Неточные совпадения
Ведь ты только мешаешь ей и тревожишь ее, а пособить
не можешь…» Но с гневом встречала такие речи моя мать и отвечала,
что покуда искра жизни тлеется во мне, она
не перестанет делать все
что может
для моего спасенья, — и снова клала меня, бесчувственного, в крепительную ванну, вливала в рот рейнвейну или бульону, целые часы растирала мне грудь и спину голыми руками, а если и это
не помогало, то наполняла легкие мои своим дыханьем — и я, после глубокого вздоха, начинал дышать сильнее, как будто просыпался к жизни, получал сознание, начинал принимать пищу и говорить, и даже поправлялся на некоторое время.
Разведение огня доставило мне такое удовольствие,
что я и пересказать
не могу; я беспрестанно бегал от большого костра к маленькому, приносил щепочек, прутьев и сухого бастыльнику
для поддержания яркого пламени и так суетился,
что мать принуждена была посадить меня насильно подле себя.
Мать дорогой принялась мне растолковывать, почему
не хорошо так безумно предаваться какой-нибудь забаве, как это вредно
для здоровья, даже опасно; она говорила,
что, забывая все другие занятия
для какой-нибудь охоты, и умненький мальчик может поглупеть, и
что вот теперь, вместо того чтоб весело смотреть в окошко, или читать книжку, или разговаривать с отцом и матерью, я сижу молча, как будто опущенный в воду.
Кучер Трофим, наклонясь к переднему окну, сказал моему отцу,
что дорога стала тяжела,
что нам
не доехать засветло до Парашина,
что мы больно запоздаем и лошадей перегоним, и
что не прикажет ли он заехать
для ночевки в чувашскую деревню, мимо околицы которой мы будем проезжать.
Долго находился я в совершенном изумлении, разглядывая такие чудеса и вспоминая,
что я видел что-то подобное в детских игрушках; долго простояли мы в мельничном амбаре, где какой-то старик, дряхлый и сгорбленный, которого называли засыпкой, седой и хворый, молол всякое хлебное ухвостье
для посыпки господским лошадям; он был весь белый от мучной пыли; я начал было расспрашивать его, но, заметя,
что он часто и задыхаясь кашлял,
что привело меня в жалость, я обратился с остальными вопросами к отцу: противный Мироныч и тут беспрестанно вмешивался, хотя мне
не хотелось его слушать.
Теперь я стал замечать,
что сестрица моя
не все понимает, и потому, перенимая речи у няньки, старался говорить понятным языком
для маленького дитяти.
Но я заметил,
что для больших людей так сидеть неловко потому,
что они должны были
не опускать своих ног, а вытягивать и держать их на воздухе, чтоб
не задевать за землю; я же сидел на роспусках почти с ногами, и трава задевала только мои башмаки.
Возвращаясь домой, мы заехали в паровое поле, довольно заросшее зеленым осотом и козлецом, за
что отец мой сделал замечание Миронычу; но тот оправдывался дальностью полей, невозможностью гонять туда господские и крестьянские стада
для толоки, и уверял,
что вся эта трава подрежется сохами и больше
не отрыгнет, то есть
не вырастет.
Я
не смел опустить стекла, которое поднял отец, шепотом сказав мне,
что сырость вредна
для матери; но и сквозь стекло я видел,
что все деревья и оба моста были совершенно мокры, как будто от сильного дождя.
Мать отвечала очень почтительно,
что напрасно матушка и сестрица беспокоятся о нашем кушанье и
что одного куриного супа будет всегда
для нас достаточно;
что она потому
не дает мне молока,
что была напугана моей долговременной болезнью, а
что возле меня и сестра привыкла пить постный чай.
Мысль остаться в Багрове одним с сестрой, без отца и матери, хотя была
не новою
для меня, но как будто до сих пор
не понимаемою; она вдруг поразила меня таким ужасом,
что я на минуту потерял способность слышать и соображать слышанное и потому многих разговоров
не понял, хотя и мог бы понять.
Дедушка хотел нас кормить разными своими кушаньями, но бабушка остановила его, сказав,
что Софья Николавна ничего такого детям
не дает и
что для них приготовлен суп.
Все это я объяснял ей и отцу, как умел, сопровождая свои объяснения слезами; но
для матери моей
не трудно было уверить меня во всем,
что ей угодно, и совершенно успокоить, и я скоро, несмотря на страх разлуки, стал желать только одного: скорейшего отъезда маменьки в Оренбург, где непременно вылечит ее доктор.
Когда я кончил, она выслала нас с сестрой в залу, приказав няньке, чтобы мы никуда
не ходили и сидели тихо, потому
что хочет отдохнуть; но я скоро догадался,
что мы высланы
для того, чтобы мать с отцом могли поговорить без нас.
Из рассказов их и разговоров с другими я узнал, к большой моей радости,
что доктор Деобольт
не нашел никакой чахотки у моей матери, но зато нашел другие важные болезни, от которых и начал было лечить ее;
что лекарства ей очень помогли сначала, но
что потом она стала очень тосковать о детях и доктор принужден был ее отпустить;
что он дал ей лекарств на всю зиму, а весною приказал пить кумыс, и
что для этого мы поедем в какую-то прекрасную деревню, и
что мы с отцом и Евсеичем будем там удить рыбку.
Они воспитывались в Москве, в университетском благородном пансионе, любили читать книжки и умели наизусть читать стихи; это была
для меня совершенная новость: я до сих пор
не знал,
что такое стихи и как их читают.
Сидя за столом, я всегда нетерпеливо ожидал миндального блюда
не столько
для того, чтоб им полакомиться, сколько
для того, чтоб порадоваться, как гости будут хвалить прекрасное пирожное, брать по другой фигурке и говорить,
что «ни у кого нет такого миндального блюда, как у Софьи Николавны».
Дядя догадался,
что прока
не будет, и начал заставлять меня рисовать в другие часы; он
не ошибся: в короткое время я сделал блистательные успехи
для своего возраста.
Чувство собственности, исключительной принадлежности
чего бы то ни было, хотя
не вполне, но очень понимается дитятей и составляет
для него особенное удовольствие (по крайней мере, так было со мной), а потому и я, будучи вовсе
не скупым мальчиком, очень дорожил тем,
что Сергеевка — моя; без этого притяжательного местоимения я никогда
не называл ее.
Мать держала ее у себя в девичьей, одевала и кормила так, из сожаленья; но теперь, приставив свою горничную ходить за сестрицей, она попробовала взять к себе княжну и сначала была ею довольна; но впоследствии
не было никакой возможности ужиться с калмычкой: лукавая азиатская природа, льстивая и злая, скучливая и непостоянная, скоро до того надоела матери,
что она отослала горбушку опять в девичью и запретила нам говорить с нею, потому
что точно разговоры с нею могли быть вредны
для детей.
Дорога в Багрово, природа, со всеми чудными ее красотами,
не были забыты мной, а только несколько подавлены новостью других впечатлений: жизнью в Багрове и жизнью в Уфе; но с наступлением весны проснулась во мне горячая любовь к природе; мне так захотелось увидеть зеленые луга и леса, воды и горы, так захотелось побегать с Суркой по полям, так захотелось закинуть удочку,
что все окружающее потеряло
для меня свою занимательность и я каждый день просыпался и засыпал с мыслию о Сергеевке.
Я, конечно,
не мог понимать ее высокого значения, но я мало обратил внимания даже на то,
что понятно
для детей: радостные лица, праздничные платья, колокольный звон, беспрестанный приезд гостей, красные яйца и проч. и проч.
Как нарочно,
для подтвержденья слов моего отца,
что с нами ничего хорошего
не выудишь, у него взяла какая-то большая рыба; он долго возился с нею, и мы с Евсеичем, стоя на мостках, принимали живое участие.
По совести говоря, я думаю,
что мог привыкнуть к кумысу, но я боялся, чтоб его употребление и утренние прогулки, неразлучные с ним,
не отняли у меня лучшего времени
для уженья.
Мансуров и мой отец горячились больше всех; отец мой только распоряжался и беспрестанно кричал: «Выравнивай клячи! нижние подборы веди плотнее! смотри, чтоб мотня шла посередке!» Мансуров же
не довольствовался одними словами: он влез по колени в воду и, ухватя руками нижние подборы невода, тащил их, притискивая их к мелкому дну,
для чего должен был, согнувшись в дугу, пятиться назад; он представлял таким образом пресмешную фигуру; жена его, родная сестра Ивана Николаича Булгакова, и жена самого Булгакова, несмотря на свое рыбачье увлеченье, принялись громко хохотать.
Поехал и мой отец, но сейчас воротился и сказал,
что бал похож на похороны и
что весел только В.**, двое его адъютантов и старый депутат, мой книжный благодетель, С. И. Аничков, который
не мог простить покойной государыне, зачем она распустила депутатов, собранных
для совещания о законах, и говорил,
что «пора мужской руке взять скипетр власти…».
Моя мать говорила своей свекрови: «
Для чего вы, матушка,
не изволите садиться кушать?
На все эти причины, о которых отец мой говаривал много, долго и тихо, мать возражала с горячностью,
что «деревенская жизнь ей противна, Багрово особенно
не нравится и вредно
для ее здоровья,
что ее
не любят в семействе и
что ее ожидают там беспрестанные неудовольствия».
Я
не мог любить, да и видеть
не желал Прасковью Ивановну, потому
что не знал ее, и, понимая,
что пишу ложь, всегда строго осуждаемую у нас, я откровенно спросил: «
Для чего меня заставляют говорить неправду?» Мне отвечали,
что когда я узнаю бабушку, то непременно полюблю и
что я теперь должен ее любить, потому
что она нас любит и хочет нам сделать много добра.
Напрасно Евсеич утешал меня тем,
что теперь нельзя гулять, потому
что грязно; нельзя удить, потому
что вода в озере мутная, — я плохо ему верил: я уже
не один раз замечал,
что для моего успокоенья говорили неправду.
Отец
не успел мне рассказать хорошенько,
что значит межевать землю, и я
для дополнения сведений, расспросив мать, а потом Евсеича, в
чем состоит межеванье, и
не узнав от них почти ничего нового (они сами ничего
не знали), составил себе, однако, кое-какое понятие об этом деле, которое казалось мне важным и торжественным.
Такое отлучение от матери, через всю длину огромного дома, несмотря на уверения,
что это необходимо
для маменькиного здоровья,
что жизнь будущего братца или сестрицы от этого зависит, показалось мне вовсе
не нужным; только впоследствии я узнал настоящую причину этого удаления.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том,
что Прасковью Ивановну за богатство все уважают,
что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться;
что сама Прасковья Ивановна никого
не уважает и
не любит;
что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза;
что она
для своего покоя и удовольствия
не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал,
что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили;
что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть
не может попов и монахов, и нищим никому копеечки
не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а
не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет;
что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом
не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники;
что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты;
что Прасковья Ивановна ее, сироту,
не любит, никогда
не ласкает и денег
не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все,
что Александре Ивановне вздумается;
что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила,
для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать
не хотела и отвечала,
что Багровы родную племянницу
не бросят без куска хлеба и
что лучше век оставаться в девках,
чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Но
для того, чтоб могли случиться такие строгие и возмутительные наказания, надобно было самой барыне нечаянно наткнуться, так сказать, на виноватого или виноватую; а как это бывало очень редко, то все вокруг нее утопало в беспутстве, потому
что она ничего
не видела, ничего
не знала и очень
не любила, чтоб говорили ей о чем-нибудь подобном.
Отец ездил
для этого дела в город Лукоянов и подал там просьбу, он проездил гораздо более,
чем предполагал, и я с огорчением увидел после его возвращения,
что мать ссорилась с ним за то — и
не один раз.
Эта Масленица памятна
для меня тем,
что к нам приезжали в гости соседи, никогда у нас
не бывавшие: Палагея Ардалионовна Рожнова с сыном Митенькой; она сама была претолстая и
не очень старая женщина, сын же ее — урод по своей толщине, а потому особенно было смешно,
что мать называла его Митенькой.
Невозможно стало
для меня все это слышать и
не видеть, и с помощью отца, слез и горячих убеждений выпросил я позволенье у матери, одевшись тепло, потому
что дул сырой и пронзительный ветер, посидеть на крылечке, выходившем в сад, прямо над Бугурусланом.
Мать по-прежнему
не входила в домашнее хозяйство, а всем распоряжалась бабушка, или, лучше сказать, тетушка; мать заказывала только кушанья
для себя и
для нас, но в то же время было слышно и заметно,
что она настоящая госпожа в доме и
что все делается или сделается, если она захочет, по ее воле.
К вечеру, однако, я придумал себе вот какое оправдание: если маменька сама сказала мне,
что я должен утаить от тетушки,
что входил в ее амбар,
для того, чтоб она
не побила Матрешу, то я должен утаить от матери слова Параши,
для того, чтоб она
не услала ее в Старое Багрово.
Я подумал,
что мать ни за
что меня
не отпустит, и так, только
для пробы, спросил весьма нетвердым голосом: «
Не позволите ли, маменька, и мне поехать за груздями?» К удивлению моему, мать сейчас согласилась и выразительным голосом сказала мне: «Только с тем, чтоб ты в лесу ни на шаг
не отставал от отца, а то, пожалуй, как займутся груздями, то тебя потеряют».
Крепко привязанные к молодым дубкам, добрые кони наши терпели страшную пытку от нападения овода, то есть мух, слепней и строки; последняя особенно кусается очень больно, потому
что выбирает
для своего кусанья места на животном,
не защищенные волосами.
Когда речь дошла до хозяина, то мать вмешалась в наш разговор и сказала,
что он человек добрый, недальний, необразованный и в то же время самый тщеславный,
что он, увидев в Москве и Петербурге, как живут роскошно и пышно знатные богачи, захотел и сам так же жить, а как устроить ничего
не умел, то и нанял себе разных мастеров, немцев и французов, но, увидя,
что дело
не ладится, приискал какого-то промотавшегося господина, чуть ли
не князя,
для того чтобы он завел в его Никольском все на барскую ногу;
что Дурасов очень богат и
не щадит денег на свои затеи;
что несколько раз в год он дает такие праздники, на которые съезжается к нему вся губерния.
Мать возразила,
что не надобно показывать своего удивления, а я спросил,
для чего не надобно его показывать.
Отец мой пришел в отчаяние, и все уверения Михайлушки,
что это ничего
не значит,
что дело окончательно должно решиться в сенате (это говорил и наш Пантелей),
что тратиться в низших судебных местах — напрасный убыток, потому
что, в случае выгодного
для нас решения, противная сторона взяла бы дело на апелляцию и перенесла его в сенат и
что теперь это самое следует сделать нам, — нисколько
не успокаивали моего отца.
С мельчайшими подробностями рассказывали они, как умирала, как томилась моя бедная бабушка; как понапрасну звала к себе своего сына; как на третий день, именно в день похорон, выпал такой снег,
что не было возможности провезти тело покойницы в Неклюдово, где и могилка была
для нее вырыта, и как принуждены была похоронить ее в Мордовском Бугуруслане, в семи верстах от Багрова.
Она прожила
для женщины долгий век (ей было семьдесят четыре года); она после смерти Степана Михайлыча ни в
чем не находила утешения и сама желала скорее умереть».
После я узнал,
что они употребляли все средства и просьбы и даже угрозы, чтоб заставить Аксинью Степановну
не говорить таких, по мнению их,
для покойницы унизительных слов, но та
не послушалась и даже сказала при них самих.
Отец очень любил обходить с ружьем по следу русаков и охотился иногда за ними; но, к сожалению, он
не брал меня с собою, говоря,
что для меня это будет утомительно и
что я буду ему мешать.
Милой моей сестрице также
не хотелось ехать в Чурасово, хотя собственно
для нее тамошнее житье представляло уже ту выгоду,
что мы с нею бывали там почти неразлучны, а она так нежно любила меня,
что в моем присутствии всегда была совершенно довольна и очень весела.