Неточные совпадения
Будучи от природы весьма обыкновенных умственных и всяких других душевных качеств, она всю жизнь свою стремилась раскрашивать себя и представлять,
что она была женщина и умная, и добрая, и с твердым характером;
для этой цели она всегда говорила только о серьезных предметах, выражалась плавно и красноречиво, довольно искусно вставляя в свою речь витиеватые фразы и возвышенные мысли, которые ей удавалось прочесть или подслушать;
не жалея ни денег, ни своего самолюбия, она входила в знакомство и переписку с разными умными людьми и, наконец, самым публичным образом творила добрые дела.
Но вряд ли все эти стоны и рыдания ее
не были устроены нарочно, только
для одного барина; потому
что, когда Павел нагнал ее и сказал ей: «Ты скажи же мне, как егерь-то придет!» — «Слушаю, батюшка, слушаю», — отвечала она ему совершенно покойно.
— Прекрасно-с! И поэтому, по приезде в Петербург, вы возьмите этого молодого человека с собой и отправляйтесь по адресу этого письма к господину, которого я очень хорошо знаю; отдайте ему письмо, и
что он вам скажет: к себе ли возьмет вашего сына
для приготовления, велит ли отдать кому — советую слушаться беспрекословно и уже денег в этом случае
не жалеть, потому
что в Петербурге также пьют и едят, а
не воздухом питаются!
Лицо Захаревского уже явно исказилось. Александра Григорьевна несколько лет вела процесс, и
не для выгоды какой-нибудь, а с целью только показать,
что она юристка и может писать деловые бумаги. Ардальон Васильевич в этом случае был больше всех ее жертвой: она читала ему все сочиняемые ею бумаги, которые в смысле деловом представляли совершенную чушь; требовала совета у него на них, ожидала от него похвалы им и наконец давала ему тысячу вздорнейших поручений.
—
Для чего, на кой черт? Неужели ты думаешь,
что если бы она смела написать, так
не написала бы? К самому царю бы накатала, чтобы только говорили,
что вот к кому она пишет; а то видно с ее письмом
не только
что до графа, и до дворника его
не дойдешь!.. Ведь как надула-то, главное: из-за этого дела я пять тысяч казенной недоимки с нее
не взыскивал, два строгих выговора получил за то; дадут еще третий, и под суд!
Картины эти, точно так же, как и фасад дома, имели свое особое происхождение: их нарисовал
для Еспера Иваныча один художник, кротчайшее существо, который, тем
не менее, совершил государственное преступление, состоявшее в том,
что к известной эпиграмме.
На третьей стене предполагалась красного дерева дверь в библиотеку,
для которой маэстро-архитектор изготовил было великолепнейший рисунок; но самой двери
не появлялось и вместо ее висел запыленный полуприподнятый ковер, из-за которого виднелось,
что в соседней комнате стояли растворенные шкапы; тут и там размещены были неприбитые картины и эстампы, и лежали на полу и на столах книги.
Никто уже
не сомневался в ее положении; между тем сама Аннушка, как ни тяжело ей было, слова
не смела пикнуть о своей дочери — она хорошо знала сердце Еспера Иваныча: по своей стыдливости, он скорее согласился бы умереть,
чем признаться в известных отношениях с нею или с какою бы то ни было другою женщиной: по какому-то врожденному и непреодолимому
для него самого чувству целомудрия, он как бы хотел уверить целый мир,
что он вовсе
не знал утех любви и
что это никогда
для него и
не существовало.
Про Еспера Иваныча и говорить нечего: княгиня
для него была святыней, ангелом чистым, пред которым он и подумать ничего грешного
не смел; и если когда-то позволил себе смелость в отношении горничной, то в отношении женщины его круга он, вероятно, бежал бы в пустыню от стыда, зарылся бы навеки в своих Новоселках, если бы только узнал,
что она его подозревает в каких-нибудь, положим, самых возвышенных чувствах к ней; и таким образом все дело у них разыгрывалось на разговорах, и то весьма отдаленных, о безумной, например, любви Малек-Аделя к Матильде […любовь Малек-Аделя к Матильде.
— Герои романа французской писательницы Мари Коттен (1770—1807): «Матильда или Воспоминания, касающиеся истории Крестовых походов».], о странном трепете Жозефины, когда она, бесчувственная, лежала на руках адъютанта, уносившего ее после объявления ей Наполеоном развода; но так как во всем этом весьма мало осязаемого, а женщины, вряд ли еще
не более мужчин, склонны в
чем бы то ни было реализировать свое чувство (ну, хоть подушку шерстями начнет вышивать
для милого), — так и княгиня наконец начала чувствовать необходимую потребность наполнить чем-нибудь эту пустоту.
Открытие всех этих тайн
не только
не уменьшило
для нашего юноши очарования, но, кажется, еще усилило его; и пока он осматривал все это с трепетом в сердце —
что вот-вот его выведут, — вдруг раздался сзади его знакомый голос...
От полковника получено было, наконец, письмо, извещающее,
что Александра Григорьевна с величайшим удовольствием разрешает детям взять залу
для такой умной их забавы. С своей же стороны Михаил Поликарпович прибавлял сыну: «Чтобы девушка гуляла, но дельца
не забывала!» Полковник терпеть
не мог театра.
—
Для чего это какие-то дураки выйдут, болтают между собою разный вздор, а другие дураки еще деньги им за то платят?.. — говорил он, в самом деле решительно
не могший во всю жизнь свою понять —
для чего это люди выдумали театр и в
чем тут находят удовольствие себе!
Павел, все это время ходивший по коридору и повторявший умственно и, если можно так выразиться, нравственно свою роль, вдруг услышал плач в женской уборной. Он вошел туда и увидел,
что на диване сидел, развалясь, полураздетый из женского костюма Разумов, а на креслах маленький Шишмарев, совсем еще
не одетый
для Маруси. Последний заливался горькими слезами.
Павел от огорчения в продолжение двух дней
не был даже у Имплевых. Рассудок, впрочем, говорил ему,
что это даже хорошо,
что Мари переезжает в Москву, потому
что, когда он сделается студентом и сам станет жить в Москве, так уж
не будет расставаться с ней; но, как бы то ни было, им овладело нестерпимое желание узнать от Мари что-нибудь определенное об ее чувствах к себе.
Для этой цели он приготовил письмо, которое решился лично передать ей.
— Все лучше; отпустит — хорошо, а
не отпустит — ты все-таки обеспечен и поедешь… Маша мне сказывала,
что ты хочешь быть ученым, — и будь!.. Это лучшая и честнейшая дорога
для всякого человека.
Михайло Поликарпыч совершенно уверен был,
что Павел это делает
не для поправления своих сведений, а так, чтобы только позамилостивить учителя.
— А о
чем же? — возразил в свою очередь Павел. — Я, кажется, — продолжал он грустно-насмешливым голосом, — учился в гимназии,
не жалея
для этого ни времени, ни здоровья —
не за тем, чтобы потом все забыть?
— Так
что же вы говорите, я после этого уж и
не понимаю! А знаете ли вы то,
что в Демидовском студенты имеют единственное развлечение
для себя — ходить в Семеновский трактир и пить там? Большая разница Москва-с, где — превосходный театр, разнообразное общество, множество библиотек, так
что, помимо ученья, самая жизнь будет развивать меня, а потому стеснять вам в этом случае волю мою и лишать меня, может быть, счастья всей моей будущей жизни — безбожно и жестоко с вашей стороны!
— Я
не знаю,
для чего этой латыни учат? — начала она почти презрительным тоном. — Язык бесполезный, грубый, мертвый!
— Статистика, во-первых,
не черт знает
что такое, а она — фундамент и основание
для понимания своего современного государства и чужих современных государств, — возразил Павел.
Это было несколько обидно
для его самолюбия; но, к счастью, кадет оказался презабавным малым: он очень ловко (так
что никто и
не заметил) стащил с вазы апельсин, вырезал на нем глаза, вытянул из кожи нос, разрезал рот и стал апельсин слегка подавливать; тот при этом точь-в-точь представил лицо человека, которого тошнит.
— Он говорит,
что когда этот вексель будет у меня, так я
не выдержу и возвращу его мужу, а между тем он необходим
для спокойствия всей моей будущей жизни!
—
Не люблю я этих извозчиков!.. Прах его знает — какой чужой мужик, поезжай с ним по всем улицам! — отшутилась Анна Гавриловна, но в самом деле она
не ездила никогда на извозчиках, потому
что это казалось ей очень разорительным, а она обыкновенно каждую копейку Еспера Иваныча, особенно когда ей приходилось тратить
для самой себя, берегла, как бог знает
что.
— Из Шекспира много ведь есть переводов, — полуспросил, полупросто сказал он, сознаваясь внутренне, к стыду своему,
что он ни одного из них
не знал и даже имя Шекспира встречал только в юмористических статейках Сенковского [Сенковский Осип Иванович (1800—1858) — востоковед, профессор Петербургского университета, журналист, беллетрист, редактор и соиздатель журнала «Библиотека
для чтения», начавшего выходить в 1834 году. Писал под псевдонимом Барон Брамбеус.], в «Библиотеке
для чтения».
Герой мой вышел от профессора сильно опешенный. «В самом деле мне, может быть, рано еще писать!» — подумал он сам с собой и решился пока учиться и учиться!.. Всю эту проделку с своим сочинением Вихров тщательнейшим образом скрыл от Неведомова и
для этого даже
не видался с ним долгое время. Он почти предчувствовал,
что тот тоже
не похвалит его творения, но как только этот вопрос
для него, после беседы с профессором, решился, так он сейчас же и отправился к приятелю.
— Выкинуть-с! — повторил Салов резким тоном, — потому
что Конт прямо говорит: «Мы знаем одни только явления, но и в них
не знаем — каким способом они возникли, а можем только изучать их постоянные отношения к другим явлениям, и эти отношения и называются законами, но сущность же каждого предмета и первичная его причина всегда были и будут
для нашего разума — terra incognita». [неизвестная земля, область (лат.).]
— Я
не знаю, как у других едят и чье едят мужики — свое или наше, — возразил Павел, — но знаю только,
что все эти люди работают на пользу вашу и мою, а потому вот в
чем дело: вы были так милостивы ко мне,
что подарили мне пятьсот рублей; я желаю, чтобы двести пятьдесят рублей были употреблены на улучшение пищи в нынешнем году, а остальные двести пятьдесят — в следующем, а потом уж я из своих трудов буду высылать каждый год по двести пятидесяти рублей, — иначе я с ума сойду от мысли,
что человек, работавший на меня — как лошадь, — целый день,
не имеет возможности съесть куска говядины, и потому прошу вас завтрашний же день велеть купить говядины
для всех.
Барышня же (или m-lle Прыхина, как узнал, наконец, Павел) между тем явно сгорала желанием поговорить с ним о чем-то интересном и стала уж, кажется, обижаться немножко на него,
что он
не дает ей
для того случая.
Павел выходил из себя: ему казалось,
что он никак
не приедет к пяти часам, как обещал это m-me Фатеевой. Она будет ждать его и рассердится, а гнев ее в эту минуту был
для него страшнее смерти.
— Нет, и вы в глубине души вашей так же смотрите, — возразил ему Неведомов. — Скажите мне по совести: неужели вам
не было бы тяжело и мучительно видеть супругу, сестру, мать, словом, всех близких вам женщин — нецеломудренными? Я убежден,
что вы с гораздо большею снисходительностью простили бы им,
что они дурны собой, недалеки умом, необразованны. Шекспир прекрасно выразил в «Гамлете»,
что для человека одно из самых ужасных мучений — это подозревать, например,
что мать небезупречна…
— А ты знаешь,
что сказать ей это…
не говоря уже, как это лично тяжело
для меня… сказать ей это — все равно
что убить ее.
—
Не меня благодарите, а маменьку вашу, — сказал с некоторым чувством Макар Григорьевич, —
не вам еще я пока теперь служу, а покойнице — за то,
что она сделала
для меня…
На роль Лоренцо, значит, недоставало теперь актера;
для няньки Вихров тоже никого
не мог найти. Кого он из знакомых дам ни приглашал, но как они услышат,
что этот театр
не то, чтобы в доме где-нибудь устраивался, а затевают его просто студенты, — так и откажутся. Павел, делать нечего, с глубоким душевным прискорбием отказался от мысли о театре.
Вихров посмотрел ему в лицо. «Может быть, в самом деле он ни на
что уж больше и
не годен, как
для кельи и
для созерцательной жизни», — подумал он.
Герой мой очень хорошо видел,
что в сердце кузины дует гораздо более благоприятный
для него ветер: все подробности прошедшего с Мари так живо воскресли в его воображении,
что ему нетерпеливо захотелось опять увидеть ее, и он через три — четыре дня снова поехал к Эйсмондам; но — увы! — там произошло то,
чего никак он
не ожидал.
Клеопатра Петровна уехала из Москвы, очень рассерженная на Павла. Она дала себе слово употребить над собой все старания забыть его совершенно; но скука, больной муж, смерть отца Павла, который, она знала, никогда бы
не позволил сыну жениться на ней, и, наконец, ожидание,
что она сама скоро будет вдовою, — все это снова разожгло в ней любовь к нему и желание снова возвратить его к себе.
Для этой цели она написала ему длинное и откровенное письмо...
Я знала,
что я лучше, красивее всех его возлюбленных, — и
что же, за
что это предпочтение; наконец, если хочет этого, то оставь уж меня совершенно, но он напротив, так
что я
не вытерпела наконец и сказала ему раз навсегда,
что я буду женой его только по одному виду и
для света, а он на это только смеялся, и действительно, как видно, смотрел на эти слова мои как на шутку; сколько в это время я перенесла унижения и страданий — и сказать
не могу, и около же этого времени я в первый раз увидала Постена.
— И нравственности по Домострою [«Домострой» — русский письменный памятник XVI века, содержащий свод правил религиозного, семейно-бытового и общественного поведения. «Домострой» стал символом домашнего деспотизма родителей, темных и отсталых понятий.], вы думаете? Как бы
не так, — возразил Салов, — вы знаете ли,
что у многих из сих милых особ почти за правило взято: любить мужа по закону, офицера —
для чувств, кучера —
для удовольствия.
— И Неведомова позовите, — продолжал Салов, и у него в воображении нарисовалась довольно приятная картина, как Неведомов, человек всегда строгий и откровенный в своих мнениях, скажет Вихрову: «
Что такое,
что такое вы написали?» — и как у того при этом лицо вытянется, и как он свернет потом тетрадку и ни слова уж
не пикнет об ней; а в то же время приготовлен
для слушателей ужин отличный, и они, упитавшись таким образом вкусно, ни слова
не скажут автору об его произведении и разойдутся по домам, — все это очень улыбалось Салову.
— Так как-с Павел Михайлыч сам сегодня, собственно, составляет главную пьесу, а я только его прихвостень, а потому
не угодно ли позволить так,
что я прочту свою вещь сначала,
для съезда карет, а потом — он.
— Нет,
не встретится, если я уеду в деревню на год, на два, на три… Госпожа, которая жила здесь со мной, теперь, вероятно, уже овдовела, следовательно, совершенно свободна. Будем мы с ней жить в дружеских отношениях,
что нисколько
не станет меня отвлекать от моих занятий, и сверх того у меня перед глазами будет
для наблюдения деревенская и провинциальная жизнь, и, таким образом, открывается масса свободного времени и масса фактов!
Я так понимаю,
что господа теперь
для нас все равно,
что родители:
что хорошо мы сделали, им долженствует похвалить нас, худо — наказать; вот этого-то мы, пожалуй, с нашим барином и
не сумеем сделать, а промеж тем вы за всех нас отвечать богу будете, как пастырь — за овец своих: ежели какая овца отшатнется в сторону, ее плетью по боку надо хорошенько…
Мы знаем,
что вкус и мнения оборванных приятелей Павла Клеопатра Петровна
не очень высоко ценила; но кроме того, в деревню, значит, он приехал
для какого-то своего писательства. Легкая тень печали пробежала по ее до того блиставшему счастием лицу. Она молчала, но зато заговорила m-lle Прыхина.
Дело, впрочем,
не совсем было так, как рассказывала Клеопатра Петровна: Фатеев никогда ничего
не говорил Прыхиной и
не просил ее, чтобы жена к нему приехала, — это Прыхина все выдумала, чтобы спасти состояние
для своей подруги, и поставила ту в такое положение,
что, будь на месте Клеопатры Петровны другая женщина, она, может быть, и
не вывернулась бы из него.
Чтобы объяснить эти слова Клеопатры Петровны, я должен сказать,
что она имела довольно странный взгляд на писателей; ей как-то казалось,
что они непременно должны были быть или люди знатные, в больших чинах, близко стоящие к государю, или, по крайней мере, очень ученые, а тут Вихров, очень милый и дорогой
для нее человек, но все-таки весьма обыкновенный, хочет сделаться писателем и пишет; это ей решительно казалось заблуждением с его стороны, которое только может сделать его смешным, а она
не хотела видеть его нигде и ни в
чем смешным, а потому, по поводу этому, предполагала даже поговорить с ним серьезно.
— Батюшка, это ужасно!.. Я лучше
не буду совсем выезжать, а то тратишься и беспокоишься, но
для кого и
для чего!
«Батюшка, — говорит попадья, — и свечки-то у покойника
не горит; позволено ли по требнику свечи-то ставить перед нечаянно умершим?» — «А
для че, говорит,
не позволено?» — «Ну, так, — говорит попадья, — я пойду поставлю перед ним…» — «Поди, поставь!» И только-что матушка-попадья вошла в горенку, где стоял гроб, так и заголосила, так
что священник испужался даже, бежит к ней, видит, — она стоит, расставя руки…
Загрязнены они особенно были оттого,
что m-lle Прыхина, посланная своей подругой, прибежала в собрание пешком; Клеопатра Петровна
не побеспокоилась даже дать ей лошадей своих
для этого.
— И ничего интересного
не услышишь, — заметила ей с насмешкой Прыхина, и затем, заметив,
что все уже интересное
для Юлии рассказала, она встала, простилась с ней и побежала еще к одной своей подружке, чтоб рассказать ей об этом же. Катишь каждою новостью любила поделиться со всеми своими приятельницами.