Неточные совпадения
Статейки эти,
говорят, были так всегда любопытно и пикантно составлены, что быстро пошли в ход, и уж в этом одном молодой человек оказал все свое практическое и умственное превосходство над тою многочисленною, вечно нуждающеюся и несчастною частью нашей учащейся молодежи обоего пола, которая в столицах, по обыкновению, с утра до ночи обивает пороги разных газет и журналов,
не умея
ничего лучше выдумать, кроме вечного повторения одной и той же просьбы о переводах с французского или о переписке.
Приехав в наш городок, он на первые расспросы родителя: «Зачем именно пожаловал,
не докончив курса?» — прямо
ничего не ответил, а был, как
говорят,
не по-обыкновенному задумчив.
—
Ничего подобного во всех Четьих-Минеях
не существует. Про какого это святого, вы
говорите, так написано? — спросил иеромонах, отец библиотекарь.
Да и высказать-то его грамотно
не сумел, тем более что на этот раз никто в келье старца на коленях
не стоял и вслух
не исповедовался, так что Федор Павлович
ничего не мог подобного сам видеть и
говорил лишь по старым слухам и сплетням, которые кое-как припомнил.
Только в этот раз (я тогда узнал все это совершенно случайно от подростка, слюнявого сынишки Трифонова, сына и наследника, развратнейшего мальчишки, какого свет производил), в этот раз,
говорю, Трифонов, возвратясь с ярмарки,
ничего не возвратил.
Я Ивану в этом смысле
ничего и никогда
не говорил, Иван, разумеется, мне тоже об этом никогда ни полслова, ни малейшего намека; но судьба свершится, и достойный станет на место, а недостойный скроется в переулок навеки — в грязный свой переулок, в возлюбленный и свойственный ему переулок, и там, в грязи и вони, погибнет добровольно и с наслаждением.
— Ни шагу, ни слова!
Не говорите,
не отвечайте
ничего, она уйдет, сейчас уйдет!
—
Не мудрено, Lise,
не мудрено… от твоих же капризов и со мной истерика будет, а впрочем, она так больна, Алексей Федорович, она всю ночь была так больна, в жару, стонала! Я насилу дождалась утра и Герценштубе. Он
говорит, что
ничего не может понять и что надо обождать. Этот Герценштубе всегда придет и
говорит, что
ничего не может понять. Как только вы подошли к дому, она вскрикнула и с ней случился припадок, и приказала себя сюда в свою прежнюю комнату перевезть…
— В таком случае вот и стул-с, извольте взять место-с. Это в древних комедиях
говорили: «Извольте взять место»… — и штабс-капитан быстрым жестом схватил порожний стул (простой мужицкий, весь деревянный и
ничем не обитый) и поставил его чуть
не посредине комнаты; затем, схватив другой такой же стул для себя, сел напротив Алеши, по-прежнему к нему в упор и так, что колени их почти соприкасались вместе.
Приезжал ко мне доктор Герценштубе, по доброте своего сердца, осматривал их обеих целый час: «
Не понимаю,
говорит,
ничего», а, однако же, минеральная вода, которая в аптеке здешней есть (прописал он ее), несомненную пользу ей принесет, да ванны ножные из лекарств тоже ей прописал.
— Если вы желаете знать, то по разврату и тамошние, и наши все похожи. Все шельмы-с, но с тем, что тамошний в лакированных сапогах ходит, а наш подлец в своей нищете смердит и
ничего в этом дурного
не находит. Русский народ надо пороть-с, как правильно
говорил вчера Федор Павлович, хотя и сумасшедший он человек со всеми своими детьми-с.
Убедительнейше, однако, прошу, чтобы вы им про меня и про то, что я сообщил,
ничего не говорили-с, ибо они ни за что убьют-с.
У меня на сцене является он; правда, он
ничего и
не говорит в поэме, а только появляется и проходит.
Поманил он меня, увидав, подошел я к нему, взял он меня обеими руками за плечи, глядит мне в лицо умиленно, любовно;
ничего не сказал, только поглядел так с минуту: «Ну,
говорит, ступай теперь, играй, живи за меня!» Вышел я тогда и пошел играть.
Поведал он мне, что лес любит, птичек лесных; был он птицелов, каждый их свист понимал, каждую птичку приманить умел; лучше того как в лесу
ничего я,
говорит,
не знаю, да и все хорошо.
— Я, —
говорит, — я, кажется, что-то забыл… платок, кажется… Ну, хоть
ничего не забыл, дайте присесть-то…
Я
ничего не выдал, хотя и бросились расспрашивать меня, но когда пожелал его навестить, то долго мне возбраняли, главное супруга его: «Это вы, —
говорит мне, — его расстроили, он и прежде был мрачен, а в последний год все замечали в нем необыкновенное волнение и странные поступки, а тут как раз вы его погубили; это вы его зачитали,
не выходил он от вас целый месяц».
Ну и пусть бы
не было чудес вовсе, пусть бы
ничего не объявилось чудного и
не оправдалось немедленно ожидаемое, но зачем же объявилось бесславие, зачем попустился позор, зачем это поспешное тление, «предупредившее естество», как
говорили злобные монахи?
— Ого, вот мы как! Совсем как и прочие смертные стали покрикивать. Это из ангелов-то! Ну, Алешка, удивил ты меня, знаешь ты это, искренно
говорю. Давно я
ничему здесь
не удивляюсь. Ведь я все же тебя за образованного человека почитал…
— Помилосердуйте, ведь это
не шутка! Вы, может быть, хмельны. Вы можете же, наконец,
говорить, понимать… иначе… иначе я
ничего не понимаю!
Молчание компании как бы вдруг, однако, поразило его, и он стал обводить всех ожидающими чего-то глазами: «Что же мы, однако, сидим, что же вы
ничего не начинаете, господа?» — как бы
говорил осклабленный взор его.
Сижу смотрю на них и думаю: почему это я так
ничего с ним
говорить теперь
не умею?
Вот
говорят про современных молодых людей, что они
ничего не умеют, вот вам пример» и т. д., и т. д.
— Ну что ж теперь, пороть розгами, что ли, меня начнете, ведь больше-то
ничего не осталось, — заскрежетал он, обращаясь к прокурору. К Николаю Парфеновичу он и повернуться уже
не хотел, как бы и
говорить с ним
не удостоивая. «Слишком уж пристально мои носки осматривал, да еще велел, подлец, выворотить, это он нарочно, чтобы выставить всем, какое у меня грязное белье!»
— А почем я знаю, про какого? Теперь у них до вечера крику будет. Я люблю расшевелить дураков во всех слоях общества. Вот и еще стоит олух, вот этот мужик. Заметь себе,
говорят: «
Ничего нет глупее глупого француза», но и русская физиономия выдает себя. Ну
не написано ль у этого на лице, что он дурак, вот у этого мужика, а?
Илюша же и
говорить не мог. Он смотрел на Колю своими большими и как-то ужасно выкатившимися глазами, с раскрытым ртом и побледнев как полотно. И если бы только знал
не подозревавший
ничего Красоткин, как мучительно и убийственно могла влиять такая минута на здоровье больного мальчика, то ни за что бы
не решился выкинуть такую штуку, какую выкинул. Но в комнате понимал это, может быть, лишь один Алеша. Что же до штабс-капитана, то он весь как бы обратился в самого маленького мальчика.
Заговорит, заговорит —
ничего понимать
не могу, думаю, это он об чем умном, ну я глупая,
не понять мне, думаю; только стал он мне вдруг
говорить про дитё, то есть про дитятю какого-то, «зачем, дескать, бедно дитё?» «За дитё-то это я теперь и в Сибирь пойду, я
не убил, по мне надо в Сибирь пойти!» Что это такое, какое такое дитё — ничегошеньки
не поняла.
Ко мне же прислала сказать, что
не придет ко мне вовсе и впредь никогда
не хочет ходить, а когда я сама к ней потащилась, то бросилась меня целовать и плакать и, целуя, так и выпихнула вон, ни слова
не говоря, так что я так
ничего и
не узнала.
Ах,
не говорите,
не говорите ничего, — замахала она ручкой, хотя Алеша и рта
не открывал, — вы мне уж прежде все это
говорили, я все наизусть знаю.
— Об этом после, теперь другое. Я об Иване
не говорил тебе до сих пор почти
ничего. Откладывал до конца. Когда эта штука моя здесь кончится и скажут приговор, тогда тебе кое-что расскажу, все расскажу. Страшное тут дело одно… А ты будешь мне судья в этом деле. А теперь и
не начинай об этом, теперь молчок. Вот ты
говоришь об завтрашнем, о суде, а веришь ли, я
ничего не знаю.
—
Говорю вам, нечего вам бояться.
Ничего на вас
не покажу, нет улик. Ишь руки трясутся. С чего у вас пальцы-то ходят? Идите домой,
не вы убили.
— Хорошо, хорошо…
говори понятнее,
не торопись, главное —
ничего не пропускай!
— Слишком стыдно вам будет-с, если на себя во всем признаетесь. А пуще того бесполезно будет, совсем-с, потому я прямо ведь скажу, что
ничего такого я вам
не говорил-с никогда, а что вы или в болезни какой (а на то и похоже-с), али уж братца так своего пожалели, что собой пожертвовали, а на меня выдумали, так как все равно меня как за мошку считали всю вашу жизнь, а
не за человека. Ну и кто ж вам поверит, ну и какое у вас есть хоть одно доказательство?
— Полноте… нечего-с! — махнул опять Смердяков рукой. — Вы вот сами тогда все
говорили, что все позволено, а теперь-то почему так встревожены, сами-то-с? Показывать на себя даже хотите идти… Только
ничего того
не будет!
Не пойдете показывать! — твердо и убежденно решил опять Смердяков.
— Браня тебя, себя браню! — опять засмеялся Иван, — ты — я, сам я, только с другою рожей. Ты именно
говоришь то, что я уже мыслю… и
ничего не в силах сказать мне нового!
Я хоть и твоя галлюцинация, но, как и в кошмаре, я
говорю вещи оригинальные, какие тебе до сих пор в голову
не приходили, так что уже вовсе
не повторяю твоих мыслей, а между тем я только твой кошмар, и больше
ничего.
Нет, живи,
говорят, потому что без тебя
ничего не будет.
Когда стали засыпать могилу, он вдруг озабоченно стал указывать на валившуюся землю и начинал даже что-то
говорить, но разобрать никто
ничего не мог, да и он сам вдруг утих.
— Я вас серьезно прошу, Карташов,
не вмешиваться более с вашими глупостями, особенно когда с вами
не говорят и
не хотят даже знать, есть ли вы на свете, — раздражительно отрезал в его сторону Коля. Мальчик так и вспыхнул, но ответить
ничего не осмелился. Между тем все тихонько брели по тропинке, и вдруг Смуров воскликнул...
Неточные совпадения
Городничий. Да я так только заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я
ничего не могу сказать. Да и странно
говорить: нет человека, который бы за собою
не имел каких-нибудь грехов. Это уже так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого
говорят.
Городничий (делая Бобчинскому укорительный знак, Хлестакову).Это-с
ничего. Прошу покорнейше, пожалуйте! А слуге вашему я скажу, чтобы перенес чемодан. (Осипу.)Любезнейший, ты перенеси все ко мне, к городничему, — тебе всякий покажет. Прошу покорнейше! (Пропускает вперед Хлестакова и следует за ним, но, оборотившись,
говорит с укоризной Бобчинскому.)Уж и вы!
не нашли другого места упасть! И растянулся, как черт знает что такое. (Уходит; за ним Бобчинский.)
В желудке-то у меня… с утра я
ничего не ел, так желудочное трясение…» — да-с, в желудке-то у Петра Ивановича… «А в трактир, —
говорит, — привезли теперь свежей семги, так мы закусим».
Почтмейстер. Нет, о петербургском
ничего нет, а о костромских и саратовских много говорится. Жаль, однако ж, что вы
не читаете писем: есть прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет,
говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» — с большим, с большим чувством описал. Я нарочно оставил его у себя. Хотите, прочту?
Анна Андреевна. Ну да, Добчинский, теперь я вижу, — из чего же ты споришь? (Кричит в окно.)Скорей, скорей! вы тихо идете. Ну что, где они? А? Да
говорите же оттуда — все равно. Что? очень строгий? А? А муж, муж? (Немного отступя от окна, с досадою.)Такой глупый: до тех пор, пока
не войдет в комнату,
ничего не расскажет!