Неточные совпадения
— Дура-то она дура, такая же, как и я, а ты что, умник, лежишь, как мешок,
ничего от тебя
не видать? Прежде,
говоришь, детей учить ходил, а теперь пошто
ничего не делаешь?
— Да вы на сей раз Алене Ивановне
ничего не говорите-с, — перебил муж, — вот мой совет-с, а зайдите к нам
не просясь. Оно дело выгодное-с. Потом и сестрица сами могут сообразить.
— Эх, брат, да ведь природу поправляют и направляют, а без этого пришлось бы потонуть в предрассудках. Без этого ни одного бы великого человека
не было.
Говорят: «долг, совесть», — я
ничего не хочу
говорить против долга и совести, — но ведь как мы их понимаем? Стой, я тебе еще задам один вопрос. Слушай!
Слышамши все это, мы тогда никому
ничего не открыли, — это Душкин
говорит, — а про убийство все, что могли, разузнали и воротились домой всё в том же нашем сумлении.
— Гонорарий! Всем пользуетесь! — Раскольников засмеялся. —
Ничего, добреющий мальчик,
ничего! — прибавил он, стукнув Заметова по плечу, — я ведь
не назло, «а по всей то есь любови, играючи»,
говорю, вот как работник-то ваш
говорил, когда он Митьку тузил, вот, по старухиному-то делу.
— Он
ничего и никогда сам об этой истории со мною
не говорил, — осторожно отвечал Разумихин, — но я кой-что слышал от самой госпожи Зарницыной, которая тоже, в своем роде,
не из рассказчиц, и что слышал, то, пожалуй, несколько даже и странно…
— Я уж
не говорю про него, — прибавил Раскольников, указывая на Разумихина, — а тоже, кроме оскорблений и хлопот,
ничего от меня
не видал.
—
Не совсем так, это правда, — тотчас же согласился Разумихин, торопясь и разгорячаясь, по обыкновению. — Видишь, Родион: слушай и скажи свое мнение. Я хочу. Я из кожи лез вчера с ними и тебя поджидал; я и им про тебя
говорил, что придешь… Началось с воззрения социалистов. Известно воззрение: преступление есть протест против ненормальности социального устройства — и только, и
ничего больше, и никаких причин больше
не допускается, — и
ничего!..
— Стой! — закричал Разумихин, хватая вдруг его за плечо, — стой! Ты наврал! Я надумался: ты наврал! Ну какой это подвох? Ты
говоришь, что вопрос о работниках был подвох? Раскуси: ну если б это ты сделал, мог ли б ты проговориться, что видел, как мазали квартиру… и работников? Напротив:
ничего не видал, если бы даже и видел! Кто ж сознается против себя?
— Сперва сказал, что
не передам тебе
ничего. Тогда он объявил, что будет сам, всеми средствами, доискиваться свидания. Он уверял, что страсть его к тебе была блажью и что он теперь
ничего к тебе
не чувствует… Он
не хочет, чтобы ты вышла за Лужина… Вообще же
говорил сбивчиво.
— Никто
ничего не поймет из них, если ты будешь
говорить им, — продолжал он, — а я понял. Ты мне нужна, потому я к тебе и пришел.
— Что? Бумажка? Так, так…
не беспокойтесь, так точно-с, — проговорил, как бы спеша куда-то, Порфирий Петрович и, уже проговорив это, взял бумагу и просмотрел ее. — Да, точно так-с. Больше
ничего и
не надо, — подтвердил он тою же скороговоркой и положил бумагу на стол. Потом, через минуту, уже
говоря о другом, взял ее опять со стола и переложил к себе на бюро.
И много попрекал; а донес я ему обо всем и
говорил, что с моих вчерашних слов
ничего вы
не посмели мне отвечать и что вы меня
не признали.
— Позвольте, господа, позвольте;
не теснитесь, дайте пройти! —
говорил он, пробираясь сквозь толпу, — и сделайте одолжение,
не угрожайте; уверяю вас, что
ничего не будет,
ничего не сделаете,
не робкого десятка-с, а, напротив, вы же, господа, ответите, что насилием прикрыли уголовное дело.
— Непременно помешалась! —
говорил он Раскольникову, выходя с ним на улицу, — я только
не хотел пугать Софью Семеновну и сказал: «кажется», но и сомнения нет. Это,
говорят, такие бугорки, в чахотке, на мозгу вскакивают; жаль, что я медицины
не знаю. Я, впрочем, пробовал ее убедить, но она
ничего не слушает.
— То есть
не совсем о бугорках. Притом она
ничего бы и
не поняла. Но я про то
говорю: если убедить человека логически, что, в сущности, ему
не о чем плакать, то он и перестанет плакать. Это ясно. А ваше убеждение, что
не перестанет?
Собралась к тебе; Авдотья Романовна стала удерживать; слушать
ничего не хочет: «Если он,
говорит, болен, если у него ум мешается, кто же ему поможет, как
не мать?» Пришли мы сюда все, потому
не бросать же нам ее одну.
Это
ничего, что я теперь пьян и вот уже целый стакан вина выпил, я правду
говорю; уверяю вас, что этот взгляд мне снился; шелест платья ее я уже, наконец,
не мог выносить.
Ушли все на минуту, мы с нею как есть одни остались, вдруг бросается мне на шею (сама в первый раз), обнимает меня обеими ручонками, целует и клянется, что она будет мне послушною, верною и доброю женой, что она сделает меня счастливым, что она употребит всю жизнь, всякую минуту своей жизни, всем, всем пожертвует, а за все это желает иметь от меня только одно мое уважение и более мне,
говорит, «
ничего,
ничего не надо, никаких подарков!» Согласитесь сами, что выслушать подобное признание наедине от такого шестнадцатилетнего ангельчика с краскою девичьего стыда и со слезинками энтузиазма в глазах, — согласитесь сами, оно довольно заманчиво.
Я
говорил только к тому, что на совести вашей ровно
ничего не останется, если бы даже… если бы даже вы и захотели спасти вашего брата добровольно, так, как я вам предлагаю.
А главное, об этом ни слова никому
не говорить, потому что бог знает еще что из этого выйдет, а деньги поскорее под замок, и, уж конечно, самое лучшее во всем этом, что Федосья просидела в кухне, а главное, отнюдь, отнюдь, отнюдь
не надо сообщать
ничего этой пройдохе Ресслих и прочее и прочее.
Неточные совпадения
Городничий. Да я так только заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я
ничего не могу сказать. Да и странно
говорить: нет человека, который бы за собою
не имел каких-нибудь грехов. Это уже так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого
говорят.
Городничий (делая Бобчинскому укорительный знак, Хлестакову).Это-с
ничего. Прошу покорнейше, пожалуйте! А слуге вашему я скажу, чтобы перенес чемодан. (Осипу.)Любезнейший, ты перенеси все ко мне, к городничему, — тебе всякий покажет. Прошу покорнейше! (Пропускает вперед Хлестакова и следует за ним, но, оборотившись,
говорит с укоризной Бобчинскому.)Уж и вы!
не нашли другого места упасть! И растянулся, как черт знает что такое. (Уходит; за ним Бобчинский.)
В желудке-то у меня… с утра я
ничего не ел, так желудочное трясение…» — да-с, в желудке-то у Петра Ивановича… «А в трактир, —
говорит, — привезли теперь свежей семги, так мы закусим».
Почтмейстер. Нет, о петербургском
ничего нет, а о костромских и саратовских много говорится. Жаль, однако ж, что вы
не читаете писем: есть прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет,
говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» — с большим, с большим чувством описал. Я нарочно оставил его у себя. Хотите, прочту?
Анна Андреевна. Ну да, Добчинский, теперь я вижу, — из чего же ты споришь? (Кричит в окно.)Скорей, скорей! вы тихо идете. Ну что, где они? А? Да
говорите же оттуда — все равно. Что? очень строгий? А? А муж, муж? (Немного отступя от окна, с досадою.)Такой глупый: до тех пор, пока
не войдет в комнату,
ничего не расскажет!