Неточные совпадения
Федор Павлович мигом завел в доме целый гарем и самое забубенное пьянство, а в антрактах ездил чуть не по
всей губернии и слезно жаловался
всем и каждому
на покинувшую его Аделаиду Ивановну, причем сообщал такие подробности, которые слишком бы стыдно было сообщать супругу о своей брачной
жизни.
И если кому обязаны были молодые люди своим воспитанием и образованием
на всю свою
жизнь, то именно этому Ефиму Петровичу, благороднейшему и гуманнейшему человеку, из таких, какие редко встречаются.
Вообще судя, странно было, что молодой человек, столь ученый, столь гордый и осторожный
на вид, вдруг явился в такой безобразный дом, к такому отцу, который
всю жизнь его игнорировал, не знал его и не помнил, и хоть не дал бы, конечно, денег ни за что и ни в каком случае, если бы сын у него попросил, но
все же
всю жизнь боялся, что и сыновья, Иван и Алексей, тоже когда-нибудь придут да и попросят денег.
Что-то было в нем, что говорило и внушало (да и
всю жизнь потом), что он не хочет быть судьей людей, что он не захочет взять
на себя осуждения и ни за что не осудит.
Хотя, к несчастию, не понимают эти юноши, что жертва жизнию есть, может быть, самая легчайшая изо
всех жертв во множестве таких случаев и что пожертвовать, например, из своей кипучей юностью
жизни пять-шесть лет
на трудное, тяжелое учение,
на науку, хотя бы для того только, чтобы удесятерить в себе силы для служения той же правде и тому же подвигу, который излюбил и который предложил себе совершить, — такая жертва сплошь да рядом для многих из них почти совсем не по силам.
А лгал я, лгал, решительно
всю жизнь мою,
на всяк день и час.
Ну что, думаю, я
всю жизнь верила — умру, и вдруг ничего нет, и только «вырастет лопух
на могиле», как прочитала я у одного писателя.
Тут действительно доходит до того, что даже и
жизнь отдают, только бы не продлилось долго, а поскорей совершилось, как бы
на сцене, и чтобы
все глядели и хвалили.
Есть у старых лгунов,
всю жизнь свою проактерствовавших, минуты, когда они до того зарисуются, что уже воистину дрожат и плачут от волнения, несмотря
на то, что даже в это самое мгновение (или секунду только спустя) могли бы сами шепнуть себе: «Ведь ты лжешь, старый бесстыдник, ведь ты актер и теперь, несмотря
на весь твой „святой“ гнев и „святую“ минуту гнева».
Жена его, Марфа Игнатьевна, несмотря
на то что пред волей мужа беспрекословно
всю жизнь склонялась, ужасно приставала к нему, например, тотчас после освобождения крестьян, уйти от Федора Павловича в Москву и там начать какую-нибудь торговлишку (у них водились кое-какие деньжонки); но Григорий решил тогда же и раз навсегда, что баба врет, «потому что всякая баба бесчестна», но что уходить им от прежнего господина не следует, каков бы он там сам ни был, «потому что это ихний таперича долг».
— То есть не то чтоб я таскалась за ним, попадалась ему поминутно
на глаза, мучила его — о нет, я уеду в другой город, куда хотите, но я
всю жизнь,
всю жизнь мою буду следить за ним не уставая.
И пусть же он видит во
всю жизнь свою, что я
всю жизнь мою буду верна ему и моему данному ему раз слову, несмотря
на то, что он был неверен и изменил.
Богатым где: те
всю жизнь такой глубины не исследуют, а мой Илюшка в ту самую минуту
на площади-то-с, как руки-то его целовал, в ту самую минуту
всю истину произошел-с.
Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей
жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в свою науку, что я, знаю заранее, паду
на землю и буду целовать эти камни и плакать над ними, — в то же время убежденный
всем сердцем моим, что
все это давно уже кладбище, и никак не более.
— Слишком понимаю, Иван: нутром и чревом хочется любить — прекрасно ты это сказал, и рад я ужасно за то, что тебе так жить хочется, — воскликнул Алеша. — Я думаю, что
все должны прежде
всего на свете
жизнь полюбить.
И действительно так, действительно только в этом и
весь секрет, но разве это не страдание, хотя бы для такого, как он, человека, который
всю жизнь свою убил
на подвиг в пустыне и не излечился от любви к человечеству?
Потом он с великим недоумением припоминал несколько раз в своей
жизни, как мог он вдруг, после того как расстался с Иваном, так совсем забыть о брате Дмитрии, которого утром,
всего только несколько часов назад, положил непременно разыскать и не уходить без того, хотя бы пришлось даже не воротиться
на эту ночь в монастырь.
Тосковать ему случалось часто и прежде, и не диво бы, что пришла она в такую минуту, когда он завтра же, порвав вдруг со
всем, что его сюда привлекло, готовился вновь повернуть круто в сторону и вступить
на новый, совершенно неведомый путь, и опять совсем одиноким, как прежде, много надеясь, но не зная
на что, многого, слишком многого ожидая от
жизни, но ничего не умея сам определить ни в ожиданиях, ни даже в желаниях своих.
В семь часов вечера Иван Федорович вошел в вагон и полетел в Москву. «Прочь
все прежнее, кончено с прежним миром навеки, и чтобы не было из него ни вести, ни отзыва; в новый мир, в новые места, и без оглядки!» Но вместо восторга
на душу его сошел вдруг такой мрак, а в сердце заныла такая скорбь, какой никогда он не ощущал прежде во
всю свою
жизнь. Он продумал
всю ночь; вагон летел, и только
на рассвете, уже въезжая в Москву, он вдруг как бы очнулся.
Этого как бы трепещущего человека старец Зосима весьма любил и во
всю жизнь свою относился к нему с необыкновенным уважением, хотя, может быть, ни с кем во
всю жизнь свою не сказал менее слов, как с ним, несмотря
на то, что когда-то многие годы провел в странствованиях с ним вдвоем по
всей святой Руси.
Но была ли это вполне тогдашняя беседа, или он присовокупил к ней в записке своей и из прежних бесед с учителем своим, этого уже я не могу решить, к тому же
вся речь старца в записке этой ведется как бы беспрерывно, словно как бы он излагал
жизнь свою в виде повести, обращаясь к друзьям своим, тогда как, без сомнения, по последовавшим рассказам,
на деле происходило несколько иначе, ибо велась беседа в тот вечер общая, и хотя гости хозяина своего мало перебивали, но
все же говорили и от себя, вмешиваясь в разговор, может быть, даже и от себя поведали и рассказали что-либо, к тому же и беспрерывности такой в повествовании сем быть не могло, ибо старец иногда задыхался, терял голос и даже ложился отдохнуть
на постель свою, хотя и не засыпал, а гости не покидали мест своих.
— «Мама, — отвечает ей, — не плачь,
жизнь есть рай, и
все мы в раю, да не хотим знать того, а если бы захотели узнать, завтра же и стал бы
на всем свете рай».
Уходит наконец от них, не выдержав сам муки сердца своего, бросается
на одр свой и плачет; утирает потом лицо свое и выходит сияющ и светел и возвещает им: «Братья, я Иосиф, брат ваш!» Пусть прочтет он далее о том, как обрадовался старец Иаков, узнав, что жив еще его милый мальчик, и потянулся в Египет, бросив даже Отчизну, и умер в чужой земле, изрекши
на веки веков в завещании своем величайшее слово, вмещавшееся таинственно в кротком и боязливом сердце его во
всю его
жизнь, о том, что от рода его, от Иуды, выйдет великое чаяние мира, примиритель и спаситель его!
Господа, — воскликнул я вдруг от
всего сердца, — посмотрите кругом
на дары Божии: небо ясное, воздух чистый, травка нежная, птички, природа прекрасная и безгрешная, а мы, только мы одни безбожные и глупые и не понимаем, что
жизнь есть рай, ибо стоит только нам захотеть понять, и тотчас же он настанет во
всей красоте своей, обнимемся мы и заплачем…
— «Рай, говорит, в каждом из нас затаен, вот он теперь и во мне кроется, и, захочу, завтра же настанет он для меня в самом деле и уже
на всю мою
жизнь».
Ни
на другой день, когда поднялась тревога, и никогда потом во
всю жизнь никому и в голову не пришло заподозрить настоящего злодея!
Отцы и учители, берегите веру народа, и не мечта сие: поражало меня
всю жизнь в великом народе нашем его достоинство благолепное и истинное, сам видел, сам свидетельствовать могу, видел и удивлялся, видел, несмотря даже
на смрад грехов и нищий вид народа нашего.
О таковых я внутренно во
всю жизнь молился, исповедуюсь вам в том, отцы и учители, да и ныне
на всяк день молюсь.
Ибо и прежде сего случалось, что умирали иноки весьма праведной
жизни и праведность коих была у
всех на виду, старцы богобоязненные, а между тем и от их смиренных гробов исходил дух тлетворный, естественно, как и у
всех мертвецов, появившийся, но сие не производило же соблазна и даже малейшего какого-либо волнения.
Ракитин удивлялся
на их восторженность и обидчиво злился, хотя и мог бы сообразить, что у обоих как раз сошлось
все, что могло потрясти их души так, как случается это нечасто в
жизни. Но Ракитин, умевший весьма чувствительно понимать
все, что касалось его самого, был очень груб в понимании чувств и ощущений ближних своих — отчасти по молодой неопытности своей, а отчасти и по великому своему эгоизму.
Ракитке я похвалилась, что луковку подала, а тебе иначе скажу: всего-то я луковку какую-нибудь во
всю жизнь мою подала,
всего только
на мне и есть добродетели.
— Не знаю я, не ведаю, ничего не ведаю, что он мне такое сказал, сердцу сказалось, сердце он мне перевернул… Пожалел он меня первый, единый, вот что! Зачем ты, херувим, не приходил прежде, — упала вдруг она пред ним
на колени, как бы в исступлении. — Я
всю жизнь такого, как ты, ждала, знала, что кто-то такой придет и меня простит. Верила, что и меня кто-то полюбит, гадкую, не за один только срам!..
— Еду! — воскликнула она вдруг. — Пять моих лет! Прощайте! Прощай, Алеша, решена судьба… Ступайте, ступайте, ступайте от меня теперь
все, чтоб я уже вас не видала!.. Полетела Грушенька в новую
жизнь… Не поминай меня лихом и ты, Ракитка. Может,
на смерть иду! Ух! Словно пьяная!
Подробнее
на этот раз ничего не скажу, ибо потом
все объяснится; но вот в чем состояла главная для него беда, и хотя неясно, но я это выскажу; чтобы взять эти лежащие где-то средства, чтобы иметь право взять их, надо было предварительно возвратить три тысячи Катерине Ивановне — иначе «я карманный вор, я подлец, а новую
жизнь я не хочу начинать подлецом», — решил Митя, а потому решил перевернуть
весь мир, если надо, но непременно эти три тысячи отдать Катерине Ивановне во что бы то ни стало и прежде
всего.
«Пусть уж лучше я пред тем, убитым и ограбленным, убийцей и вором выйду и пред
всеми людьми, и в Сибирь пойду, чем если Катя вправе будет сказать, что я ей изменил, и у нее же деньги украл, и
на ее же деньги с Грушенькой убежал добродетельную
жизнь начинать!
Он глядел
на это прошлое с бесконечным состраданием и решил со
всем пламенем своей страсти, что раз Грушенька выговорит ему, что его любит и за него идет, то тотчас же и начнется совсем новая Грушенька, а вместе с нею и совсем новый Дмитрий Федорович, безо всяких уже пороков, а лишь с одними добродетелями: оба они друг другу простят и начнут свою
жизнь уже совсем по-новому.
Способствовал тому страшный эпилептический вопль Смердякова, лежавшего в соседней комнатке без сознания, — тот вопль, которым всегда начинались его припадки падучей и которые всегда, во
всю жизнь, страшно пугали Марфу Игнатьевну и действовали
на нее болезненно.
— Понимаю, понял и оценил, и еще более ценю настоящую вашу доброту со мной, беспримерную, достойную благороднейших душ. Мы тут трое сошлись люди благородные, и пусть
все у нас так и будет
на взаимном доверии образованных и светских людей, связанных дворянством и честью. Во всяком случае, позвольте мне считать вас за лучших друзей моих в эту минуту
жизни моей, в эту минуту унижения чести моей! Ведь не обидно это вам, господа, не обидно?
А главное, он сам не любил свои ноги, почему-то
всю жизнь находил свои большие пальцы
на обеих ногах уродливыми, особенно один грубый, плоский, как-то загнувшийся вниз ноготь
на правой ноге, и вот теперь
все они увидят.
— Ах нет, есть люди глубоко чувствующие, но как-то придавленные. Шутовство у них вроде злобной иронии
на тех, которым в глаза они не смеют сказать правды от долговременной унизительной робости пред ними. Поверьте, Красоткин, что такое шутовство чрезвычайно иногда трагично. У него
все теперь,
все на земле совокупилось в Илюше, и умри Илюша, он или с ума сойдет с горя, или лишит себя
жизни. Я почти убежден в этом, когда теперь
на него смотрю!
Теперь, милый Алексей Федорович,
на вас
все мои надежды, и, конечно, судьба
всей моей
жизни в ваших руках.
Здесь не место начинать об этой новой страсти Ивана Федоровича, отразившейся потом
на всей его
жизни: это
все могло бы послужить канвой уже иного рассказа, другого романа, который и не знаю, предприму ли еще когда-нибудь.
— В обыкновенных случаях
жизни, — проговорил он тем самодовольно-доктринерским тоном, с которым спорил некогда с Григорием Васильевичем о вере и дразнил его, стоя за столом Федора Павловича, — в обыкновенных случаях
жизни мордасы ноне действительно запрещены по закону, и
все перестали бить-с, ну, а в отличительных случаях
жизни, так не то что у нас, а и
на всем свете, будь хоша бы самая полная французская республика,
все одно продолжают бить, как и при Адаме и Еве-с, да и никогда того не перестанут-с, а вы и в отличительном случае тогда не посмели-с.
— Уверенный в вашем согласии, я уж знал бы, что вы за потерянные эти три тысячи, возвратясь, вопля не подымете, если бы почему-нибудь меня вместо Дмитрия Федоровича начальство заподозрило али с Дмитрием Федоровичем в товарищах; напротив, от других защитили бы… А наследство получив, так и потом когда могли меня наградить, во
всю следующую
жизнь, потому что
все же вы через меня наследство это получить изволили, а то, женимшись
на Аграфене Александровне, вышел бы вам один только шиш.
— А! Так ты намеревался меня и потом мучить,
всю жизнь! — проскрежетал Иван. — А что, если б я тогда не уехал, а
на тебя заявил?
Потому-то мне и надо было тогда ваше согласие, чтобы вы меня ничем не могли припереть-с, потому что где же у вас к тому доказательство, я же вас всегда мог припереть-с, обнаружив, какую вы жажду имели к смерти родителя, и вот вам слово — в публике
все бы тому поверили и вам было бы стыдно
на всю вашу
жизнь.
— Слишком стыдно вам будет-с, если
на себя во
всем признаетесь. А пуще того бесполезно будет, совсем-с, потому я прямо ведь скажу, что ничего такого я вам не говорил-с никогда, а что вы или в болезни какой (а
на то и похоже-с), али уж братца так своего пожалели, что собой пожертвовали, а
на меня выдумали, так как
все равно меня как за мошку считали
всю вашу
жизнь, а не за человека. Ну и кто ж вам поверит, ну и какое у вас есть хоть одно доказательство?
— Не может того быть. Умны вы очень-с. Деньги любите, это я знаю-с, почет тоже любите, потому что очень горды, прелесть женскую чрезмерно любите, а пуще
всего в покойном довольстве жить и чтобы никому не кланяться — это пуще всего-с. Не захотите вы
жизнь навеки испортить, такой стыд
на суде приняв. Вы как Федор Павлович, наиболее-с, изо
всех детей наиболее
на него похожи вышли, с одною с ними душой-с.
Похоже было
на то, что джентльмен принадлежит к разряду бывших белоручек-помещиков, процветавших еще при крепостном праве; очевидно, видавший свет и порядочное общество, имевший когда-то связи и сохранивший их, пожалуй, и до сих пор, но мало-помалу с обеднением после веселой
жизни в молодости и недавней отмены крепостного права обратившийся вроде как бы в приживальщика хорошего тона, скитающегося по добрым старым знакомым, которые принимают его за уживчивый складный характер, да еще и ввиду того, что
все же порядочный человек, которого даже и при ком угодно можно посадить у себя за стол, хотя, конечно,
на скромное место.
Был, дескать, здесь у вас
на земле один такой мыслитель и философ, «
все отвергал, законы, совесть, веру», а главное — будущую
жизнь.