Неточные совпадения
Вы знаете,
вся жизнь моя была усыпана тернием, и самым колючим из них для меня была лживость и лесть окружавших меня людей (в сущности, Александра Григорьевна только и дышала одной лестью!..); но
на склоне дней моих, — продолжала она писать, — я встретила человека, который не только сам не в состоянии раскрыть уст своих для лжи, но гневом и ужасом исполняется, когда слышит ее и в словах других.
По фигурам своим, супруг и супруга скорее походили
на огромные тумбы, чем
на живых людей;
жизнь их обоих вначале шла сурово и трудно, и только решительное отсутствие внутри
всего того, что иногда другим мешает жить и преуспевать в
жизни, помогло им достигнуть настоящего, почти блаженного состояния.
— Меня тогда удерживало в
жизни и теперь удерживает конечно вот кто!.. — заключила Александра Григорьевна и указала
на Сережу, который
все время как-то неловко стоял посредине комнаты.
По вечерам, — когда полковник, выпив рюмку — другую водки, начинал горячо толковать с Анной Гавриловной о хозяйстве, а Паша, засветив свечку, отправлялся наверх читать, — Еспер Иваныч, разоблаченный уже из сюртука в халат, со щегольской гитарой в руках, укладывался в гостиной, освещенной только лунным светом,
на диван и начинал негромко наигрывать разные трудные арии; он отлично играл
на гитаре, и вообще видно было, что
вся жизнь Имплева имела какой-то поэтический и меланхолический оттенок: частое погружение в самого себя, чтение, музыка, размышление о разных ученых предметах и, наконец, благородные и возвышенные отношения к женщине — всегда составляли лучшую усладу его
жизни.
Анна Гавриловна, — всегда обыкновенно переезжавшая и жившая с Еспером Иванычем в городе, и видевши, что он почти каждый вечер ездил к князю, — тоже, кажется, разделяла это мнение, и один только ум и высокие качества сердца удерживали ее в этом случае: с достодолжным смирением она сознала, что не могла же собою наполнять
всю жизнь Еспера Иваныча, что, рано или поздно, он должен был полюбить женщину, равную ему по положению и по воспитанию, — и как некогда принесла ему в жертву свое материнское чувство, так и теперь задушила в себе чувство ревности, и (что бы там
на сердце ни было) по-прежнему была весела, разговорчива и услужлива, хотя впрочем, ей и огорчаться было не от чего…
Затем отпер их и отворил перед Вихровыми дверь. Холодная, неприятная сырость пахнула
на них. Стены в комнатах были какого-то дикого и мрачного цвета; пол грязный и покоробившийся; но больше
всего Павла удивили подоконники: они такие были широкие, что он
на них мог почти улечься поперек; он никогда еще во
всю жизнь свою не бывал ни в одном каменном доме.
Чтобы бог подкрепил его
на подвиги в новой
жизни, он прежде
всего хотел зайти к Иверской и помолиться.
— Потому что вы описываете
жизнь, которой еще не знаете; вы можете написать теперь сочинение из книг, — наконец, описать ваши собственные ощущения, — но никак не роман и не повесть!
На меня, признаюсь, ваше произведение сделало очень, очень неприятное впечатление; в нем выразилась или весьма дурно направленная фантазия, если вы
все выдумали, что писали… А если же нет, то это, с другой стороны, дурно рекомендует вашу нравственность!
«Женщина в нашем обществе угнетена, женщина лишена прав, женщина бог знает за что обвиняется!» — думал он
всю дорогу, возвращаясь из деревни в Москву и припоминая
на эту тему различные случаи из русской
жизни.
Вечером он садился составлять лекции или читал что-нибудь. Клеопатра Петровна помещалась против него и по целым часам не спускала с него глаз. Такого рода
жизнь барина и Ивану, как кажется, нравилась; и он, с своей стороны, тоже продолжал строить куры горничной Фатеевой и в этом случае нисколько даже не стеснялся; он громко
на все комнаты шутил с нею, толкал ее… Павел однажды, застав его в этих упражнениях, сказал ему...
Разговор
на несколько времени приостановился. Павел стал глядеть
на Москву и
на виднеющиеся в ней, почти
на каждом шагу, церкви и колокольни. По его кипучей и рвущейся еще к
жизни натуре
все это как-то не имело теперь для него никакого значения; а между тем для Неведомова скоро будет
все в этом заключаться, и Павлу стало жаль приятеля.
«Мой дорогой друг, Поль!.. Я была
на похоронах вашего отца, съездила испросить у его трупа прощение за любовь мою к тебе: я слышала, он очень возмущался этим… Меня, бедную,
все, видно, гонят и ненавидят, точно как будто бы уж я совсем такая ужасная женщина! Бог с ними, с другими, но я желаю возвратить если не любовь твою ко мне, то, по крайней мере, уважение, в котором ты, надеюсь, и не откажешь мне, узнав
все ужасы, которые я перенесла в моей
жизни… Слушай...
Вихров не был ни флегматиком, способным
всю жизнь пролежать
на диване, ни сангвиником, готовым до самой смерти танцевать; он был чистый холерик: ему нужно было или делать какое-нибудь дело, или переживать какое-нибудь чувство.
Эта, уж известная вам, m-me Фатеева, натура богатая, страстная, способная к беспредельной преданности к своему идолу, но которую
все и
всю жизнь ее за что-то оскорбляли и обвиняли; потому, есть еще у меня кузина, высокообразованная и умная женщина: она задыхается в обществе дурака-супруга во имя долга и ради принятых
на себя священных обязанностей; и, наконец, общая наша любимица с вами, Анна Ивановна, которая, вследствие своей милой семейной
жизни, нынешний год, вероятно, умрет, — потому что она худа и бледна как мертвая!..
— А черт его знает! — отвечал тот. — И вот тоже дворовая эта шаварда, — продолжал он, показывая головой в ту сторону, куда ушел Иван, —
все завидует теперь, что нам, мужикам,
жизнь хороша, а им — нет. «Вы, говорит, живете как вольные, а мы — как каторжные». — «Да есть ли, говорю, у вас разум-то
на воле жить: — ежели, говорю, лошадь-то с рожденья своего взнуздана была, так, по-моему, ей взнузданной и околевать приходится».
— Господин вы наш и повелитель, позвольте вам пожелать всякого счастья и благополучья
на все дни вашей
жизни и позвольте мне напутствие
на дорогу сказать.
Вихров через несколько времени выехал к приходу. Он никогда во
всю жизнь не бывал ни
на одной панихиде.
—
На ваше откровенное предложение, — заговорил он слегка дрожащим голосом, — постараюсь ответить тоже совершенно откровенно: я ни
на ком и никогда не женюсь; причина этому та: хоть вы и не даете никакого значения моим литературным занятиям, но все-таки они составляют единственную мою мечту и цель
жизни, а при такого рода занятиях надо быть
на все готовым: ездить в разные местности, жить в разнообразных обществах, уехать, может быть, за границу, эмигрировать, быть, наконец, сослану в Сибирь, а по
всем этим местам возиться с женой не совсем удобно.
Все это я тебе говорю по непритворному желанию тебе счастья и успехов в
жизни и молю бога об одном, чтобы ты вышел
на свойственную тебе стезю.
Отправив
все это в городе
на почту, Вихров проехал затем в погребок, который состоял
всего из одной только маленькой и грязной комнатки, но тем не менее пользовался большою известностью во
всем уезде: не было, я думаю, ни одного чиновника, ни одного помещика, который бы хоть раз в
жизни не пивал в этом погребке, в котором и устроено было
все так, что ничего другого нельзя было делать, как только пить: сидеть можно было только около единственного стола,
на котором всегда обыкновенно пили, и съесть чего-нибудь можно было достать такого, что возбуждает жажду пить, каковы: селедка, икра…
Конечно, ее внезапный отъезд из Москвы, почти нежное свидание с ним в Петербурге, ее письма, дышащие нежностью, давали ему много надежды
на взаимность, но все-таки это были одни только надежды — и если она не питает к нему ничего, кроме дружбы, так лучше вырвать из души и свое чувство и жениться хоть
на той же Юлии, которая, как он видел очень хорошо,
всю жизнь будет боготворить его!
Однажды, это было в пятницу
на страстной неделе, Вихров лежал, закинув голову
на подушки; ему невольно припоминалась другая, некогда бывшая для него страстная неделя, когда он жил у Крестовниковых: как он был тогда покоен, счастлив; как мало еще знал
всех гадостей людских; как он верил в то время в
жизнь, в правду, в свои собственные силы; а теперь
все это было разбито — и что предстояло впереди, он еще и сам не знал хорошенько.
— Клеопаша всегда желала быть похороненною в их приходе рядом с своим мужем. «Если, говорит, мы несогласно жили с ним в
жизни, то пусть хоть
на страшном суде явимся вместе перед богом!» — проговорила Катишь и, кажется, вряд ли не сама
все это придумала, чтобы хоть этим немного помирить Клеопатру Петровну с ее мужем: она не только в здешней, но и в будущей даже
жизни желала устроивать счастье своих друзей.
Через неделю, когда доктор очень уж стал опасаться за
жизнь больного, она расспросила людей, кто у Павла Михайлыча ближайшие родственники, — и когда ей сказали, что у него
всего только и есть сестра — генеральша Эйсмонд, а Симонов, всегда обыкновенно отвозивший письма
на почту, сказал ей адрес Марьи Николаевны, Катишь не преминула сейчас же написать ей письмо и изложила его весьма ловко.
Те, оставшись вдвоем, заметно конфузились один другого: письмами они уже сказали о взаимных чувствах, но как было начать об этом разговор
на словах? Вихров, очень еще слабый и больной, только с любовью и нежностью смотрел
на Мари, а та сидела перед ним, потупя глаза в землю, — и видно было, что если бы она
всю жизнь просидела тут, то сама первая никогда бы не начала говорить о том. Катишь, решившая в своих мыслях, что довольно уже долгое время медлила, ввела, наконец, ребенка.
Все мы, здесь собравшиеся
на наше скромное празднество, проходили в
жизни совершенно разные пути — и
все мы имеем одну только общую черту, что в большей или меньшей степени принадлежим к эпохе нынешних преобразований.