Неточные совпадения
—
Для чего я
не служу, милостивый государь, — подхватил Мармеладов, исключительно обращаясь к Раскольникову, как будто это он ему задал вопрос, —
для чего не служу? А разве сердце у меня
не болит о том,
что я пресмыкаюсь втуне? Когда господин Лебезятников, тому месяц назад, супругу мою собственноручно избил, а я лежал пьяненькой, разве я
не страдал? Позвольте, молодой человек, случалось вам… гм… ну хоть испрашивать денег взаймы безнадежно?
«Я, конечно, говорит, Семен Захарыч, помня ваши заслуги, и хотя вы и придерживались этой легкомысленной слабости, но как уж вы теперь обещаетесь, и
что сверх того без вас у нас худо пошло (слышите, слышите!), то и надеюсь, говорит, теперь на ваше благородное слово», то есть все это, я вам скажу, взяла да и выдумала, и
не то чтоб из легкомыслия,
для одной похвальбы-с!
— Позволь, я тебе серьезный вопрос задать хочу, — загорячился студент. — Я сейчас, конечно, пошутил, но смотри: с одной стороны, глупая, бессмысленная, ничтожная, злая, больная старушонка, никому
не нужная и, напротив, всем вредная, которая сама
не знает,
для чего живет, и которая завтра же сама собой умрет. Понимаешь? Понимаешь?
Железная же пластинка прибавлена была
для весу, чтобы старуха хоть в первую минуту
не догадалась,
что «вещь» деревянная.
Через две минуты Настасья воротилась с супом и объявила,
что сейчас и чай будет. К супу явились две ложки, две тарелки и весь прибор: солонка, перечница, горчица
для говядины и прочее,
чего прежде, в таком порядке, уже давно
не бывало. Скатерть была чистая.
Даже прелестная пара сиреневых, настоящих жувеневских, перчаток свидетельствовала то же самое, хотя бы тем одним,
что их
не надевали, а только носили в руках
для параду.
Не говорю уже о том,
что преступления в низшем классе, в последние лет пять, увеличились;
не говорю о повсеместных и беспрерывных грабежах и пожарах; страннее всего то
для меня,
что преступления и в высших классах таким же образом увеличиваются, и, так сказать, параллельно.
И, схватив за руку Дунечку так,
что чуть
не вывернул ей руки, он пригнул ее посмотреть на то,
что «вот уж он и очнулся». И мать и сестра смотрели на Разумихина как на провидение, с умилением и благодарностью; они уже слышали от Настасьи,
чем был
для их Роди, во все время болезни, этот «расторопный молодой человек», как назвала его, в тот же вечер, в интимном разговоре с Дуней, сама Пульхерия Александровна Раскольникова.
Пульхерия Александровна, вся встревоженная мыслию о своем Роде, хоть и чувствовала,
что молодой человек очень уж эксцентричен и слишком уж больно жмет ей руку, но так как в то же время он был
для нее провидением, то и
не хотела замечать всех этих эксцентрических подробностей.
Рассказ его жадно слушали; но когда он думал,
что уже кончил и удовлетворил своих слушательниц, то оказалось,
что для них он как будто еще и
не начинал.
Будь Авдотья Романовна одета как королева, то, кажется, он бы ее совсем
не боялся; теперь же, может именно потому,
что она так бедно одета и
что он заметил всю эту скаредную обстановку, в сердце его вселился страх, и он стал бояться за каждое слово свое, за каждый жест,
что было, конечно, стеснительно
для человека и без того себе
не доверявшего.
— А знаете, Авдотья Романовна, вы сами ужасно как похожи на вашего брата, даже во всем! — брякнул он вдруг,
для себя самого неожиданно, но тотчас же, вспомнив о том,
что сейчас говорил ей же про брата, покраснел как рак и ужасно сконфузился. Авдотья Романовна
не могла
не рассмеяться, на него глядя.
Она говорит,
что лучше будет, то есть
не то
что лучше, а
для чего-то непременно будто бы надо, чтоб и Родя тоже нарочно пришел сегодня в восемь часов и чтоб они непременно встретились…
— Брат, — твердо и тоже сухо отвечала Дуня, — во всем этом есть ошибка с твоей стороны. Я за ночь обдумала и отыскала ошибку. Все в том,
что ты, кажется, предполагаешь, будто я кому-то и
для кого-то приношу себя в жертву. Совсем это
не так. Я просто
для себя выхожу, потому
что мне самой тяжело; а затем, конечно, буду рада, если удастся быть полезною родным, но в моей решимости это
не самое главное побуждение…
— Да как же мог ты выйти, коли
не в бреду? — разгорячился вдруг Разумихин. — Зачем вышел?
Для чего?.. И почему именно тайком? Ну был ли в тебе тогда здравый смысл? Теперь, когда вся опасность прошла, я уж прямо тебе говорю!
И выходит в результате,
что всё на одну только кладку кирпичиков да на расположение коридоров и комнат в фаланстере [Фаланстеры — дворцы-общежития, о которых мечтал в своей утопии Ш. Фурье, французский социалист-утопист.] свели! фаланстера-то и готова, да натура-то у вас
для фаланстеры еще
не готова, жизни хочет, жизненного процесса еще
не завершила, рано на кладбище!
Одним словом, если припомните, проводится некоторый намек на то,
что существуют на свете будто бы некоторые такие лица, которые могут… то есть
не то
что могут, а полное право имеют совершать всякие бесчинства и преступления, и
что для них будто бы и закон
не писан.
Я просто-запросто намекнул,
что «необыкновенный» человек имеет право… то есть
не официальное право, а сам имеет право разрешить своей совести перешагнуть… через иные препятствия, и единственно в том только случае, если исполнение его идеи (иногда спасительной, может быть,
для всего человечества) того потребует.
— Да, я действительно вошь, — продолжал он, с злорадством прицепившись к мысли, роясь в ней, играя и потешаясь ею, — и уж по тому одному,
что, во-первых, теперь рассуждаю про то,
что я вошь; потому, во-вторых,
что целый месяц всеблагое провидение беспокоил, призывая в свидетели,
что не для своей, дескать, плоти и похоти предпринимаю, а имею в виду великолепную и приятную цель, — ха-ха!
— Вследствие двух причин к вам зашел, во-первых, лично познакомиться пожелал, так как давно уж наслышан с весьма любопытной и выгодной
для вас точки; а во-вторых, мечтаю,
что не уклонитесь, может быть, мне помочь в одном предприятии, прямо касающемся интереса сестрицы вашей, Авдотьи Романовны. Одного-то меня, без рекомендации, она, может, и на двор к себе теперь
не пустит, вследствие предубеждения, ну, а с вашей помощью я, напротив, рассчитываю…
— Я слышал, однако,
что у вас здесь много знакомых. Вы ведь то,
что называется «
не без связей». Зачем же вам я-то в таком случае, как
не для целей?
Все в том,
что я действительно принес несколько хлопот и неприятностей многоуважаемой вашей сестрице; стало быть, чувствуя искреннее раскаяние, сердечно желаю, —
не откупиться,
не заплатить за неприятности, а просто-запросто сделать
для нее что-нибудь выгодное, на том основании,
что не привилегию же в самом деле взял я делать одно только злое.
В коридоре они столкнулись с Лужиным: он явился ровно в восемь часов и отыскивал нумер, так
что все трое вошли вместе, но
не глядя друг на друга и
не кланяясь. Молодые люди прошли вперед, а Петр Петрович,
для приличия, замешкался несколько в прихожей, снимая пальто. Пульхерия Александровна тотчас же вышла встретить его на пороге. Дуня здоровалась с братом.
Хоть я и настаивал давеча,
что в присутствии вашего брата
не желаю и
не могу изъяснить всего, с
чем пришел, тем
не менее я теперь же намерен обратиться к многоуважаемой вашей мамаше
для необходимого объяснения по одному весьма капитальному и
для меня обидному пункту.
— Вы написали, — резко проговорил Раскольников,
не оборачиваясь к Лужину, —
что я вчера отдал деньги
не вдове раздавленного, как это действительно было, а его дочери (которой до вчерашнего дня никогда
не видал). Вы написали это, чтобы поссорить меня с родными, и
для того прибавили, в гнусных выражениях, о поведении девушки, которой вы
не знаете. Все это сплетня и низость.
«Иисус говорит ей:
не сказал ли я тебе,
что если будешь веровать, увидишь славу божию? Итак, отняли камень от пещеры, где лежал умерший. Иисус же возвел очи к небу и сказал: отче, благодарю тебя,
что ты услышал меня. Я и знал,
что ты всегда услышишь меня; но сказал сие
для народа, здесь стоящего, чтобы поверили,
что ты послал меня. Сказав сие, воззвал громким голосом: Лазарь! иди вон. И вышел умерший...
Последнее было очень знаменательно
для Раскольникова: он понял,
что, верно, Порфирий Петрович и давеча совсем
не конфузился, а, напротив, сам он, Раскольников, попался, пожалуй, в капкан;
что тут явно существует что-то,
чего он
не знает, какая-то цель;
что, может, все уже подготовлено и сейчас, сию минуту обнаружится и обрушится…
— Я, знаете, человек холостой, этак несветский и неизвестный, и к тому же законченный человек, закоченелый человек-с, в семя пошел и… и… и заметили ль вы, Родион Романович,
что у нас, то есть у нас в России-с, и всего более в наших петербургских кружках, если два умные человека,
не слишком еще между собою знакомые, но, так сказать, взаимно друг друга уважающие, вот как мы теперь с вами-с, сойдутся вместе, то целых полчаса никак
не могут найти темы
для разговора, — коченеют друг перед другом, сидят и взаимно конфузятся.
— Кофеем вас
не прошу-с,
не место; но минуток пять времени почему
не посидеть с приятелем,
для развлечения, —
не умолкая, сыпал Порфирий, — и знаете-с, все эти служебные обязанности… да вы, батюшка,
не обижайтесь,
что я вот все хожу-с взад да вперед; извините, батюшка, обидеть вас уж очень боюсь; а моцион так мне просто необходим-с.
Ну, если хотите, так бейте меня, а я рад, рад,
что он
не удался,
что вы свободны,
что вы
не совсем еще погибли
для человечества, рад…
Весьма вероятно и то,
что Катерине Ивановне захотелось, именно при этом случае, именно в ту минуту, когда она, казалось бы, всеми на свете оставлена, показать всем этим «ничтожным и скверным жильцам»,
что она
не только «умеет жить и умеет принять», но
что совсем даже
не для такой доли и была воспитана, а воспитана была в «благородном, можно даже сказать в аристократическом полковничьем доме», и уж вовсе
не для того готовилась, чтобы самой мести пол и мыть по ночам детские тряпки.
Затем она еще раз гордо и с достоинством осмотрела своих гостей и вдруг с особенною заботливостью осведомилась громко и через стол у глухого старичка: «
Не хочет ли он еще жаркого и давали ли ему лиссабонского?» Старичок
не ответил и долго
не мог понять, о
чем его спрашивают, хотя соседи
для смеху даже стали его расталкивать. Он только озирался кругом разиня рот,
чем еще больше поджег общую веселость.
Она слышала от самой Амалии Ивановны,
что мать даже обиделась приглашением и предложила вопрос: «Каким образом она могла бы посадить рядом с этой девицейсвою дочь?» Соня предчувствовала,
что Катерине Ивановне как-нибудь уже это известно, а обида ей, Соне, значила
для Катерины Ивановны более,
чем обида ей лично, ее детям, ее папеньке, одним словом, была обидой смертельною, и Соня знала,
что уж Катерина Ивановна теперь
не успокоится, «пока
не докажет этим шлепохвосткам,
что они обе» и т. д. и т. д.
Вероятно, вы сами, мадемуазель,
не откажетесь подтвердить и заявить,
что призывал я вас через Андрея Семеновича единственно
для того только, чтобы переговорить с вами о сиротском и беспомощном положении вашей родственницы, Катерины Ивановны (к которой я
не мог прийти на поминки), и о том, как бы полезно было устроить в ее пользу что-нибудь вроде подписки, лотереи или подобного.
Весьма и весьма готов сожалеть, если, так сказать, нищета подвигла и Софью Семеновну, но
для чего же, мадемуазель, вы
не хотели сознаться?
— Я-то в уме-с, а вот вы так… мошенник! Ах, как это низко! Я все слушал, я нарочно все ждал, чтобы все понять, потому
что, признаюсь, даже до сих пор оно
не совсем логично… Но
для чего вы все это сделали —
не понимаю.
— А, ты вот куда заехал! — крикнул Лебезятников. — Врешь! Зови полицию, а я присягу приму! Одного только понять
не могу:
для чего он рискнул на такой низкий поступок! О жалкий, подлый человек!
Не говорю уже о том,
что он мстил лично мне, потому
что имеет основание предполагать,
что честь и счастие Софьи Семеновны очень
для меня дороги.
— Так, так, это так! — в восторге подтверждал Лебезятников. — Это должно быть так, потому
что он именно спрашивал меня, как только вошла к нам в комнату Софья Семеновна, «тут ли вы?
Не видал ли я вас в числе гостей Катерины Ивановны?» Он отозвал меня
для этого к окну и там потихоньку спросил. Стало быть, ему непременно надо было, чтобы тут были вы! Это так, это все так!
— А ведь ты права, Соня, — тихо проговорил он наконец. Он вдруг переменился; выделанно-нахальный и бессильно-вызывающий тон его исчез. Даже голос вдруг ослабел. — Сам же я тебе сказал вчера,
что не прощения приду просить, а почти тем вот и начал,
что прощения прошу… Это я про Лужина и промысл
для себя говорил… Я это прощения просил, Соня…
Как бы себя
не помня, она вскочила и, ломая руки, дошла до средины комнаты; но быстро воротилась и села опять подле него, почти прикасаясь к нему плечом к плечу. Вдруг, точно пронзенная, она вздрогнула, вскрикнула и бросилась, сама
не зная
для чего, перед ним на колени.
После первого, страстного и мучительного сочувствия к несчастному опять страшная идея убийства поразила ее. В переменившемся тоне его слов ей вдруг послышался убийца. Она с изумлением глядела на него. Ей ничего еще
не было известно, ни зачем, ни как, ни
для чего это было. Теперь все эти вопросы разом вспыхнули в ее сознании. И опять она
не поверила: «Он, он убийца! Да разве это возможно?»
— Штука в том: я задал себе один раз такой вопрос:
что, если бы, например, на моем месте случился Наполеон и
не было бы у него, чтобы карьеру начать, ни Тулона, ни Египта, ни перехода через Монблан, а была бы вместо всех этих красивых и монументальных вещей просто-запросто одна какая-нибудь смешная старушонка, легистраторша, которую еще вдобавок надо убить, чтоб из сундука у ней деньги стащить (
для карьеры-то, понимаешь?), ну, так решился ли бы он на это, если бы другого выхода
не было?
Или
что если задаю вопрос: вошь ли человек? — то, стало быть, уж
не вошь человек
для меня, а вошь
для того, кому этого и в голову
не заходит и кто прямо без вопросов идет…
Ну, однако ж,
что может быть между ними общего? Даже и злодейство
не могло бы быть у них одинаково. Этот человек очень к тому же был неприятен, очевидно, чрезвычайно развратен, непременно хитер и обманчив, может быть, очень зол. Про него ходят такие рассказы. Правда, он хлопотал за детей Катерины Ивановны; но кто знает,
для чего и
что это означает? У этого человека вечно какие-то намерения и проекты.
— Вы знаете, может быть (да я, впрочем, и сам вам рассказывал), — начал Свидригайлов, —
что я сидел здесь в долговой тюрьме, по огромному счету, и
не имея ни малейших средств в виду
для уплаты.
Лицо Свидригайлова искривилось в снисходительную улыбку; но ему было уже
не до улыбки. Сердце его стукало, и дыхание спиралось в груди. Он нарочно говорил громче, чтобы скрыть свое возраставшее волнение; но Дуня
не успела заметить этого особенного волнения; уж слишком раздражило ее замечание о том,
что она боится его, как ребенок, и
что он так
для нее страшен.
Дунечка остановилась было на пороге,
не понимая,
для чего ее приглашают смотреть, но Свидригайлов поспешил с разъяснением...
— Нельзя же было кричать на все комнаты о том,
что мы здесь говорили. Я вовсе
не насмехаюсь; мне только говорить этим языком надоело. Ну куда вы такая пойдете? Или вы хотите предать его? Вы его доведете до бешенства, и он предаст себя сам. Знайте,
что уж за ним следят, уже попали на след. Вы только его выдадите. Подождите: я видел его и говорил с ним сейчас; его еще можно спасти. Подождите, сядьте, обдумаем вместе. Я
для того и звал вас, чтобы поговорить об этом наедине и хорошенько обдумать. Да сядьте же!
Да, он был рад, он был очень рад,
что никого
не было,
что они были наедине с матерью. Как бы за все это ужасное время разом размягчилось его сердце. Он упал перед нею, он ноги ей целовал, и оба, обнявшись, плакали. И она
не удивлялась и
не расспрашивала на этот раз. Она уже давно понимала,
что с сыном что-то ужасное происходит, а теперь приспела какая-то страшная
для него минута.