Неточные совпадения
«Да! она
не простит и
не может простить. И всего ужаснее то,
что виной всему я, — виной я, а
не виноват. В этом-то вся драма, — думал он. — Ах, ах, ах!» приговаривал он с отчаянием, вспоминая самые тяжелые
для себя впечатления из этой ссоры.
Он прочел письма. Одно было очень неприятное — от купца, покупавшего лес в имении жены. Лес этот необходимо было продать; но теперь, до примирения с женой,
не могло быть о том речи. Всего же неприятнее тут было то,
что этим подмешивался денежный интерес в предстоящее дело его примирения с женою. И мысль,
что он может руководиться этим интересом,
что он
для продажи этого леса будет искать примирения с женой, — эта мысль оскорбляла его.
Либеральная партия говорила или, лучше, подразумевала,
что религия есть только узда
для варварской части населения, и действительно, Степан Аркадьич
не мог вынести без боли в ногах даже короткого молебна и
не мог понять, к
чему все эти страшные и высокопарные слова о том свете, когда и на этом жить было бы очень весело.
Он прочел руководящую статью, в которой объяснялось,
что в наше время совершенно напрасно поднимается вопль о том, будто бы радикализм угрожает поглотить все консервативные элементы и будто бы правительство обязано принять меры
для подавления революционной гидры,
что, напротив, «по нашему мнению, опасность лежит
не в мнимой революционной гидре, а в упорстве традиционности, тормозящей прогресс», и т. д.
— Ну, коротко сказать, я убедился,
что никакой земской деятельности нет и быть
не может, — заговорил он, как будто кто-то сейчас обидел его, — с одной стороны игрушка, играют в парламент, а я ни достаточно молод, ни достаточно стар, чтобы забавляться игрушками; а с другой (он заикнулся) стороны, это — средство
для уездной coterie [партии] наживать деньжонки.
Для чего этим трем барышням нужно было говорить через день по-французски и по-английски;
для чего они в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки которого слышались у брата наверху, где занимались студенты;
для чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев;
для чего в известные часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали в коляске к Тверскому бульвару в своих атласных шубках — Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой, так
что статные ножки ее в туго-натянутых красных чулках были на всем виду;
для чего им, в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе, нужно было ходить по Тверскому бульвару, — всего этого и многого другого,
что делалось в их таинственном мире, он
не понимал, но знал,
что всё,
что там делалось, было прекрасно, и был влюблен именно в эту таинственность совершавшегося.
Убеждение Левина в том,
что этого
не может быть, основывалось на том,
что в глазах родных он невыгодная, недостойная партия
для прелестной Кити, а сама Кити
не может любить его.
В глазах родных он
не имел никакой привычной, определенной деятельности и положения в свете, тогда как его товарищи теперь, когда ему было тридцать два года, были уже — который полковник и флигель-адъютант, который профессор, который директор банка и железных дорог или председатель присутствия, как Облонский; он же (он знал очень хорошо, каким он должен был казаться
для других) был помещик, занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей и постройками, то есть бездарный малый, из которого ничего
не вышло, и делающий, по понятиям общества, то самое,
что делают никуда негодившиеся люди.
Приехав с утренним поездом в Москву, Левин остановился у своего старшего брата по матери Кознышева и, переодевшись, вошел к нему в кабинет, намереваясь тотчас же рассказать ему,
для чего он приехал, и просить его совета; но брат был
не один.
Профессор с досадой и как будто умственною болью от перерыва оглянулся на странного вопрошателя, похожего более на бурлака,
чем на философа, и перенес глаза на Сергея Ивановича, как бы спрашивая:
что ж тут говорить? Но Сергей Иванович, который далеко
не с тем усилием и односторонностью говорил, как профессор, и у которого в голове оставался простор
для того, чтоб и отвечать профессору и вместе понимать ту простую и естественную точку зрения, с которой был сделан вопрос, улыбнулся и сказал...
— Может быть. Но всё-таки мне дико, так же, как мне дико теперь то,
что мы, деревенские жители, стараемся поскорее наесться, чтобы быть в состоянии делать свое дело, а мы с тобой стараемся как можно дольше
не наесться и
для этого едим устрицы….
Степан Аркадьич улыбнулся. Он так знал это чувство Левина, знал,
что для него все девушки в мире разделяются на два сорта: один сорт — это все девушки в мире, кроме ее, и эти девушки имеют все человеческие слабости, и девушки очень обыкновенные; другой сорт — она одна,
не имеющая никаких слабостей и превыше всего человеческого.
— Нет, ты постой, постой, — сказал он. — Ты пойми,
что это
для меня вопрос жизни и смерти. Я никогда ни с кем
не говорил об этом. И ни с кем я
не могу говорить об этом, как с тобою. Ведь вот мы с тобой по всему чужие: другие вкусы, взгляды, всё; но я знаю,
что ты меня любишь и понимаешь, и от этого я тебя ужасно люблю. Но, ради Бога, будь вполне откровенен.
Ты ведь
не можешь представить себе,
что ты сделал
для меня тем, чтò сказал.
А
для платонической любви
не может быть драмы, потому
что в такой любви всё ясно и чисто, потому
что…
Князь был на стороне Левина, говорил,
что он ничего
не желает лучшего
для Кити.
Княгиня же, со свойственною женщинам привычкой обходить вопрос, говорила,
что Кити слишком молода,
что Левин ничем
не показывает,
что имеет серьезные намерения,
что Кити
не имеет к нему привязанности, и другие доводы; но
не говорила главного, того,
что она ждет лучшей партии
для дочери, и
что Левин несимпатичен ей, и
что она
не понимает его.
И сколько бы ни внушали княгине,
что в наше время молодые люди сами должны устраивать свою судьбу, он
не могла верить этому, как
не могла бы верить тому,
что в какое бы то ни было время
для пятилетних детей самыми лучшими игрушками должны быть заряженные пистолеты.
Вероятно, чувствуя,
что разговор принимает слишком серьезный
для гостиной характер, Вронский
не возражал, а, стараясь переменить предмет разговора, весело улыбнулся и повернулся к дамам.
— Я больше тебя знаю свет, — сказала она. — Я знаю этих людей, как Стива, как они смотрят на это. Ты говоришь,
что он с ней говорил об тебе. Этого
не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это
для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и
не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого
не понимаю, но это так.
— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен в тебя. Я помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал, говоря о тебе, и какая поэзия и высота была ты
для него, и я знаю,
что чем больше он с тобой жил, тем выше ты
для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним,
что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты
для него божество всегда была и осталась, а это увлечение
не души его…
Кити чувствовала,
что Анна была совершенно проста и ничего
не скрывала, но
что в ней был другой какой-то, высший мир недоступных
для нее интересов, сложных и поэтических.
— Мне ни
для чего не нужно видеть тебя, — робко отвечал он. — Я просто приехал тебя видеть.
— Да, — продолжала Анна. — Ты знаешь, отчего Кити
не приехала обедать? Она ревнует ко мне. Я испортила… я была причиной того,
что бал этот был
для нее мученьем, а
не радостью. Но, право, право, я
не виновата, или виновата немножко, — сказала она, тонким голосом протянув слово «немножко».
Но в ту минуту, когда она выговаривала эти слова, она чувствовала,
что они несправедливы; она
не только сомневалась в себе, она чувствовала волнение при мысли о Вронском и уезжала скорее,
чем хотела, только
для того, чтобы больше
не встречаться с ним.
— Помни, Анна:
что ты
для меня сделала, я никогда
не забуду. И помни,
что я любила и всегда буду любить тебя, как лучшего друга!
Не раз говорила она себе эти последние дни и сейчас только,
что Вронский
для нее один из сотен вечно одних и тех же, повсюду встречаемых молодых людей,
что она никогда
не позволит себе и думать о нем; но теперь, в первое мгновенье встречи с ним, ее охватило чувство радостной гордости.
Анна ничего
не слышала об этом положении, и ей стало совестно,
что она так легко могла забыть о том,
что для него было так важно.
Княгиня Бетси,
не дождавшись конца последнего акта, уехала из театра. Только
что успела она войти в свою уборную, обсыпать свое длинное бледное лицо пудрой, стереть ее, оправиться и приказать чай в большой гостиной, как уж одна за другою стали подъезжать кареты к ее огромному дому на Большой Морской. Гости выходили на широкий подъезд, и тучный швейцар, читающий по утрам,
для назидания прохожих, за стеклянною дверью газеты, беззвучно отворял эту огромную дверь, пропуская мимо себя приезжавших.
— Разве вы
не знаете,
что вы
для меня вся жизнь; но спокойствия я
не знаю и
не могу вам дать. Всего себя, любовь… да. Я
не могу думать о вас и о себе отдельно. Вы и я
для меня одно. И я
не вижу впереди возможности спокойствия ни
для себя, ни
для вас. Я вижу возможность отчаяния, несчастия… или я вижу возможность счастья, какого счастья!.. Разве оно
не возможно? — прибавил он одними губами; но она слышала.
— Любовь… — повторила она медленно, внутренним голосом, и вдруг, в то же время, как она отцепила кружево, прибавила: — Я оттого и
не люблю этого слова,
что оно
для меня слишком много значит, больше гораздо,
чем вы можете понять, — и она взглянула ему в лицо. — До свиданья!
Но
для него, знавшего ее, знавшего,
что, когда он ложился пятью минутами позже, она замечала и спрашивала о причине,
для него, знавшего,
что всякие свои радости, веселье, горе, она тотчас сообщала ему, —
для него теперь видеть,
что она
не хотела замечать его состояние,
что не хотела ни слова сказать о себе, означало многое.
То,
что почти целый год
для Вронского составляло исключительно одно желанье его жизни, заменившее ему все прежние желания; то,
что для Анны было невозможною, ужасною и тем более обворожительною мечтою счастия, — это желание было удовлетворено. Бледный, с дрожащею нижнею челюстью, он стоял над нею и умолял успокоиться, сам
не зная, в
чем и
чем.
Она говорила себе: «Нет, теперь я
не могу об этом думать; после, когда я буду спокойнее». Но это спокойствие
для мыслей никогда
не наступало; каждый paз, как являлась ей мысль о том,
что она сделала, и
что с ней будет, и
что она должна сделать, на нее находил ужас, и она отгоняла от себя эти мысли.
Он
не мог успокоиться, потому
что он, так долго мечтавший о семейной жизни, так чувствовавший себя созревшим
для нее, всё-таки
не был женат и был дальше,
чем когда-нибудь, от женитьбы.
Кроме того, из этого же оказывалось,
что бороны и все земледельческие орудия, которые велено было осмотреть и починить еще зимой и
для которых нарочно взяты были три плотника, были
не починены, и бороны всё-таки чинили, когда надо было ехать скородить.
—
Не с этим народом, а с этим приказчиком! — сказал Левин, вспыхнув. — Ну
для чего я вас держу! — закричал он. Но вспомнив,
что этим
не поможешь, остановился на половине речи и только вздохнул. — Ну
что, сеять можно? — спросил он, помолчав.
Левин сердито махнул рукой, пошел к амбарам взглянуть овес и вернулся к конюшне. Овес еще
не испортился. Но рабочие пересыпали его лопатами, тогда как можно было спустить его прямо в нижний амбар, и, распорядившись этим и оторвав отсюда двух рабочих
для посева клевера, Левин успокоился от досады на приказчика. Да и день был так хорош,
что нельзя было сердиться.
У всех было то же отношение к его предположениям, и потому он теперь уже
не сердился, но огорчался и чувствовал себя еще более возбужденным
для борьбы с этою какою-то стихийною силой, которую он иначе
не умел назвать, как «
что Бог даст», и которая постоянно противопоставлялась ему.
Чем дальше он ехал, тем веселее ему становилось, и хозяйственные планы один лучше другого представлялись ему: обсадить все поля лозинами по полуденным линиям, так чтобы
не залеживался снег под ними; перерезать на шесть полей навозных и три запасных с травосеянием, выстроить скотный двор на дальнем конце поля и вырыть пруд, а
для удобрения устроить переносные загороды
для скота.
— Очень можно, куда угодно-с, — с презрительным достоинством сказал Рябинин, как бы желая дать почувствовать,
что для других могут быть затруднения, как и с кем обойтись, но
для него никогда и ни в
чем не может быть затруднений.
— Всё молодость, окончательно ребячество одно. Ведь покупаю, верьте чести, так, значит,
для славы одной,
что вот Рябинин, а
не кто другой у Облонского рощу купил. А еще как Бог даст расчеты найти. Верьте Богу. Пожалуйте-с. Условьице написать…
Он смутно чувствовал,
что в этом что-то есть оскорбительное
для него, и сердился теперь
не на то,
что расстроило его, а придирался ко всему,
что представлялось ему.
Они чувствуют,
что это что-то другое,
что это
не игрушка, эта женщина дороже
для меня жизни.
Они и понятия
не имеют о том,
что такое счастье, они
не знают,
что без этой любви
для нас ни счастья, ни несчастья — нет жизни», думал он.
«Сказать или
не сказать? — думала она, глядя в его спокойные ласковые глаза. — Он так счастлив, так занят своими скачками,
что не поймет этого как надо,
не поймет всего значения
для нас этого события».
— Отчего ж и
не бежать? Я
не вижу возможности продолжать это. И
не для себя, — я вижу,
что вы страдаете.
Он только передал нужные
для Алексея Александровича деньги и дал краткий отчет о состоянии дел, которые были
не совсем хороши, так как случилось,
что нынешний год вследствие частых выездов было прожито больше, и был дефицит.
Доктор остался очень недоволен Алексеем Александровичем. Он нашел печень значительно увеличенною, питание уменьшенным и действия вод никакого. Он предписал как можно больше движения физического и как можно меньше умственного напряжения и, главное, никаких огорчений, то есть то самое,
что было
для Алексея Александровича так же невозможно, как
не дышать; и уехал, оставив в Алексее Александровиче неприятное сознание того,
что что-то в нем нехорошо и
что исправить этого нельзя.
«
Для Бетси еще рано», подумала она и, взглянув в окно, увидела карету и высовывающуюся из нее черную шляпу и столь знакомые ей уши Алексея Александровича. «Вот некстати; неужели ночевать?» подумала она, и ей так показалось ужасно и страшно всё,
что могло от этого выйти,
что она, ни минуты
не задумываясь, с веселым и сияющим лицом вышла к ним навстречу и, чувствуя в себе присутствие уже знакомого ей духа лжи и обмана, тотчас же отдалась этому духу и начала говорить, сама
не зная,
что скажет.