Неточные совпадения
— А потому терпели мы,
Что мы — богатыри.
В том богатырство русское.
Ты думаешь, Матренушка,
Мужик — не богатырь?
И
жизнь его не ратная,
И смерть ему не писана
В бою — а богатырь!
Цепями руки кручены,
Железом ноги кованы,
Спина… леса дремучие
Прошли по ней — сломалися.
А грудь? Илья-пророк
По ней гремит — катается
На колеснице огненной…
Все терпит богатырь!
Батрачка безответная
На каждого, кто чем-нибудь
Помог ей в черный день,
Всю жизнь о соли думала,
О соли пела Домнушка —
Стирала ли, косила ли,
Баюкала ли Гришеньку,
Любимого сынка.
Как сжалось сердце мальчика,
Когда крестьянки вспомнили
И спели песню Домнину
(Прозвал ее «Соленою»
Находчивый вахлак).
К нам
на ночь попросилася
Одна старушка Божия:
Вся жизнь убогой старицы —
Убийство плоти, пост...
Стародум. Тут не самолюбие, а, так называть, себялюбие. Тут себя любят отменно; о себе одном пекутся; об одном настоящем часе суетятся. Ты не поверишь. Я видел тут множество людей, которым во
все случаи их
жизни ни разу
на мысль не приходили ни предки, ни потомки.
Усложненность петербургской
жизни вообще возбудительно действовала
на него, выводя его из московского застоя; но эти усложнения он любил и понимал в сферах ему близких и знакомых; в этой же чуждой среде он был озадачен, ошеломлен, и не мог
всего обнять.
Прежде (это началось почти с детства и
всё росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для
всех, для человечества, для России, для
всей деревни, он замечал, что мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная, не было полной уверенности в том, что дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою,
всё уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более и более ограничиваться
жизнью для себя, он, хотя не испытывал более никакой радости при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде, и что оно
всё становится больше и больше.
«Да и вообще, — думала Дарья Александровна, оглянувшись
на всю свою
жизнь за эти пятнадцать лет замужества, — беременность, тошнота, тупость ума, равнодушие ко
всему и, главное, безобразие. Кити, молоденькая, хорошенькая Кити, и та так подурнела, а я беременная делаюсь безобразна, я знаю. Роды, страдания, безобразные страдания, эта последняя минута… потом кормление, эти бессонные ночи, эти боли страшные»…
Когда он увидал
всё это,
на него нашло
на минуту сомнение в возможности устроить ту новую
жизнь, о которой он мечтал дорогой.
В его будущей супружеской
жизни не только не могло быть, по его убеждению, ничего подобного, но даже
все внешние формы, казалось ему, должны были быть во
всем совершенно не похожи
на жизнь других.
― Отчего ж? Ведь это всегдашняя
жизнь вас
всех молодых мужчин, ― сказала она, насупив брови, и, взявшись за вязанье, которое лежало
на столе, стала, не глядя
на Вронского, выпрастывать из него крючок.
Живя старою
жизнью, она ужасалась
на себя,
на свое полное непреодолимое равнодушие ко
всему своему прошедшему: к вещам, к привычкам, к людям, любившим и любящим ее, к огорченной этим равнодушием матери, к милому, прежде больше
всего на свете любимому нежному отцу.
Зато уже теперь,
на этом четырехчасовом переезде,
все прежде задержанные мысли вдруг столпились в ее голове, и она передумала
всю свою
жизнь, как никогда прежде, и с самых разных сторон.
Смутное сознание той ясности, в которую были приведены его дела, смутное воспоминание о дружбе и лести Серпуховского, считавшего его нужным человеком, и, главное, ожидание свидания —
всё соединялось в общее впечатление радостного чувства
жизни. Чувство это было так сильно, что он невольно улыбался. Он спустил ноги, заложил одну
на колено другой и, взяв ее в руку, ощупал упругую икру ноги, зашибленной вчера при падении, и, откинувшись назад, вздохнул несколько раз
всею грудью.
Несмотря
на то, что
вся внутренняя
жизнь Вронского была наполнена его страстью, внешняя
жизнь его неизменно и неудержимо катилась по прежним, привычным рельсам светских и полковых связей и интересов.
Если бы не это
всё усиливающееся желание быть свободным, не иметь сцены каждый раз, как ему надо было ехать в город
на съезд,
на бега, Вронский был бы вполне доволен своею
жизнью.
Любовь к женщине он не только не мог себе представить без брака, но он прежде представлял себе семью, а потом уже ту женщину, которая даст ему семью. Его понятия о женитьбе поэтому не были похожи
на понятия большинства его знакомых, для которых женитьба была одним из многих общежитейских дел; для Левина это было главным делом
жизни, от которогo зависело
всё ее счастье. И теперь от этого нужно было отказаться!
Вопрос для него состоял в следующем: «если я не признаю тех ответов, которые дает христианство
на вопросы моей
жизни, то какие я признаю ответы?» И он никак не мог найти во
всем арсенале своих убеждений не только каких-нибудь ответов, но ничего похожего
на ответ.
Привычный жест крестного знамения вызвал в душе ее целый ряд девичьих и детских воспоминаний, и вдруг мрак, покрывавший для нее
всё, разорвался, и
жизнь предстала ей
на мгновение со
всеми ее светлыми прошедшими радостями.
«Ну,
всё кончено, и слава Богу!» была первая мысль, пришедшая Анне Аркадьевне, когда она простилась в последний раз с братом, который до третьего звонка загораживал собою дорогу в вагоне. Она села
на свой диванчик, рядом с Аннушкой, и огляделась в полусвете спального вагона. «Слава Богу, завтра увижу Сережу и Алексея Александровича, и пойдет моя
жизнь, хорошая и привычная, по старому».
— Разве я не вижу, как ты себя поставил с женою? Я слышал, как у вас вопрос первой важности — поедешь ли ты или нет
на два дня
на охоту.
Всё это хорошо как идиллия, но
на целую
жизнь этого не хватит. Мужчина должен быть независим, у него есть свои мужские интересы. Мужчина должен быть мужествен, — сказал Облонский, отворяя ворота.
Не говоря о том, что
на него весело действовал вид этих счастливых, довольных собою и
всеми голубков, их благоустроенного гнезда, ему хотелось теперь, чувствуя себя столь недовольным своею
жизнью, добраться в Свияжском до того секрета, который давал ему такую ясность, определенность и веселость в
жизни.
Зачем, когда в душе у нее была буря, и она чувствовала, что стоит
на повороте
жизни, который может иметь ужасные последствия, зачем ей в эту минуту надо было притворяться пред чужим человеком, который рано или поздно узнает же
всё, — она не знала; но, тотчас же смирив в себе внутреннюю бурю, она села и стала говорить с гостем.
Он чувствовал, что Яшвин один, несмотря
на то, что, казалось, презирал всякое чувство, — один, казалось Вронскому, мог понимать ту сильную страсть, которая теперь наполнила
всю его
жизнь.
Но без этого занятия
жизнь его и Анны, удивлявшейся его разочарованию, показалась ему так скучна в итальянском городе, палаццо вдруг стал так очевидно стар и грязен, так неприятно пригляделись пятна
на гардинах, трещины
на полах, отбитая штукатурка
на карнизах и так скучен стал
всё один и тот же Голенищев, итальянский профессор и Немец-путешественник, что надо было переменить
жизнь.
Du train que cela va, [Благодаря такому образу
жизни,]
всё время уйдет
на это.
«
Все живут,
все наслаждаются
жизнью, — продолжала думать Дарья Александровна, миновав баб, выехав в гору и опять
на рыси приятно покачиваясь
на мягких рессорах старой коляски, — а я, как из тюрьмы выпущенная из мира, убивающего меня заботами, только теперь опомнилась
на мгновение.
«Так же буду сердиться
на Ивана кучера, так же буду спорить, буду некстати высказывать свои мысли, так же будет стена между святая святых моей души и другими, даже женой моей, так же буду обвинять ее за свой страх и раскаиваться в этом, так же буду не понимать разумом, зачем я молюсь, и буду молиться, — но
жизнь моя теперь,
вся моя
жизнь, независимо от
всего, что может случиться со мной, каждая минута ее — не только не бессмысленна, как была прежде, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в нее!»
Катавасов сначала смешил дам своими оригинальными шутками, которые всегда так нравились при первом знакомстве с ним, но потом, вызванный Сергеем Ивановичем, рассказал очень интересные свои наблюдения о различии характеров и даже физиономий самок и самцов комнатных мух и об их
жизни. Сергей Иванович тоже был весел и за чаем, вызванный братом, изложил свой взгляд
на будущность восточного вопроса, и так просто и хорошо, что
все заслушались его.
— Положим, не завидует, потому что у него талант; но ему досадно, что придворный и богатый человек, еще граф (ведь они
всё это ненавидят) без особенного труда делает то же, если не лучше, чем он, посвятивший
на это
всю жизнь. Главное, образование, которого у него нет.
Он сидел
на кровати в темноте, скорчившись и обняв свои колени и, сдерживая дыхание от напряжения мысли, думал. Но чем более он напрягал мысль, тем только яснее ему становилось, что это несомненно так, что действительно он забыл, просмотрел в
жизни одно маленькое обстоятельство ― то, что придет смерть, и
всё кончится, что ничего и не стоило начинать и что помочь этому никак нельзя. Да, это ужасно, но это так.
«Я искал ответа
на мой вопрос. А ответа
на мой вопрос не могла мне дать мысль, — она несоизмерима с вопросом. Ответ мне дала сама
жизнь, в моем знании того, что хорошо и что дурно. А знание это я не приобрел ничем, но оно дано мне вместе со
всеми, дано потому, что я ни откуда не мог взять его».
Прелесть, которую он испытывал в самой работе, происшедшее вследствие того сближение с мужиками, зависть, которую он испытывал к ним, к их
жизни, желание перейти в эту
жизнь, которое в эту ночь было для него уже не мечтою, но намерением, подробности исполнения которого он обдумывал, —
всё это так изменило его взгляд
на заведенное у него хозяйство, что он не мог уже никак находить в нем прежнего интереса и не мог не видеть того неприятного отношения своего к работникам, которое было основой
всего дела.
Левин чувствовал, что брат Николай в душе своей, в самой основе своей души, несмотря
на всё безобразие своей
жизни, не был более неправ, чем те люди, которые презирали его. Он не был виноват в том, что родился с своим неудержимым характером и стесненным чем-то умом. Но он всегда хотел быть хорошим. «
Всё выскажу ему,
всё заставлю его высказать и покажу ему, что я люблю и потому понимаю его», решил сам с собою Левин, подъезжая в одиннадцатом часу к гостинице, указанной
на адресе.
Последнее ее письмо, полученное им накануне, тем в особенности раздражило его, что в нем были намеки
на то, что она готова была помогать ему для успеха в свете и
на службе, а не для
жизни, которая скандализировала
всё хорошее общество.
«Да,
на чем я остановилась?
На том, что я не могу придумать положения, в котором
жизнь не была бы мученьем, что
все мы созданы затем, чтобы мучаться, и что мы
все знаем это и
все придумываем средства, как бы обмануть себя. А когда видишь правду, что же делать?»
Княгиня подсмеивалась над мужем за его русские привычки, но была так оживлена и весела, как не была во
всё время
жизни на водах.
— Знаешь,
на меня нашло почти вдохновение, — говорила она. — Зачем ждать здесь развода? Разве не
все равно в деревне? Я не могу больше ждать. Я не хочу надеяться, не хочу ничего слышать про развод. Я решила, что это не будет больше иметь влияния
на мою
жизнь. И ты согласен?
Вся жизнь ее,
все желания, надежды были сосредоточены
на одном этом непонятном еще для нее человеке, с которым связывало ее какое-то еще более непонятное, чем сам человек, то сближающее, то отталкивающее чувство, а вместе с тем она продолжала жить в условиях прежней
жизни.
Несмотря
на то, что Левин полагал, что он имеет самые точные понятия о семейной
жизни, он, как и
все мужчины, представлял себе невольно семейную
жизнь только как наслаждение любви, которой ничто не должно было препятствовать и от которой не должны были отвлекать мелкие заботы.
Первое время Анна искренно верила, что она недовольна им за то, что он позволяет себе преследовать ее; но скоро по возвращении своем из Москвы, приехав
на вечер, где она думала встретить его, a его не было, она по овладевшей ею грусти ясно поняла, что она обманывала себя, что это преследование не только не неприятно ей, но что оно составляет
весь интерес ее
жизни.
Слова эти и связанные с ними понятия были очень хороши для умственных целей; но для
жизни они ничего не давали, и Левин вдруг почувствовал себя в положении человека, который променял бы теплую шубу
на кисейную одежду и который в первый раз
на морозе несомненно, не рассуждениями, а
всем существом своим убедился бы, что он
всё равно что голый и что он неминуемо должен мучительно погибнуть.
И каждое не только не нарушало этого, но было необходимо для того, чтобы совершалось то главное, постоянно проявляющееся
на земле чудо, состоящее в том, чтобы возможно было каждому вместе с миллионами разнообразнейших людей, мудрецов и юродивых, детей и стариков — со
всеми, с мужиком, с Львовым, с Кити, с нищими и царями, понимать несомненно одно и то же и слагать ту
жизнь души, для которой одной стоит жить и которую одну мы ценим.
В карете дремала в углу старушка, а у окна, видимо только что проснувшись, сидела молодая девушка, держась обеими руками за ленточки белого чепчика. Светлая и задумчивая,
вся исполненная изящной и сложной внутренней, чуждой Левину
жизни, она смотрела через него
на зарю восхода.
И Вронскому и Анне московская
жизнь в жару и пыли, когда солнце светило уже не по-весеннему, а по-летнему, и
все деревья
на бульварах уже давно были в листьях, и листья уже были покрыты пылью, была невыносима; но они, не переезжая в Воздвиженское, как это давно было решено, продолжали жить в опостылевшей им обоим Москве, потому что в последнее время согласия не было между ними.
Волны моря бессознательной
жизни стали уже сходиться над его головой, как вдруг, — точно сильнейший заряд электричества был разряжен в него, — он вздрогнул так, что
всем телом подпрыгнул
на пружинах дивана и, упершись руками, с испугом вскочил
на колени.
Левин чувствовал
всё более и более, что
все его мысли о женитьбе, его мечты о том, как он устроит свою
жизнь, что
всё это было ребячество и что это что-то такое, чего он не понимал до сих пор и теперь еще менее понимает, хотя это и совершается над ним; в груди его
всё выше и выше поднимались содрогания, и непокорные слезы выступали ему
на глаза.
Ей так легко и спокойно было, так ясно она видела, что
всё, что ей
на железной дороге представлялось столь значительным, был только один из обычных ничтожных случаев светской
жизни и что ей ни пред кем, ни пред собой стыдиться нечего.
Но этак нельзя было жить, и потому Константин пытался делать то, что он
всю жизнь пытался и не умел делать, и то, что, по его наблюдению, многие так хорошо умели делать и без чего нельзя жить: он пытался говорить не то, что думал, и постоянно чувствовал, что это выходило фальшиво, что брат его ловит
на этом и раздражается этим.
Левин видел, что так и не найдет он связи
жизни этого человека с его мыслями. Очевидно, ему совершенно было
всё равно, к чему приведет его рассуждение; ему нужен был только процесс рассуждения. И ему неприятно было, когда процесс рассуждения заводил его в тупой переулок. Этого только он не любил и избегал, переводя разговор
на что-нибудь приятно-веселое.
Львов, женатый
на Натали, сестре Кити,
всю свою
жизнь провел в столицах и за границей, где он и воспитывался и служил дипломатом.