Неточные совпадения
— Анна Андреевна именно ожидала хорошей партии
для своей дочери, а вот теперь такая судьба: именно так сделалось, как она хотела», — и так, право, обрадовалась,
что не могла говорить.
А уж Тряпичкину, точно, если кто попадет на зубок, берегись: отца родного
не пощадит
для словца, и деньгу тоже любит. Впрочем, чиновники эти добрые люди; это с их стороны хорошая черта,
что они мне дали взаймы. Пересмотрю нарочно, сколько у меня денег. Это от судьи триста; это от почтмейстера триста, шестьсот, семьсот, восемьсот… Какая замасленная бумажка! Восемьсот, девятьсот… Ого! за тысячу перевалило… Ну-ка, теперь, капитан, ну-ка, попадись-ка ты мне теперь! Посмотрим, кто кого!
Городничий (в сторону).Славно завязал узелок! Врет, врет — и нигде
не оборвется! А ведь какой невзрачный, низенький, кажется, ногтем бы придавил его. Ну, да постой, ты у меня проговоришься. Я тебя уж заставлю побольше рассказать! (Вслух.)Справедливо изволили заметить.
Что можно сделать в глуши? Ведь вот хоть бы здесь: ночь
не спишь, стараешься
для отечества,
не жалеешь ничего, а награда неизвестно еще когда будет. (Окидывает глазами комнату.)Кажется, эта комната несколько сыра?
Приготовь поскорее комнату
для важного гостя, ту,
что выклеена желтыми бумажками; к обеду прибавлять
не трудись, потому
что закусим в богоугодном заведении у Артемия Филипповича, а вина вели побольше; скажи купцу Абдулину, чтобы прислал самого лучшего, а
не то я перерою весь его погреб.
Легли в коробку книжечки,
Пошли гулять портретики
По царству всероссийскому,
Покамест
не пристроятся
В крестьянской летней горенке,
На невысокой стеночке…
Черт знает
для чего!
Стародум. Фенелона? Автора Телемака? Хорошо. Я
не знаю твоей книжки, однако читай ее, читай. Кто написал Телемака, тот пером своим нравов развращать
не станет. Я боюсь
для вас нынешних мудрецов. Мне случилось читать из них все то,
что переведено по-русски. Они, правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель. Сядем. (Оба сели.) Мое сердечное желание видеть тебя столько счастливу, сколько в свете быть возможно.
Стародум. Богату! А кто богат? Да ведаешь ли ты,
что для прихотей одного человека всей Сибири мало! Друг мой! Все состоит в воображении. Последуй природе, никогда
не будешь беден. Последуй людским мнениям, никогда богат
не будешь.
Стародум. Да
для нее
не все равно, когда скажут,
что дворянка вышла за Скотинина.
Стародум(целуя сам ее руки). Она в твоей душе. Благодарю Бога,
что в самой тебе нахожу твердое основание твоего счастия. Оно
не будет зависеть ни от знатности, ни от богатства. Все это прийти к тебе может; однако
для тебя есть счастье всего этого больше. Это то, чтоб чувствовать себя достойною всех благ, которыми ты можешь наслаждаться…
Стародум. О! те
не оставляют двора
для того,
что они двору полезны, а прочие
для того,
что двор им полезен. Я
не был в числе первых и
не хотел быть в числе последних.
Скотинин. Кого? За
что? В день моего сговора! Я прошу тебя, сестрица,
для такого праздника отложить наказание до завтрева; а завтра, коль изволишь, я и сам охотно помогу.
Не будь я Тарас Скотинин, если у меня
не всякая вина виновата. У меня в этом, сестрица, один обычай с тобою. Да за
что ж ты так прогневалась?
Стародум. Они в руках государя. Как скоро все видят,
что без благонравия никто
не может выйти в люди;
что ни подлой выслугой и ни за какие деньги нельзя купить того,
чем награждается заслуга;
что люди выбираются
для мест, а
не места похищаются людьми, — тогда всякий находит свою выгоду быть благонравным и всякий хорош становится.
Главное препятствие
для его бессрочности представлял, конечно, недостаток продовольствия, как прямое следствие господствовавшего в то время аскетизма; но, с другой стороны, история Глупова примерами совершенно положительными удостоверяет нас,
что продовольствие совсем
не столь необходимо
для счастия народов, как это кажется с первого взгляда.
Ужели во всякой стране найдутся и Нероны преславные, и Калигулы, доблестью сияющие, [Очевидно,
что летописец, определяя качества этих исторических лиц,
не имел понятия даже о руководствах, изданных
для средних учебных заведений.
Наконец он
не выдержал. В одну темную ночь, когда
не только будочники, но и собаки спали, он вышел, крадучись, на улицу и во множестве разбросал листочки, на которых был написан первый, сочиненный им
для Глупова, закон. И хотя он понимал,
что этот путь распубликования законов весьма предосудителен, но долго сдерживаемая страсть к законодательству так громко вопияла об удовлетворении,
что перед голосом ее умолкли даже доводы благоразумия.
Cемен Константинович Двоекуров градоначальствовал в Глупове с 1762 по 1770 год. Подробного описания его градоначальствования
не найдено, но, судя по тому,
что оно соответствовало первым и притом самым блестящим годам екатерининской эпохи, следует предполагать,
что для Глупова это было едва ли
не лучшее время в его истории.
Казалось,
что ежели человека, ради сравнения с сверстниками, лишают жизни, то хотя лично
для него, быть может, особливого благополучия от сего
не произойдет, но
для сохранения общественной гармонии это полезно и даже необходимо.
Легко было немке справиться с беспутною Клемантинкою, но несравненно труднее было обезоружить польскую интригу, тем более
что она действовала невидимыми подземными путями. После разгрома Клемантинкинова паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский грустно возвращались по домам и громко сетовали на неспособность русского народа, который даже
для подобного случая ни одной талантливой личности
не сумел из себя выработать, как внимание их было развлечено одним, по-видимому, ничтожным происшествием.
— И будучи я приведен от тех его слов в соблазн, — продолжал Карапузов, — кротким манером сказал ему:"Как же, мол, это так, ваше благородие? ужели, мол,
что человек,
что скотина — все едино? и за
что, мол, вы так нас порочите,
что и места другого, кроме как у чертовой матери,
для нас
не нашли?
Но к полудню слухи сделались еще тревожнее. События следовали за событиями с быстротою неимоверною. В пригородной солдатской слободе объявилась еще претендентша, Дунька Толстопятая, а в стрелецкой слободе такую же претензию заявила Матренка Ноздря. Обе основывали свои права на том,
что и они
не раз бывали у градоначальников «
для лакомства». Таким образом, приходилось отражать уже
не одну, а разом трех претендентш.
Но сие же самое соответствие, с другой стороны, служит и
не малым,
для летописателя, облегчением. Ибо в
чем состоит, собственно, задача его? В том ли, чтобы критиковать или порицать? Нет,
не в том. В том ли, чтобы рассуждать? Нет, и
не в этом. В
чем же? А в том, легкодумный вольнодумец, чтобы быть лишь изобразителем означенного соответствия и об оном предать потомству в надлежащее назидание.
Ни реки, ни ручья, ни оврага, ни пригорка — словом, ничего такого,
что могло бы служить препятствием
для вольной ходьбы, он
не предусмотрел.
Нельзя сказать, чтоб предводитель отличался особенными качествами ума и сердца; но у него был желудок, в котором, как в могиле, исчезали всякие куски. Этот
не весьма замысловатый дар природы сделался
для него источником живейших наслаждений. Каждый день с раннего утра он отправлялся в поход по городу и поднюхивал запахи, вылетавшие из обывательских кухонь. В короткое время обоняние его было до такой степени изощрено,
что он мог безошибочно угадать составные части самого сложного фарша.
Претерпеть Бородавкина
для того, чтоб познать пользу употребления некоторых злаков; претерпеть Урус-Кугуш-Кильдибаева
для того, чтобы ознакомиться с настоящею отвагою, — как хотите, а такой удел
не может быть назван ни истинно нормальным, ни особенно лестным, хотя, с другой стороны, и нельзя отрицать,
что некоторые злаки действительно полезны, да и отвага, употребленная в свое время и в своем месте, тоже
не вредит.
Дома он через минуту уже решил дело по существу. Два одинаково великих подвига предстояли ему: разрушить город и устранить реку. Средства
для исполнения первого подвига были обдуманы уже заранее; средства
для исполнения второго представлялись ему неясно и сбивчиво. Но так как
не было той силы в природе, которая могла бы убедить прохвоста в неведении
чего бы то ни было, то в этом случае невежество являлось
не только равносильным знанию, но даже в известном смысле было прочнее его.
Поэтому почти наверное можно утверждать,
что он любил амуры
для амуров и был ценителем женских атуров [Ату́ры (франц.) — всевозможные украшения женского наряда.] просто, без всяких политических целей; выдумал же эти последние лишь
для ограждения себя перед начальством, которое, несмотря на свой несомненный либерализм, все-таки
не упускало от времени до времени спрашивать:
не пора ли начать войну?
В краткий период безначалия (см."Сказание о шести градоначальницах"), когда в течение семи дней шесть градоначальниц вырывали друг у друга кормило правления, он с изумительною
для глуповца ловкостью перебегал от одной партии к другой, причем так искусно заметал следы свои,
что законная власть ни минуты
не сомневалась,
что Козырь всегда оставался лучшею и солиднейшею поддержкой ее.
Но торжество «вольной немки» приходило к концу само собою. Ночью, едва успела она сомкнуть глаза, как услышала на улице подозрительный шум и сразу поняла,
что все
для нее кончено. В одной рубашке, босая, бросилась она к окну, чтобы, по крайней мере, избежать позора и
не быть посаженной, подобно Клемантинке, в клетку, но было уже поздно.
Между тем измена
не дремала. Явились честолюбивые личности, которые задумали воспользоваться дезорганизацией власти
для удовлетворения своим эгоистическим целям. И,
что всего страннее, представительницами анархического элемента явились на сей раз исключительно женщины.
Когда у глуповцев спрашивали,
что послужило поводом
для такого необычного эпитета, они ничего толком
не объясняли, а только дрожали.
В 1798 году уже собраны были скоровоспалительные материалы
для сожжения всего города, как вдруг Бородавкина
не стало…"Всех расточил он, — говорит по этому случаю летописец, — так,
что даже попов
для напутствия его
не оказалось.
Так, например, наверное обнаружилось бы,
что происхождение этой легенды чисто административное и
что Баба-яга была
не кто иное, как градоправительница, или, пожалуй, посадница, которая,
для возбуждения в обывателях спасительного страха, именно этим способом путешествовала по вверенному ей краю, причем забирала встречавшихся по дороге Иванушек и, возвратившись домой, восклицала:"Покатаюся, поваляюся, Иванушкина мясца поевши".
…Неожиданное усекновение головы майора Прыща
не оказало почти никакого влияния на благополучие обывателей. Некоторое время, за оскудением градоначальников, городом управляли квартальные; но так как либерализм еще продолжал давать тон жизни, то и они
не бросались на жителей, но учтиво прогуливались по базару и умильно рассматривали, который кусок пожирнее. Но даже и эти скромные походы
не всегда сопровождались
для них удачею, потому
что обыватели настолько осмелились,
что охотно дарили только требухой.
Никто
не станет отрицать,
что это картина
не лестная, но иною она
не может и быть, потому
что материалом
для нее служит человек, которому с изумительным постоянством долбят голову и который, разумеется,
не может прийти к другому результату, кроме ошеломления.
В сем приятном уединении он под видом ласки или шутливых манер может узнать много такого,
что для самого расторопного сыщика
не всегда бывает доступно.
На другой день, проснувшись рано, стали отыскивать"языка". Делали все это серьезно,
не моргнув. Привели какого-то еврея и хотели сначала повесить его, но потом вспомнили,
что он совсем
не для того требовался, и простили. Еврей, положив руку под стегно, [Стегно́ — бедро.] свидетельствовал,
что надо идти сначала на слободу Навозную, а потом кружить по полю до тех пор, пока
не явится урочище, называемое Дунькиным вра́гом. Оттуда же, миновав три повёртки, идти куда глаза глядят.
Двоекурову Семен Козырь полюбился по многим причинам. Во-первых, за то,
что жена Козыря, Анна, пекла превосходнейшие пироги; во-вторых, за то,
что Семен, сочувствуя просветительным подвигам градоначальника, выстроил в Глупове пивоваренный завод и пожертвовал сто рублей
для основания в городе академии; в-третьих, наконец, за то,
что Козырь
не только
не забывал ни Симеона-богоприимца, ни Гликерии-девы (дней тезоименитства градоначальника и супруги его), но даже праздновал им дважды в год.
В этой крайности Бородавкин понял,
что для политических предприятий время еще
не наступило и
что ему следует ограничить свои задачи только так называемыми насущными потребностями края. В числе этих потребностей первое место занимала, конечно, цивилизация, или, как он сам определял это слово,"наука о том, колико каждому Российской Империи доблестному сыну отечества быть твердым в бедствиях надлежит".
Однако ж она согласилась, и они удалились в один из тех очаровательных приютов, которые со времен Микаладзе устраивались
для градоначальников во всех мало-мальски порядочных домах города Глупова.
Что происходило между ними — это
для всех осталось тайною; но он вышел из приюта расстроенный и с заплаканными глазами. Внутреннее слово подействовало так сильно,
что он даже
не удостоил танцующих взглядом и прямо отправился домой.
Сверх того, издателем руководила и та мысль,
что фантастичность рассказов нимало
не устраняет их административно-воспитательного значения и
что опрометчивая самонадеянность летающего градоначальника может даже и теперь послужить спасительным предостережением
для тех из современных администраторов, которые
не желают быть преждевременно уволенными от должности.
Впрочем,
для нас это вопрос второстепенный; важно же то,
что глуповцы и во времена Иванова продолжали быть благополучными и
что, следовательно, изъян, которым он обладал, послужил обывателям
не во вред, а на пользу.
Осматривание достопримечательностей,
не говоря о том,
что всё уже было видено,
не имело
для него, как
для Русского и умного человека, той необъяснимой значительности, которую умеют приписывать этому делу Англичане.
Очевидно, фельетонист понял всю книгу так, как невозможно было понять ее. Но он так ловко подобрал выписки,
что для тех, которые
не читали книги (а очевидно, почти никто
не читал ее), совершенно было ясно,
что вся книга была
не что иное, как набор высокопарных слов, да еще некстати употребленных (
что показывали вопросительные знаки), и
что автор книги был человек совершенно невежественный. И всё это было так остроумно,
что Сергей Иванович и сам бы
не отказался от такого остроумия; но это-то и было ужасно.
Княгиня Бетси,
не дождавшись конца последнего акта, уехала из театра. Только
что успела она войти в свою уборную, обсыпать свое длинное бледное лицо пудрой, стереть ее, оправиться и приказать чай в большой гостиной, как уж одна за другою стали подъезжать кареты к ее огромному дому на Большой Морской. Гости выходили на широкий подъезд, и тучный швейцар, читающий по утрам,
для назидания прохожих, за стеклянною дверью газеты, беззвучно отворял эту огромную дверь, пропуская мимо себя приезжавших.
Он
не верит и в мою любовь к сыну или презирает (как он всегда и подсмеивался), презирает это мое чувство, но он знает,
что я
не брошу сына,
не могу бросить сына,
что без сына
не может быть
для меня жизни даже с тем, кого я люблю, но
что, бросив сына и убежав от него, я поступлю как самая позорная, гадкая женщина, — это он знает и знает,
что я
не в силах буду сделать этого».
Он прочел письмо и остался им доволен, особенно тем,
что он вспомнил приложить деньги;
не было ни жестокого слова, ни упрека, но
не было и снисходительности. Главное же — был золотой мост
для возвращения. Сложив письмо и загладив его большим массивным ножом слоновой кости и уложив в конверт с деньгами, он с удовольствием, которое всегда возбуждаемо было в нем обращением со своими хорошо устроенными письменными принадлежностями, позвонил.
Но вспомнив,
что ожидает ее одну дома, если она
не примет никакого решения, вспомнив этот страшный
для нее и в воспоминании жест, когда она взялась обеими руками за волосы, она простилась и уехала.
Он
не мог потому,
что в душе его были требования более
для него обязательные,
чем те, которые заявляли отец и педагог.
Это важно», говорил себе Сергей Иванович, чувствуя вместе с тем,
что это соображение
для него лично
не могло иметь никакой важности, а разве только портило в глазах других людей его поэтическую роль.
Либеральная партия говорила или, лучше, подразумевала,
что религия есть только узда
для варварской части населения, и действительно, Степан Аркадьич
не мог вынести без боли в ногах даже короткого молебна и
не мог понять, к
чему все эти страшные и высокопарные слова о том свете, когда и на этом жить было бы очень весело.