Неточные совпадения
Ибо, сообщая вам историю
жизни моей, не
на позорище себя выставлять хочу перед сими празднолюбцами, которым и без того
все известно, а чувствительного и образованного человека ищу.
— Пропил!
всё,
всё пропил! — кричала в отчаянии бедная женщина, — и платье не то! Голодные, голодные! (и, ломая руки, она указывала
на детей). О, треклятая
жизнь! А вам, вам не стыдно, — вдруг набросилась она
на Раскольникова, — из кабака! Ты с ним пил? Ты тоже с ним пил! Вон!
Но зачем же, спрашивал он всегда, зачем же такая важная, такая решительная для него и в то же время такая в высшей степени случайная встреча
на Сенной (по которой даже и идти ему незачем) подошла как раз теперь к такому часу, к такой минуте в его
жизни, именно к такому настроению его духа и к таким именно обстоятельствам, при которых только и могла она, эта встреча, произвести самое решительное и самое окончательное действие
на всю судьбу его?
«Где это, — подумал Раскольников, идя далее, — где это я читал, как один приговоренный к смерти, за час до смерти, говорит или думает, что если бы пришлось ему жить где-нибудь
на высоте,
на скале, и
на такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно было поставить, — а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, — и оставаться так, стоя
на аршине пространства,
всю жизнь, тысячу лет, вечность, — то лучше так жить, чем сейчас умирать!
Каждый один от другого зависит
на всю свою
жизнь!
— То-то и есть, что они
все так делают, — отвечал Заметов, — убьет-то хитро,
жизнь отваживает, а потом тотчас в кабаке и попался.
На трате-то их и ловят. Не
все же такие, как вы, хитрецы. Вы бы в кабак не пошли, разумеется?
— Катерина Ивановна, — начал он ей, —
на прошлой неделе ваш покойный муж рассказал мне
всю свою
жизнь и
все обстоятельства…
Отвечая
на них, он проговорил три четверти часа, беспрестанно прерываемый и переспрашиваемый, и успел передать
все главнейшие и необходимейшие факты, какие только знал из последнего года
жизни Родиона Романовича, заключив обстоятельным рассказом о болезни его.
И выходит в результате, что
всё на одну только кладку кирпичиков да
на расположение коридоров и комнат в фаланстере [Фаланстеры — дворцы-общежития, о которых мечтал в своей утопии Ш. Фурье, французский социалист-утопист.] свели! фаланстера-то и готова, да натура-то у вас для фаланстеры еще не готова,
жизни хочет, жизненного процесса еще не завершила, рано
на кладбище!
По-моему, если бы Кеплеровы и Ньютоновы открытия, вследствие каких-нибудь комбинаций, никоим образом не могли бы стать известными людям иначе как с пожертвованием
жизни одного, десяти, ста и так далее человек, мешавших бы этому открытию или ставших бы
на пути как препятствие, то Ньютон имел бы право, и даже был бы обязан… устранить этих десять или сто человек, чтобы сделать известными свои открытия
всему человечеству.
В коридоре было темно; они стояли возле лампы. С минуту они смотрели друг
на друга молча. Разумихин
всю жизнь помнил эту минуту. Горевший и пристальный взгляд Раскольникова как будто усиливался с каждым мгновением, проницал в его душу, в сознание. Вдруг Разумихин вздрогнул. Что-то странное как будто прошло между ними… Какая-то идея проскользнула, как будто намек; что-то ужасное, безобразное и вдруг понятое с обеих сторон… Разумихин побледнел как мертвец.
А потом опять утешится,
на вас она
все надеется: говорит, что вы теперь ей помощник и что она где-нибудь немного денег займет и поедет в свой город, со мною, и пансион для благородных девиц заведет, а меня возьмет надзирательницей, и начнется у нас совсем новая, прекрасная
жизнь, и целует меня, обнимает, утешает, и ведь так верит! так верит фантазиям-то!
Но эта-то самая случайность, эта некоторая развитость и
вся предыдущая
жизнь ее могли бы, кажется, сразу убить ее при первом шаге
на отвратительной дороге этой.
— Потом поймешь. Разве ты не то же сделала? Ты тоже переступила… смогла переступить. Ты
на себя руки наложила, ты загубила
жизнь… свою (это
все равно!) Ты могла бы жить духом и разумом, а кончишь
на Сенной… Но ты выдержать не можешь и, если останешься одна, сойдешь с ума, как и я. Ты уж и теперь как помешанная; стало быть, нам вместе идти, по одной дороге! Пойдем!
Поди сейчас, сию же минуту, стань
на перекрестке, поклонись, поцелуй сначала землю, которую ты осквернил, а потом поклонись
всему свету,
на все четыре стороны, и скажи
всем, вслух: «Я убил!» Тогда бог опять тебе
жизни пошлет.
А теперь я пришла только сказать (Дуня стала подыматься с места), что если,
на случай, я тебе в чем понадоблюсь или понадобится тебе…
вся моя
жизнь или что… то кликни меня, я приду.
Пусть видят
все,
весь Петербург, как милостыни просят дети благородного отца, который
всю жизнь служил верою и правдой и, можно сказать, умер
на службе.
Бедная Марфа Петровна тоже ужасно поддавалась
на лесть, и если бы только я захотел, то, конечно, отписал бы
все ее имение
на себя еще при
жизни.
Ушли
все на минуту, мы с нею как есть одни остались, вдруг бросается мне
на шею (сама в первый раз), обнимает меня обеими ручонками, целует и клянется, что она будет мне послушною, верною и доброю женой, что она сделает меня счастливым, что она употребит
всю жизнь, всякую минуту своей
жизни,
всем,
всем пожертвует, а за
все это желает иметь от меня только одно мое уважение и более мне, говорит, «ничего, ничего не надо, никаких подарков!» Согласитесь сами, что выслушать подобное признание наедине от такого шестнадцатилетнего ангельчика с краскою девичьего стыда и со слезинками энтузиазма в глазах, — согласитесь сами, оно довольно заманчиво.
Тут вспомнил кстати и о — кове мосте, и о Малой Неве, и ему опять как бы стало холодно, как давеча, когда он стоял над водой. «Никогда в
жизнь мою не любил я воды, даже в пейзажах, — подумал он вновь и вдруг опять усмехнулся
на одну странную мысль: ведь вот, кажется, теперь бы должно быть
все равно насчет этой эстетики и комфорта, а тут-то именно и разборчив стал, точно зверь, который непременно место себе выбирает… в подобном же случае.
Она сообщала, между прочим, что, несмотря
на то, что он, по-видимому, так углублен в самого себя и ото
всех как бы заперся, — к новой
жизни своей он отнесся очень прямо и просто, что он ясно понимает свое положение, не ожидает вблизи ничего лучшего, не имеет никаких легкомысленных надежд (что так свойственно в его положении) и ничему почти не удивляется среди новой окружающей его обстановки, так мало похожей
на что-нибудь прежнее.
Он смотрел
на каторжных товарищей своих и удивлялся: как тоже
все они любили
жизнь, как они дорожили ею!
Да и что такое эти
все,
все муки прошлого!
Всё, даже преступление его, даже приговор и ссылка казались ему теперь, в первом порыве, каким-то внешним, странным, как бы даже и не с ним случившимся фактом. Он, впрочем, не мог в этот вечер долго и постоянно о чем-нибудь думать, сосредоточиться
на чем-нибудь мыслью; да он ничего бы и не разрешил теперь сознательно; он только чувствовал. Вместо диалектики наступила
жизнь, и в сознании должно было выработаться что-то совершенно другое.
Она тоже
весь этот день была в волнении, а в ночь даже опять захворала. Но она была до того счастлива, что почти испугалась своего счастия. Семь лет, толькосемь лет! В начале своего счастия, в иные мгновения, они оба готовы были смотреть
на эти семь лет, как
на семь дней. Он даже и не знал того, что новая
жизнь не даром же ему достается, что ее надо еще дорого купить, заплатить за нее великим, будущим подвигом…