишь на собрания и вообще устранился от земского дела. Если порядочные люди будут удаляться, разумеется, всё пойдет Бог знает как. Деньги мы платим, они идут на жалованье, а нет ни школ, ни фельдшеров, ни повивальных бабок, ни аптек,
ничего нет.
Левин презрительно улыбнулся. «Знаю, — подумал он, — эту манеру
не одного его, но и всех городских жителей, которые, побывав раза два в десять лет в деревне и заметив два-три слова деревенские, употребляют их кстати и некстати, твердо уверенные, что они уже всё знают. Обидной, станет 30 сажен.
Говорит слова, а сам
ничего не понимает».
— Во-первых, я его
ничего не просил передавать тебе, во-вторых, я никогда
не говорю неправды. А главное, я хотел остаться и остался, — сказал он хмурясь. — Анна, зачем, зачем? — сказал он после минуты молчания, перегибаясь к ней, и открыл руку, надеясь, что она положит в нее свою.
― Он был и вернулся и опять поехал куда-то. Но это
ничего.
Не говори про это. Где ты был? Всё с принцем?
Степан Аркадьич
ничего не ответил и только в зеркало взглянул на Матвея; во взгляде, которым они встретились в зеркале, видно было, как они понимают друг друга. Взгляд Степана Аркадьича как будто спрашивал: «это зачем ты
говоришь? разве ты
не знаешь?»
Но княгиня
не понимала его чувств и объясняла его неохоту думать и
говорить про это легкомыслием и равнодушием, а потому
не давала ему покоя. Она поручала Степану Аркадьичу посмотреть квартиру и теперь подозвала к себе Левина. — Я
ничего не знаю, княгиня. Делайте, как хотите, —
говорил он.
Она, глядя на него, физически чувствовала свое унижение и
ничего больше
не могла
говорить.
Он
говорил учтиво, почтительно, но так твердо и упорно, что она долго
не могла
ничего ответить.
Он и попытался это делать и ходил сначала в библиотеку заниматься выписками и справками для своей книги; но, как он
говорил ей, чем больше он
ничего не делал, тем меньше у него оставалось времени.
— Ну, я рада, что ты начинаешь любить его, — сказала Кити мужу, после того как она с ребенком у груди спокойно уселась на привычном месте. — Я очень рада. А то это меня уже начинало огорчать. Ты
говорил, что
ничего к нему
не чувствуешь.
И мало того: лет двадцать тому назад он нашел бы в этой литературе признаки борьбы с авторитетами, с вековыми воззрениями, он бы из этой борьбы понял, что было что-то другое; но теперь он прямо попадает на такую, в которой даже
не удостоивают спором старинные воззрения, а прямо
говорят:
ничего нет, évolution, подбор, борьба за существование, — и всё.
— Вот оно, из послания Апостола Иакова, — сказал Алексей Александрович, с некоторым упреком обращаясь к Лидии Ивановне, очевидно как о деле, о котором они
не раз уже
говорили. — Сколько вреда сделало ложное толкование этого места!
Ничто так
не отталкивает от веры, как это толкование. «У меня нет дел, я
не могу верить», тогда как это нигде
не сказано. А сказано обратное.
Анна готовилась к этому свиданью, думала о том, чтò она скажет ему, но она
ничего из этого
не успела сказать: его страсть охватила ее. Она хотела утишить его, утишить себя, но уже было поздно. Его чувство сообщилось ей. Губы ее дрожали так, что долго она
не могла
ничего говорить.
— Да нет, да нет, нисколько, ты пойми меня, — опять дотрогиваясь до его руки, сказал Степан Аркадьич, как будто он был уверен, что это прикосновение смягчает зятя. — Я только
говорю одно: ее положение мучительно, и оно может быть облегчено тобой, и ты
ничего не потеряешь. Я тебе всё так устрою, что ты
не заметишь. Ведь ты обещал.
—
Ничего,
ничего! — сказала она. — Я сама
не знаю: одинокая ли жизнь, нервы… Ну,
не будем
говорить. Что ж бега? ты мне
не рассказал, — спросила она, стараясь скрыть торжество победы, которая всё-таки была на ее стороне.
Анна взяла своими красивыми, белыми, покрытыми кольцами руками ножик и вилку и стала показывать. Она, очевидно, видела, что из ее объяснения
ничего не поймется; но, зная, что она
говорит приятно и что руки ее красивы, она продолжала объяснение.
— Позволь мне
не верить, — мягко возразил Степан Аркадьич. — Положение ее и мучительно для нее и безо всякой выгоды для кого бы то ни было. Она заслужила его, ты скажешь. Она знает это и
не просит тебя; она прямо
говорит, что она
ничего не смеет просить. Но я, мы все родные, все любящие ее просим, умоляем тебя. За что она мучается? Кому от этого лучше?
И потом, ревновать — значит унижать и себя и ее»,
говорил он себе, входя в ее кабинет; но рассуждение это, прежде имевшее такой вес для него, теперь
ничего не весило и
не значило.
Это
не человек, а машина, и злая машина, когда рассердится, — прибавила она, вспоминая при этом Алексея Александровича со всеми подробностями его фигуры, манеры
говорить и его характера и в вину ставя ему всё, что только могла она найти в нем нехорошего,
не прощая ему
ничего зa ту страшную вину, которою она была пред ним виновата.
Говорят, я знаю, мужья рассказывают женам свою прежнюю жизнь, но Стива…. — она поправилась — Степан Аркадьич
ничего не сказал мне.
― Да я тебе
говорю, что это
не имеет
ничего общего. Они отвергают справедливость собственности, капитала, наследственности, а я,
не отрицая этого главного стимула (Левину было противно самому, что он употреблял такие слова, но с тех пор, как он увлекся своею работой, он невольно стал чаще и чаще употреблять нерусские слова), хочу только регулировать труд.
Князь был на стороне Левина,
говорил, что он
ничего не желает лучшего для Кити.
— Нет,
ничего не будет, и
не думай. Я поеду с папа гулять на бульвар. Мы заедем к Долли. Пред обедом тебя жду. Ах, да! Ты знаешь, что положение Долли становится решительно невозможным? Она кругом должна, денег у нее нет. Мы вчера
говорили с мама и с Арсением (так она звала мужа сестры Львовой) и решили тебя с ним напустить на Стиву. Это решительно невозможно. С папа нельзя
говорить об этом… Но если бы ты и он…
Левин подошел к брату.
Ничего не ловилось, но Сергей Иванович
не скучал и казался в самом веселом расположении духа. Левин видел, что, раззадоренный разговором с доктором, он хотел
поговорить. Левину же, напротив, хотелось скорее домой, чтобы распорядиться о вызове косцов к завтрему и решить сомнение насчет покоса, которое сильно занимало его.