Неточные совпадения
В лесах за Волгой бедняков, какие живут на Горах, навряд найти, зато и заволжским тысячникам далеко до нагорных богачей. Только эти богачи
для бедного люда
не в пример тяжелей,
чем заволжские тысячники. Лесной народ добродушней, проще, а нагорному пальца в рот
не клади. Нагорный богач норовит из осмины четвертину вытянуть, из блохи голенище скроить.
— Разве вам
не известно,
что живу я у вас
не ради хозяйства, а
для Дунюшки?..
Одного только
для живущих девиц у нас
не полагается — платьица бы немецким покроем
не шили да головку бы завсегда покровенну имели, хоть бы маленьким платочком повязывались, потому
что так по Писанию.
Таково учительно говорит она с ними, Марко Данилыч,
что не токмá молодым девицам, и нам, старым инокиням, очень пользительно
для души послушать ее наставлений…
— Все это так… Однако ж
для меня все-таки рыбная часть
не к руке, Марко Данилыч, — сказал Самоквасов. — Нет, как, Бог даст, отделюсь, так прежним торгом займусь. С
чего прадедушка зачинал, того и я придержусь — сальцом да кожицей промышлять стану.
А кто по местам пойдет,
для тех сию минуту за деньгами поеду — при мне нет, а
что есть у Василья Фадеева, того на всех
не хватит.
Не очень бы, казалось, занятен был девицам разговор про тюлений жир, но две из них смутились: Дуня оттого,
что нечаянно взглядами с Самоквасовым встретилась, Лизавета Зиновьевна — кто ее знает с
чего. Сидела она, наклонившись над прошивками Дуниной работы, и вдруг во весь стан выпрямилась. Широко раскрытыми голубыми глазами с незаметной
для других мольбой посмотрела она на отца.
— Да, Федор Меркулыч человек был мудрый и благочестивый, — продолжал Смолокуров. — Оттого и тюленем
не займовался, опричь рыбы никогда ничего
не лавливал. И бешенку на жир
не топил, «грешно, говорил, таку погань в народ пускать,
для того
что вкушать ее
не показано…». Сынок-от
не в батюшку пошел. В тюленя́ весь капитал засадить… Умно, неча сказать… Променял шило на свайку… Нет, дружище, ежели и вперед он так пойдет, так, едучи в лодке, пуще,
чем в бане, угорит.
— Дурак!..
Не обозначились!.. Без тебя знают,
что не обозначились, — крикнул на него Марко Данилыч. —
Что на этот счет говорят по караванам? Вот про
что тебя, болвана, спрашивают… Слухи какие ходят
для эвтого предмету?.. На других-то есть караванах?
— Народец-от здесь продувной! — поднимаясь с места, сказал Веденеев. — Того и норовят, чтобы как-нибудь поднадуть кого…
Не посмотреть за ними, такую тебе стерлядь сготовят,
что только выплюнуть… Схожу-ка я сам да выберу стерлядей и ножом их
для приметы пристукну. Дело-то будет вернее…
Добр, незлопамятен русский человек;
для него
что прошло, то минуло,
что было, то былью поросло; дедовских грехов на внуках он
не взыщет ни словом, ни делом.
Зиновий Алексеич рассуждал,
что растит дочерей
не для кельи и
не ради манатьи́; и, к великому огорченью матушек, к немалому соблазну кумушек, нанял бедного старичка, отставного учителя, обучать Лизу с Наташей читать и писать по-граждански и разным наукам, какие были пригодны им.
—
Не в том ее горе, Марко Данилыч, — сказал на то Петр Степаныч. — К выгонке из скитов мать Манефа давно приготовилась, задолго она знала,
что этой беды им
не избыть. И домá
для того в городе приторговала, и, ежели
не забыли, она тогда в Петров-от день, как мы у нее гостили, на ихнем соборе других игумений и стариц соглашала, чтоб заранее к выгонке готовились… Нет, это хоть и горе ей, да горе жданное, ведомое, напредки́ знамое. А вот как нежданная-то беда приключилася, так ей стало
не в пример горчее.
—
Чего хитрить-то мне?
Для чего? — сказал Зиновий Алексеич. — Да и ты чудно́й, право, повел речь про дела, а свел на родство. Решительно тебе сказываю, раньше двух недель прямого ответа тебе
не дам. Хочешь жди, хочешь
не жди, как знаешь, а на меня, наперед тебе говорю,
не погневайся.
Доронин был встревожен неуместными приставаньями Марка Данилыча. «
Что это ему на разум пришло? И
для чего он так громко заговорил про это родство, а про дело вел речь шепотком?
Не такой он человек, чтобы зря что-нибудь сделать, попусту слова он
не вымолвит. Значит, к чему-нибудь да повел же он такие речи».
— Ох уж эти мне затеи! — говорила она. — Ох уж эти выдумщики! Статочно ль дело по ночам в лодке кататься! Теперь и в поле-то опасно,
для того
что росистые ночи пошли, а они вдруг на воду… Разум-от где?..
Не диви молодым, пожилые-то
что? Вода ведь теперь холодна, давно уж олень копытом в ней ступил. Долго ль себя остудить да нажить лихоманку. Гляди-ка, какая стала — в лице ни кровинки. Самовар поскорее поставлю, липового цвету заварю. Напейся на ночь-то.
— Хорошего немного, сударыня, — сказал Марко Данилыч, допивая третий стакан чаю. — Если бы жил он по-хорошему-то, много бы лучше
для него было. Без людей и ему века
не изжить, а
что толку, как люди тебе на грош
не верят и всячески норовят от тебя подальше.
Его все-таки
не было видно. Думая,
что сошел он вниз за кипятком
для чая, Никита Федорыч стал у перегородки. Рядом стояло человек десять молодых парней, внимательно слушали он россказни пожилого бывалого человека. Одет он был в полушубок и рассказывал про волжские были и отжитые времена.
—
Не в пример бы лучше теперь же здесь на досуге нам порешить это дельце, — с заискивающей улыбкой молвил Морковников. — Вот бы мы сейчас с вами пошли в общу каюту да ушицу бы стерляжью али московскую соляночку заказали, осетринки бы хорошенькой, у них, поди, и белорыбицы елабужской можно доспеть. Середа ведь сегодня — мясного
не подобает, а пожелаете,
что же делать? Можем
для вас и согрешить — оскоромиться. Бутылочку бы холодненького распили — все бы как следует.
— Дела, матушка, дела подошли такие,
что никак было невозможно по скорости опять к вам приехать, — сказал Петр Степаныч. — Ездил в Москву, ездил в Питер, у Макарья без малого две недели жил… А
не остановился я у вас
для того, чтобы на вас же лишней беды
не накликать. Ну как наедет тот генерал из Питера да найдет меня у вас?.. Пойдут спросы да расспросы, кто, да откуда, да зачем в женской обители проживаешь… И вам бы из-за меня неприятность вышла… Потому и пристал в сиротском дому.
—
Чего мне жалеть-то себя?.. — с каким-то злорадством, глазами сверкнув, вскликнула Фленушка. — Ради кого?.. Ни
для кого… И меня-то жалеть некому, опричь разве матушки… Кому я нужна?.. Ради кого мне беречь себя?.. Лишняя, ненужная на свет я уродилась!..
Что я,
что сорная трава в огороде — все едино!.. Полют ее, Петенька… Понимаешь ли? Полют… С корнем вон… Так и меня… Вот
что!.. Чуешь ли ты все это, милый мой?.. Понимаешь ли, какова участь моя горькая?.. Никому я
не нужна, никому и
не жаль меня…
— Пущу я вас на постоялый!.. — сказал Феклист Митрич. — Как бы
не так. Те самые горницы,
что тогда занимали, готовы, сударь,
для вас… Пожалуйте… Просим покорно!
— Трудно это рассказать, невозможно почти, — молвила Марья Ивановна. — Одно только могу теперь сказать вам, милая,
что от этих книг будет вам большая польза. И
не столько
для ума, сколько
для души…
— Трудно, милая, трудно, — отвечала Марья Ивановна. — В тайны сокровенные надо входить постепенно, иначе трудно понять их… Вам странными, непонятными показались мои слова,
что надо умереть прежде смерти… А
для меня это совершенно ясно… Ну поймете ли вы, ежели я вам скажу:
не той смертью, после которой мертвого в землю зарывают, надо умереть, а совсем иною — тайною смертью.
— Как
не поспеть зáсветло, — сказал Ермолаич. — Далеко ли тут?
Для братана,
что ли? — примолвил он, бегло взлянув на записку.
— Полно, родная, перестань убиваться, — любовно молвил он ей, положив руку на ее плечо. — Бог
не без милости,
не унывай, а на него уповай. Снова пошлет он тебе и хорошую жизнь и спокойную. Молись, невестушка, молись милосердному Господу — ведь мы к нему с земной печалью, а он, свет, к нам с небесной милостью.
Для того и
не моги отчаиваться,
не смей роптать. То знай,
что на каждого человека Бог по силе его крест налагает.
Горьким
для души, тяжелым
для совести опытом дошел он до убеждения,
что правой веры
не осталось на земле,
что во всех толках, и в поповщине, и в беспоповщине, и в спасовщине, вера столько же пестра, как и Никонова.
— Значит, бабы мужьями владают! — с удивленьем воскликнул плешивый. — Дело!.. Да
что ж мужья-то за дураки?
Для че бабье
не приберут к рукам?
— Эти книги нельзя читать как попало. Надо знать, какую после какой читать, — сказала Марья Ивановна. — Иначе все в голове может перепутаться. Ну да я тебе растолкую,
чего не понимаешь… Нарочно
для того подольше у вас погощу.
Сам Доронин тут ни при
чем,
для того
что сами вы, отец наш и благодетель, по своей прозорливости лучше меня, неразумного, знать изволите,
что рыбного дела он смыслом своим обнять
не годится.
— Пускай ее
не глядит, — перебила Марья Ивановна. — Как знает, пусть так и делает. Верьте, Марко Данилыч,
что Господь на все призирает, все к лучшему
для нас устрояет. Положитесь на него. Сами знаете,
что на каждую людскую глупость есть Божья премудрость. На нее и уповайте.
— Ругани-то я много слыхал, меня руганью
не удивишь, — сердито пробурчал Корней Евстигнеев. —
Чем бы орать, лучше путем спросить,
для чего я, побросавши дела, наспех приехал.
И то говорила Марья Ивановна,
что в церковных обрядах ничего худого нет,
что они даже спасительны
для тех, кто
не может постигнуть «сокровенной тайны», открытой только невеликому числу избранных.
И сыновья и племянница хоть и проводили все почти время с гувернерами и учительницами, но после, начитавшись сначала «Четьи-миней» и «Патериков» об умерщвлении плоти угодниками, а потом мистических книг, незаметно
для самих себя вошли в «тайну сокровенную». Старший остался холостым, а меньшой женился на одной бедной барышне, участнице «духовного союза» Татариновой. Звали ее Варварой Петровной, у них была дочь, но ходили слухи,
что она была им
не родная, а приемыш либо подкидыш.
— Хорошенько надо смотреть за ним, с глаз
не спускать, — молвил на то Николай Александрыч. — А без Софронушки нельзя обойтись, велика в нем благодать — на соборах ради его на корабль дух свят скоро нисходит.
Не для словес на святой круг принимаем его, а того ради,
что при нем благодать скорее с неба сходит.
Будет он на воздух глаголющ…» А ежели я, или ты, или другой кто
не понимаем странного языка, то глаголющий
для нас все одно
что иноязычный чужестранец.
— Отправляйся же. Покров Божий над тобою!.. Молви конюху Панкратью, заложил бы тебе рыженькую в таратайку… Спеши, пожалуйста, Пахомушка. Завтра к вечеру жду тебя. А о Софронушке
не от меня проси, Марья Ивановна, мол, приехала и очень, дескать, желает повидать его. Ее там уважают больше,
чем нас с братом;
для нее отпустят наверно…
— Так ты должен мне отдать его, когда барышня приказала!
Для чего ж
не подаешь?.. Странно!.. — молвил игумен.
—
Для чего ж
не потрудился над чем-нибудь? — спросил игумен.
Потому отпиши беспременно, единого дня
не медля, на мое имя в Саратов, в гостиницу Голубова,
для того,
что там я располагаю пристать, а в Саратов намерение имею сплыть из Казани на пароходе после завтрашнего числа.
А еще более того желаю знать, каково тебе в гостях; ты еще николи
не покидала дома родительского, и
для того мне оченно желательно знать, как с тобой господа обходятся, потому
что ежели
что нехорошее, так я свое рождение в обиду
не дам, и будь обидчик хоша разгенерал, добром со мной
не разделается.
—
Что ж? — хихикнул он, окинув нахальным взглядом собеседников. — На войне обманом города берут, на торгу неумелого
что липку обдерут.
Для того
не плошай да
не глазей, рядись да оглядись, дело верши да
не спеши… Так-то, почтеннейший Марко Данилыч.
— Наслышан я, Дмитрий Петрович,
что вы на свой товар цены в объявку пустили. Нахожу
для себя их подходящими. И о том наслышан,
что желаете вы две трети уплаты теперь же наличными получить. Я бы у вас весь караван купил. Да чтоб
не тянуть останной уплаты до будущей ярманки, сейчас же бы отдал все деньга сполна… Вот извольте — тут на триста тысяч билет. Только бы мне желательно, чтобы вы сейчас же поехали со мной в маклерскую, потому
что мне неотложная надобность завтра дён на десяток в Москву отлучиться.
Выдал Марко Данилыч деньги, а вишневку обещал принести на другой день. Субханкулов дал расписку. Было в ней писано,
что ежели Субханкулову
не удастся Мокея Данилова выкупить, то повинен он на будущей ярманке деньги Марку Данилычу отдать обратно. К маклеру пошли
для перевода расписки на русский язык и
для записки в книгу.
— Так вот
что: сейчас распорядись, чтоб улицу против дома и против всего дворового места устлали соломой, — продолжал городничий. — Это
для порядка. Во всех хороших городах и в самом даже Петербурге так делается, если занеможет знатный или богатый человек, — заметил градоначальник стоявшему возле лекарю. — Чтоб сейчас же устлали! — прикрикнул он Василью Фадееву. — А ежели через полчаса мое приказанье исполнено
не будет, розгачей отведаешь. Шутить
не люблю… Смотри ж, любезный, распорядись.
—
Не умничай, делай,
что начальство приказывает! В аптеку поспеешь, аптекарь за куликами охотится. Сию минуту распорядись — без соломы нельзя, это
для порядка требуется!
— А
для чего ж
не в острог? — возразил Патап Максимыч. — Ведь они дармоедницы, мирские обиралы, ханжи, да к тому ж сплетницы и смотницы. За такие художества ихнюю сестру
не грех и в остроге поморить.
Молила, просила Дарья Сергевна Аграфену Петровну съездить за ней в Луповицы, слегка намекнув об опасности
для Дуни, у тех-де господ завелась какая-то тайная вера, та,
что в народе слывет фармазонскою, и боязно ей, чтобы Дуню они туда
не своротили.
И засверкали слезы на ресницах Аграфены Петровны. Эти слезы и простой, бесхитростный рассказ про «доброго человека» растрогали Марфу Михайловну.
Не знала еще она,
что сделал Патап Максимыч
для богоданной дочки своей. «Хорошо на твоем свете, Господи, — подумала Марфа Михайловна, — ежели есть еще такие люди на нем».
—
Для́ того
что набитые дураки все они, — отвечал Патап Максимыч. — Ежели правду сказать, умного меж ними и
не бывало. Да к тому — каждый из вора кроен, из плута шит, мошенником подбит; в руки им
не попадайся, оплетут, как пить дадут, обмишулят, ошукают. Теплые ребята, надо правду говорить.