Неточные совпадения
Ответа не было, кроме того общего ответа, который дает
жизнь на все самые сложные и неразрешимые вопросы. Ответ этот: надо жить потребностями дня, то есть забыться. Забыться сном уже нельзя, по крайней мере, до ночи, нельзя уже вернуться к той музыке, которую пели графинчики-женщины; стало быть, надо забыться сном
жизни.
Левин чувствовал, что брат Николай в душе своей, в самой основе своей души, несмотря
на всё безобразие своей
жизни, не был более неправ, чем те люди, которые презирали его. Он не был виноват в том, что родился с своим неудержимым характером и стесненным чем-то умом. Но он всегда хотел быть хорошим. «
Всё выскажу ему,
всё заставлю его высказать и покажу ему, что я люблю и потому понимаю его», решил сам с собою Левин, подъезжая в одиннадцатом часу к гостинице, указанной
на адресе.
— А эта женщина, — перебил его Николай Левин, указывая
на нее, — моя подруга
жизни, Марья Николаевна. Я взял ее из дома, — и он дернулся шеей, говоря это. — Но люблю ее и уважаю и
всех, кто меня хочет знать, — прибавил он, возвышая голос и хмурясь, — прошу любить и уважать ее. Она
всё равно что моя жена,
всё равно. Так вот, ты знаешь, с кем имеешь дело. И если думаешь, что ты унизишься, так вот Бог, а вот порог.
Когда он увидал
всё это,
на него нашло
на минуту сомнение в возможности устроить ту новую
жизнь, о которой он мечтал дорогой.
Любовь к женщине он не только не мог себе представить без брака, но он прежде представлял себе семью, а потом уже ту женщину, которая даст ему семью. Его понятия о женитьбе поэтому не были похожи
на понятия большинства его знакомых, для которых женитьба была одним из многих общежитейских дел; для Левина это было главным делом
жизни, от которогo зависело
всё ее счастье. И теперь от этого нужно было отказаться!
«Ну,
всё кончено, и слава Богу!» была первая мысль, пришедшая Анне Аркадьевне, когда она простилась в последний раз с братом, который до третьего звонка загораживал собою дорогу в вагоне. Она села
на свой диванчик, рядом с Аннушкой, и огляделась в полусвете спального вагона. «Слава Богу, завтра увижу Сережу и Алексея Александровича, и пойдет моя
жизнь, хорошая и привычная, по старому».
Ей так легко и спокойно было, так ясно она видела, что
всё, что ей
на железной дороге представлялось столь значительным, был только один из обычных ничтожных случаев светской
жизни и что ей ни пред кем, ни пред собой стыдиться нечего.
Первое время Анна искренно верила, что она недовольна им за то, что он позволяет себе преследовать ее; но скоро по возвращении своем из Москвы, приехав
на вечер, где она думала встретить его, a его не было, она по овладевшей ею грусти ясно поняла, что она обманывала себя, что это преследование не только не неприятно ей, но что оно составляет
весь интерес ее
жизни.
Несмотря
на то, что
вся внутренняя
жизнь Вронского была наполнена его страстью, внешняя
жизнь его неизменно и неудержимо катилась по прежним, привычным рельсам светских и полковых связей и интересов.
Он чувствовал, что Яшвин один, несмотря
на то, что, казалось, презирал всякое чувство, — один, казалось Вронскому, мог понимать ту сильную страсть, которая теперь наполнила
всю его
жизнь.
Княгиня подсмеивалась над мужем за его русские привычки, но была так оживлена и весела, как не была во
всё время
жизни на водах.
«Как красиво! — подумал он, глядя
на странную, точно перламутровую раковину из белых барашков-облачков, остановившуюся над самою головой его
на середине неба. — Как
всё прелестно в эту прелестную ночь! И когда успела образоваться эта раковина? Недавно я смотрел
на небо, и
на нем ничего не было — только две белые полосы. Да, вот так-то незаметно изменились и мои взгляды
на жизнь!»
В карете дремала в углу старушка, а у окна, видимо только что проснувшись, сидела молодая девушка, держась обеими руками за ленточки белого чепчика. Светлая и задумчивая,
вся исполненная изящной и сложной внутренней, чуждой Левину
жизни, она смотрела через него
на зарю восхода.
Только одно было
на свете существо, способное сосредоточивать для него
весь свет и смысл
жизни.
Последнее ее письмо, полученное им накануне, тем в особенности раздражило его, что в нем были намеки
на то, что она готова была помогать ему для успеха в свете и
на службе, а не для
жизни, которая скандализировала
всё хорошее общество.
Смутное сознание той ясности, в которую были приведены его дела, смутное воспоминание о дружбе и лести Серпуховского, считавшего его нужным человеком, и, главное, ожидание свидания —
всё соединялось в общее впечатление радостного чувства
жизни. Чувство это было так сильно, что он невольно улыбался. Он спустил ноги, заложил одну
на колено другой и, взяв ее в руку, ощупал упругую икру ноги, зашибленной вчера при падении, и, откинувшись назад, вздохнул несколько раз
всею грудью.
Прелесть, которую он испытывал в самой работе, происшедшее вследствие того сближение с мужиками, зависть, которую он испытывал к ним, к их
жизни, желание перейти в эту
жизнь, которое в эту ночь было для него уже не мечтою, но намерением, подробности исполнения которого он обдумывал, —
всё это так изменило его взгляд
на заведенное у него хозяйство, что он не мог уже никак находить в нем прежнего интереса и не мог не видеть того неприятного отношения своего к работникам, которое было основой
всего дела.
В женском вопросе он был
на стороне крайних сторонников полной свободы женщин и в особенности их права
на труд, но жил с женою так, что
все любовались их дружною бездетною семейною
жизнью, и устроил
жизнь своей жены так, что она ничего не делала и не могла делать, кроме общей с мужем заботы, как получше и повеселее провести время.
Они были дружны с Левиным, и поэтому Левин позволял себе допытывать Свияжского, добираться до самой основы его взгляда
на жизнь; но всегда это было тщетно. Каждый раз, как Левин пытался проникнуть дальше открытых для
всех дверей приемных комнат ума Свияжского, он замечал, что Свияжский слегка смущался; чуть-заметный испуг выражался в его взгляде, как будто он боялся, что Левин поймет его, и он давал добродушный и веселый отпор.
Не говоря о том, что
на него весело действовал вид этих счастливых, довольных собою и
всеми голубков, их благоустроенного гнезда, ему хотелось теперь, чувствуя себя столь недовольным своею
жизнью, добраться в Свияжском до того секрета, который давал ему такую ясность, определенность и веселость в
жизни.
Левин видел, что так и не найдет он связи
жизни этого человека с его мыслями. Очевидно, ему совершенно было
всё равно, к чему приведет его рассуждение; ему нужен был только процесс рассуждения. И ему неприятно было, когда процесс рассуждения заводил его в тупой переулок. Этого только он не любил и избегал, переводя разговор
на что-нибудь приятно-веселое.
Он сидел
на кровати в темноте, скорчившись и обняв свои колени и, сдерживая дыхание от напряжения мысли, думал. Но чем более он напрягал мысль, тем только яснее ему становилось, что это несомненно так, что действительно он забыл, просмотрел в
жизни одно маленькое обстоятельство ― то, что придет смерть, и
всё кончится, что ничего и не стоило начинать и что помочь этому никак нельзя. Да, это ужасно, но это так.
Но этак нельзя было жить, и потому Константин пытался делать то, что он
всю жизнь пытался и не умел делать, и то, что, по его наблюдению, многие так хорошо умели делать и без чего нельзя жить: он пытался говорить не то, что думал, и постоянно чувствовал, что это выходило фальшиво, что брат его ловит
на этом и раздражается этим.
Она знала
все подробности его
жизни. Он хотел сказать, что не спал
всю ночь и заснул, но, глядя
на ее взволнованное и счастливое лицо, ему совестно стало. И он сказал, что ему надо было ехать дать отчет об отъезде принца.
― Отчего ж? Ведь это всегдашняя
жизнь вас
всех молодых мужчин, ― сказала она, насупив брови, и, взявшись за вязанье, которое лежало
на столе, стала, не глядя
на Вронского, выпрастывать из него крючок.
Волны моря бессознательной
жизни стали уже сходиться над его головой, как вдруг, — точно сильнейший заряд электричества был разряжен в него, — он вздрогнул так, что
всем телом подпрыгнул
на пружинах дивана и, упершись руками, с испугом вскочил
на колени.
Вся жизнь ее,
все желания, надежды были сосредоточены
на одном этом непонятном еще для нее человеке, с которым связывало ее какое-то еще более непонятное, чем сам человек, то сближающее, то отталкивающее чувство, а вместе с тем она продолжала жить в условиях прежней
жизни.
Живя старою
жизнью, она ужасалась
на себя,
на свое полное непреодолимое равнодушие ко
всему своему прошедшему: к вещам, к привычкам, к людям, любившим и любящим ее, к огорченной этим равнодушием матери, к милому, прежде больше
всего на свете любимому нежному отцу.
Левин чувствовал
всё более и более, что
все его мысли о женитьбе, его мечты о том, как он устроит свою
жизнь, что
всё это было ребячество и что это что-то такое, чего он не понимал до сих пор и теперь еще менее понимает, хотя это и совершается над ним; в груди его
всё выше и выше поднимались содрогания, и непокорные слезы выступали ему
на глаза.
— Положим, не завидует, потому что у него талант; но ему досадно, что придворный и богатый человек, еще граф (ведь они
всё это ненавидят) без особенного труда делает то же, если не лучше, чем он, посвятивший
на это
всю жизнь. Главное, образование, которого у него нет.
Но без этого занятия
жизнь его и Анны, удивлявшейся его разочарованию, показалась ему так скучна в итальянском городе, палаццо вдруг стал так очевидно стар и грязен, так неприятно пригляделись пятна
на гардинах, трещины
на полах, отбитая штукатурка
на карнизах и так скучен стал
всё один и тот же Голенищев, итальянский профессор и Немец-путешественник, что надо было переменить
жизнь.
В его будущей супружеской
жизни не только не могло быть, по его убеждению, ничего подобного, но даже
все внешние формы, казалось ему, должны были быть во
всем совершенно не похожи
на жизнь других.
Несмотря
на то, что Левин полагал, что он имеет самые точные понятия о семейной
жизни, он, как и
все мужчины, представлял себе невольно семейную
жизнь только как наслаждение любви, которой ничто не должно было препятствовать и от которой не должны были отвлекать мелкие заботы.
Всё это знал Левин, и ему мучительно, больно было смотреть
на этот умоляющий, полный надежды взгляд и
на эту исхудалую кисть руки, с трудом поднимающуюся и кладущую крестное знамение
на тугообтянутый лоб,
на эти выдающиеся плечи и хрипящую пустую грудь, которые уже не могли вместить в себе той
жизни, о которой больной просил.
Даже до мелочей Сергей Иванович находил в ней
всё то, чего он желал от жены: она была бедна и одинока, так что она не приведет с собой кучу родных и их влияние в дом мужа, как его он видел
на Кити, а будет
всем обязана мужу, чего он тоже всегда желал для своей будущей семейной
жизни.
— Разве я не вижу, как ты себя поставил с женою? Я слышал, как у вас вопрос первой важности — поедешь ли ты или нет
на два дня
на охоту.
Всё это хорошо как идиллия, но
на целую
жизнь этого не хватит. Мужчина должен быть независим, у него есть свои мужские интересы. Мужчина должен быть мужествен, — сказал Облонский, отворяя ворота.
Зато уже теперь,
на этом четырехчасовом переезде,
все прежде задержанные мысли вдруг столпились в ее голове, и она передумала
всю свою
жизнь, как никогда прежде, и с самых разных сторон.
«Да и вообще, — думала Дарья Александровна, оглянувшись
на всю свою
жизнь за эти пятнадцать лет замужества, — беременность, тошнота, тупость ума, равнодушие ко
всему и, главное, безобразие. Кити, молоденькая, хорошенькая Кити, и та так подурнела, а я беременная делаюсь безобразна, я знаю. Роды, страдания, безобразные страдания, эта последняя минута… потом кормление, эти бессонные ночи, эти боли страшные»…
«
Все живут,
все наслаждаются
жизнью, — продолжала думать Дарья Александровна, миновав баб, выехав в гору и опять
на рыси приятно покачиваясь
на мягких рессорах старой коляски, — а я, как из тюрьмы выпущенная из мира, убивающего меня заботами, только теперь опомнилась
на мгновение.
Княжна Варвара была тетка ее мужа, и она давно знала ее и не уважала. Она знала, что княжна Варвара
всю жизнь свою провела приживалкой у богатых родственников; но то, что она жила теперь у Вронского, у чужого ей человека, оскорбило ее за родню мужа. Анна заметила выражение лица Долли и смутилась, покраснела, выпустила из рук амазонку и спотыкнулась
на нее.
— Хорошо, я поговорю. Но как же она сама не думает? — сказала Дарья Александровна, вдруг почему-то при этом вспоминая странную новую привычку Анны щуриться. И ей вспомнилось, что Анна щурилась, именно когда дело касалось задушевных сторон
жизни. «Точно она
на свою
жизнь щурится, чтобы не
всё видеть», подумала Долли. — Непременно, я для себя и для нее буду говорить с ней, — отвечала Дарья Александровна
на его выражение благодарности.
Du train que cela va, [Благодаря такому образу
жизни,]
всё время уйдет
на это.
Если бы не это
всё усиливающееся желание быть свободным, не иметь сцены каждый раз, как ему надо было ехать в город
на съезд,
на бега, Вронский был бы вполне доволен своею
жизнью.
Львов, женатый
на Натали, сестре Кити,
всю свою
жизнь провел в столицах и за границей, где он и воспитывался и служил дипломатом.
Усложненность петербургской
жизни вообще возбудительно действовала
на него, выводя его из московского застоя; но эти усложнения он любил и понимал в сферах ему близких и знакомых; в этой же чуждой среде он был озадачен, ошеломлен, и не мог
всего обнять.
И Вронскому и Анне московская
жизнь в жару и пыли, когда солнце светило уже не по-весеннему, а по-летнему, и
все деревья
на бульварах уже давно были в листьях, и листья уже были покрыты пылью, была невыносима; но они, не переезжая в Воздвиженское, как это давно было решено, продолжали жить в опостылевшей им обоим Москве, потому что в последнее время согласия не было между ними.
— Знаешь,
на меня нашло почти вдохновение, — говорила она. — Зачем ждать здесь развода? Разве не
все равно в деревне? Я не могу больше ждать. Я не хочу надеяться, не хочу ничего слышать про развод. Я решила, что это не будет больше иметь влияния
на мою
жизнь. И ты согласен?
Зачем, когда в душе у нее была буря, и она чувствовала, что стоит
на повороте
жизни, который может иметь ужасные последствия, зачем ей в эту минуту надо было притворяться пред чужим человеком, который рано или поздно узнает же
всё, — она не знала; но, тотчас же смирив в себе внутреннюю бурю, она села и стала говорить с гостем.
«Да,
на чем я остановилась?
На том, что я не могу придумать положения, в котором
жизнь не была бы мученьем, что
все мы созданы затем, чтобы мучаться, и что мы
все знаем это и
все придумываем средства, как бы обмануть себя. А когда видишь правду, что же делать?»
Привычный жест крестного знамения вызвал в душе ее целый ряд девичьих и детских воспоминаний, и вдруг мрак, покрывавший для нее
всё, разорвался, и
жизнь предстала ей
на мгновение со
всеми ее светлыми прошедшими радостями.