Неточные совпадения
Фамилию его называли тоже различно: одни
говорили, что он Иванов, другие звали Васильевым или Андреевым, третьи думали, что он Алексеев. Постороннему, который увидит его в первый раз, скажут имя его — тот забудет сейчас, и лицо забудет; что он скажет —
не заметит. Присутствие его
ничего не придаст обществу, так же как отсутствие
ничего не отнимет от него. Остроумия, оригинальности и других особенностей, как особых примет на теле, в его уме нет.
Робкий, апатический характер мешал ему обнаруживать вполне свою лень и капризы в чужих людях, в школе, где
не делали исключений в пользу балованных сынков. Он по необходимости сидел в классе прямо, слушал, что
говорили учителя, потому что другого
ничего делать было нельзя, и с трудом, с потом, со вздохами выучивал задаваемые ему уроки.
— Ну, чего рассказывать! —
говорит смущенный Лука Савич. — Это все вон Алексей Наумыч выдумал:
ничего и
не было совсем.
— Да, да, помню! —
говорил Обломов, вдумываясь в прошлое. — Ты еще взял меня за руку и сказал: «Дадим обещание
не умирать,
не увидавши
ничего этого…»
— Нет, так,
ничего, — замяла она. — Я люблю Андрея Иваныча, — продолжала она, —
не за то только, что он смешит меня, иногда он
говорит — я плачу, и
не за то, что он любит меня, а, кажется, за то… что он любит меня больше других; видите, куда вкралось самолюбие!
— Он любит Анну Васильевну тоже, и Зинаиду Михайловну, да все
не так, — продолжала она, — он с ними
не станет сидеть два часа,
не смешит их и
не рассказывает
ничего от души; он
говорит о делах, о театре, о новостях, а со мной он
говорит, как с сестрой… нет, как с дочерью, — поспешно прибавила она, — иногда даже бранит, если я
не пойму чего-нибудь вдруг или
не послушаюсь,
не соглашусь с ним.
«Вот
ничего и нет! Вот он взял назад неосторожное слово, и сердиться
не нужно!.. Вот и хорошо… теперь покойно… Можно по-прежнему
говорить, шутить…» — думала она и сильно рванула мимоходом ветку с дерева, оторвала губами один листок и потом тотчас же бросила и ветку и листок на дорожку.
Так блаженствовал он с месяц: в комнатах чисто, барин
не ворчит, «жалких слов»
не говорит, и он, Захар,
ничего не делает. Но это блаженство миновалось — и вот по какой причине.
Но гулять «с мсьё Обломовым», сидеть с ним в углу большой залы, на балконе… что ж из этого? Ему за тридцать лет:
не станет же он
говорить ей пустяков, давать каких-нибудь книг… Да этого
ничего никому и в голову
не приходило.
Захару брань
ничего, только бы «жалких слов»
не говорил барин.
— Вот оно что! — с ужасом
говорил он, вставая с постели и зажигая дрожащей рукой свечку. — Больше
ничего тут нет и
не было! Она готова была к воспринятию любви, сердце ее ждало чутко, и он встретился нечаянно, попал ошибкой… Другой только явится — и она с ужасом отрезвится от ошибки! Как она взглянет тогда на него, как отвернется… ужасно! Я похищаю чужое! Я — вор! Что я делаю, что я делаю? Как я ослеп! Боже мой!
— Я
ничего не подозреваю; я сказала вам вчера, что я чувствую, а что будет через год —
не знаю. Да разве после одного счастья бывает другое, потом третье, такое же? — спрашивала она, глядя на него во все глаза. —
Говорите, вы опытнее меня.
«В самом деле, сирени вянут! — думал он. — Зачем это письмо? К чему я
не спал всю ночь, писал утром? Вот теперь, как стало на душе опять покойно (он зевнул)… ужасно спать хочется. А если б письма
не было, и
ничего б этого
не было: она бы
не плакала, было бы все по-вчерашнему; тихо сидели бы мы тут же, в аллее, глядели друг на друга,
говорили о счастье. И сегодня бы так же и завтра…» Он зевнул во весь рот.
— Что ж это такое? — вслух сказал он в забывчивости. — И — любовь тоже… любовь? А я думал, что она как знойный полдень, повиснет над любящимися и
ничто не двигается и
не дохнет в ее атмосфере; и в любви нет покоя, и она движется все куда-то, вперед, вперед… «как вся жизнь»,
говорит Штольц. И
не родился еще Иисус Навин, который бы сказал ей: «Стой и
не движись!» Что ж будет завтра? — тревожно спросил он себя и задумчиво, лениво пошел домой.
— А я-то! — задумчиво
говорила она. — Я уж и забыла, как живут иначе. Когда ты на той неделе надулся и
не был два дня — помнишь, рассердился! — я вдруг переменилась, стала злая. Бранюсь с Катей, как ты с Захаром; вижу, как она потихоньку плачет, и мне вовсе
не жаль ее.
Не отвечаю ma tante,
не слышу, что она
говорит,
ничего не делаю, никуда
не хочу. А только ты пришел, вдруг совсем другая стала. Кате подарила лиловое платье…
— Но ты никогда
не говорила, даже
ничем не выразила… —
говорил он.
— Несчастный, что я наделал! —
говорил он, переваливаясь на диван лицом к подушке. — Свадьба! Этот поэтический миг в жизни любящихся, венец счастья — о нем заговорили лакеи, кучера, когда еще
ничего не решено, когда ответа из деревни нет, когда у меня пустой бумажник, когда квартира
не найдена…
— Послушайте, — повторил он расстановисто, почти шепотом, — я
не знаю, что такое барщина, что такое сельский труд, что значит бедный мужик, что богатый;
не знаю, что значит четверть ржи или овса, что она стоит, в каком месяце и что сеют и жнут, как и когда продают;
не знаю, богат ли я или беден, буду ли я через год сыт или буду нищий — я
ничего не знаю! — заключил он с унынием, выпустив борты вицмундира и отступая от Ивана Матвеевича, — следовательно,
говорите и советуйте мне, как ребенку…
— Подлинно
ничего: в уездном суде,
говорит,
не знаю, что делают, в департаменте тоже; какие мужики у него —
не ведает. Что за голова! Меня даже смех взял…
— Где они, крылья-то? — уныло
говорил Обломов. — Я
ничего не умею…
— Слушай же: ведь Илья Ильич трусоват, никаких порядков
не знает: тогда от контракта голову потерял, доверенность прислали, так
не знал, за что приняться,
не помнит даже, сколько оброку получает, сам
говорит: «
Ничего не знаю…»
— Милая Ольга Сергевна!
Не сердитесь,
не говорите так: это
не ваш тон. Вы знаете, что я
не думаю
ничего этого. Но в мою голову
не входит, я
не понимаю, как Обломов…
— Как сон, как будто
ничего не было! —
говорила она задумчиво, едва слышно, удивляясь своему внезапному возрождению. — Вы вынули
не только стыд, раскаяние, но и горечь, боль — все… Как это вы сделали? — тихо спросила она. — И все это пройдет, эта… ошибка?
—
Ничего, —
говорил смущенный Обломов, — ты знаешь, я всегда был
не очень рачителен о своей комнате… Давай лучше обедать. Эй, Захар! Накрывай скорей на стол. Ну, что ты, надолго ли? Откуда?
— Что ж, одному все взять на себя? Экой ты какой ловкий! Нет, я знать
ничего не знаю, —
говорил он, — а меня просила сестра, по женскому незнанию дела, заявить письмо у маклера — вот и все. Ты и Затертый были свидетелями, вы и в ответе!
— Что! —
говорил он, глядя на Ивана Матвеевича. — Подсматривать за Обломовым да за сестрой, какие они там пироги пекут, да и того… свидетелей! Так тут и немец
ничего не сделает. А ты теперь вольный казак: затеешь следствие — законное дело! Небойсь, и немец струсит, на мировую пойдет.
Что ж это счастье… вся жизнь… —
говорила она все тише-тише, стыдясь этих вопросов, — все эти радости, горе… природа… — шептала она, — все тянет меня куда-то еще; я делаюсь
ничем не довольна…
— А надолго ли? Потом освежают жизнь, —
говорил он. — Они приводят к бездне, от которой
не допросишься
ничего, и с большей любовью заставляют опять глядеть на жизнь… Они вызывают на борьбу с собой уже испытанные силы, как будто затем, чтоб
не давать им уснуть…
Неточные совпадения
Городничий. Да я так только заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я
ничего не могу сказать. Да и странно
говорить: нет человека, который бы за собою
не имел каких-нибудь грехов. Это уже так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого
говорят.
Городничий (делая Бобчинскому укорительный знак, Хлестакову).Это-с
ничего. Прошу покорнейше, пожалуйте! А слуге вашему я скажу, чтобы перенес чемодан. (Осипу.)Любезнейший, ты перенеси все ко мне, к городничему, — тебе всякий покажет. Прошу покорнейше! (Пропускает вперед Хлестакова и следует за ним, но, оборотившись,
говорит с укоризной Бобчинскому.)Уж и вы!
не нашли другого места упасть! И растянулся, как черт знает что такое. (Уходит; за ним Бобчинский.)
В желудке-то у меня… с утра я
ничего не ел, так желудочное трясение…» — да-с, в желудке-то у Петра Ивановича… «А в трактир, —
говорит, — привезли теперь свежей семги, так мы закусим».
Почтмейстер. Нет, о петербургском
ничего нет, а о костромских и саратовских много говорится. Жаль, однако ж, что вы
не читаете писем: есть прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет,
говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» — с большим, с большим чувством описал. Я нарочно оставил его у себя. Хотите, прочту?
Анна Андреевна. Ну да, Добчинский, теперь я вижу, — из чего же ты споришь? (Кричит в окно.)Скорей, скорей! вы тихо идете. Ну что, где они? А? Да
говорите же оттуда — все равно. Что? очень строгий? А? А муж, муж? (Немного отступя от окна, с досадою.)Такой глупый: до тех пор, пока
не войдет в комнату,
ничего не расскажет!