Неточные совпадения
— Мне повелено
было объяснить, — продолжал Марфин, кладя свою миниатюрную руку на могучую ногу Крапчика, — кто я, к какой принадлежу ложе, какую занимаю степень и должность в ней и какая разница между масонами и энциклопедистами, или, как там выражено, волтерианцами, и почему в обществе между ими и нами существует такая вражда. Я на это написал все, не утаив ничего!
— В человеке, кроме души, —
объяснил он, — существует еще агент, называемый «Архей» — сила жизни, и вот вы этой жизненной силой и продолжаете жить, пока к вам не возвратится душа… На это
есть очень прямое указание в нашей русской поговорке: «души она — положим, мать, сестра, жена, невеста — не слышит по нем»… Значит, вся ее душа с ним, а между тем эта мать или жена живет физическою жизнию, — то
есть этим Археем.
— Не сказал!.. Все это, конечно, вздор, и тут одно важно, что хотя Марфина в Петербурге и разумеют все почти за сумасшедшего, но у него
есть связи при дворе… Ему племянницей, кажется, приходится одна фрейлина там…
поет очень хорошо русские песни… Я слыхал и видал ее — недурна! —
объяснил сенатор а затем пустился посвящать своего наперсника в разные тонкие комбинации о том, что такая-то часто бывает у таких-то, а эти, такие, у такого-то, который имеет влияние на такого-то.
Все это некоторые
объясняли прямым источником из кармана сенатора, а другие — тем, что к m-me Клавской одновременно со Звездкиным стали забегать разные чиновники, которым угрожала опасность по ревизии; но, как бы то ни
было, в одном только никто не сомневался: что граф
был от нее без ума.
— А кому не под силу, —
объяснил владыко, — тому дозволялось, по взаимной склонности, жить с согласницей, ибо, по их учению, скверна токмо
есть в браке, как в союзе, скрепляемом антихристовою церковию.
— Ах, ко всякой красоте мужчины приглядываются!.. — восклицала с одушевлением Миропа Дмитриевна и
объясняла далее, что это ей известно из собственного опыта, ибо покойный муж ее, несмотря на то, что она
была молоденькая и хорошенькая, спустя год после свадьбы стал к ней заметно холоден.
Тот ему
объяснил, что если бы офицер не обратился к нему, то теперь бы уж умер от тоски, но что этот выстрел, которым панночка прицеливалась
было в его портрет, магнетизер направил в нее самое, и все это он мог сделать, потому что
был масон.
— Нет, но у него отец
был и много родных масонами, —
объяснила Юлия Матвеевна.
— Я сейчас беседовал и даже спорил с ним! —
объяснил капитан. — Чудак он, должно
быть, величайший; когда говорит, так наслажденье его слушать, сейчас видно, что философ и ученейший человек, а по манерам какой-то прыгунчик.
— Они
объясняли это, что меня проклял не Фотий, а митрополит Серафим […митрополит Серафим (в миру Стефан Васильевич Глаголевский, 1763—1843) — видный церковный деятель, боровшийся с мистическими течениями в русской религиозной мысли.], который немедля же прислал благословение Фотию на это проклятие, говоря, что изменить того, что сделано, невозможно, и что из этого даже может произойти добро, ибо ежели царь, ради правды, не хочет любимца своего низвергнуть, то теперь, ради стыда, как проклятого, он должен
будет удалить.
— Нет, я друг его и друг старинный!.. Он
был дружен с моим покойным мужем, а потом и я наследовала эту дружбу! —
объяснила она весьма вероподобно.
— Это просто
объяснить! — отвечал ей первоначально Сверстов. — У человека
есть плоть, то
есть кости, мясо и нервы, и душа божественная, а у животных только кости, мясо и нервы.
— Мне
будет трудно вам это
объяснить…
— Теперь, моя прелесть, довольно поздно, — сказала в ответ на это gnadige Frau, — а об этом придется много говорить; кроме того, мне трудно
будет объяснить все на словах; но лучше вот что… завтрашний день вы поутру приходите в мою комнату, и я вам покажу такой ковер, который я собственными руками вышила по канве.
— Не то что башмак, я не так выразился, —
объяснил доктор. — Я хотел сказать, что вы могли остаться для нее добрым благотворителем, каким вы и
были. Людмилы я совершенно не знал, но из того, что она не ответила на ваше чувство, я ее невысоко понимаю; Сусанна же ответит вам на толчок ваш в ее сердце, и скажу даже, — я тоже, как и вы, считаю невозможным скрывать перед вами, — скажу, что она пламенно желает
быть женой вашей и масонкой, — это мне, не дальше как на днях, сказала gnadige Frau.
— Я себе так это
объясняю, — отвечала с глубокомысленным видом gnadige Frau, — что тут что-нибудь другое еще
было: во-первых, во главе секты стояла знатная дама, полковница Татаринова, о которой я еще в Ревеле слыхала, что она очень близка
была ко двору, а потом, вероятно, как и масоны многие, впала в немилость, что очень возможно, потому что муж мне говорил, что хлысты, по своему верованию, очень близки к нам.
— У меня монах один знакомый
был, и я к нему мальчиком еще ходил и часто с ним играл! —
объяснил управляющий.
— Любя вас так много, —
объясняла она сквозь слезы, — мне
было бы нетрудно сделаться близкой вам женщиной: стоило только высказать вам мои чувства, и вы бы, как мужчина, увлеклись, — согласитесь сами!
Она
была из довольно зажиточного дома, и я
объяснить даже затрудняюсь, как и почему сия юная бабеночка пала для Ченцова: может
быть, тоже вследствие своей поэтичности, считая всякого барина лучше мужика; да мужа, впрочем, у нее и не
было, — он целые годы жил в Петербурге и не сходил оттуда.
Объяснил он ей также, что Валерьяну Николаичу не сдобровать, и что его, может
быть, даже сошлют.
— Пускай попробует!.. — проговорил он. — Собаки у нас злые, сторожа днем и ночью
есть, и я прямо
объясню господину Ченцову, что губернатор приказал мне не допускать его в ваши имения.
— Нет, но я прислан
был в здешний город на временное житье, а теперь мне снова разрешено возвратиться в Петербург, —
объяснил не совсем определенно Мартын Степаныч.
— Экстаз, —
объяснил ему Пилецкий, —
есть то возбужденное состояние, когда человек, под влиянием духовно-нравственного движения, ничего не сознает, что происходит вокруг него; так, он не слышит боя часов, не ощущает ни света, ни темноты, ни даже тепла и холода: он как бы умертвил тело свое и весь одухотворился, — понимаете?
— Место для этого — ваша церковь и мой дом! —
объяснил, начав уже покрикивать, Егор Егорыч. — Весь обряд должен
будет произойти следующим образом, — продолжал он, заранее, как видно, все уже обдумавший, — поручителем Сусанны Николаевны
будет Сверстов!.. Вас я прошу, как человека умного и масона ученого,
быть ее ритором!.. Я же, как не лишенный до сих пор звания великого мастера, исполню обязанности того!..
На этом месте разговор по необходимости должен
был прерваться, потому что мои путники въехали в город и
были прямо подвезены к почтовой станции, где Аггей Никитич думал
было угостить Мартына Степаныча чайком, ужином, чтобы с ним еще побеседовать; но Пилецкий решительно воспротивился тому и,
объяснив снова, что он спешит в Петербург для успокоения Егора Егорыча, просил об одном, чтобы ему дали скорее лошадей, которые вслед за громогласным приказанием Аггея Никитича: «Лошадей, тройку!» — мгновенно же
были заложены, и Мартын Степаныч отправился в свой неблизкий вояж, а Аггей Никитич, забыв о существовании всевозможных контор и о том, что их следует ревизовать, прилег на постель, дабы сообразить все слышанное им от Пилецкого; но это ему не удалось, потому что дверь почтовой станции осторожно отворилась, и пред очи своего начальника предстал уездный почтмейстер в мундире и с лицом крайне оробелым.
— Я тоже, хоть и ритор ваш, но имею право
объяснить вам лишь одно, что они исходят издревле, из первозданного рая, который до грехопадения человека
был озаряем совершенно иным светом, чем ныне мы озаряемы, и при свете этом человеку
были ведомы вся тварная природа, он сам и бытие бога; после же склонения человека к своей телесной природе свет этот померк, а вместе с тем человек утратил и свои познания; но милосердый бог не оскудел совсем для него в своей благости.
— На этот вопрос вам можно
будет ответить, когда вы сами удостоитесь узнать хотя часть этих тайн, а теперь могу вам
объяснить одно, что я и тем более Егор Егорыч, как люди, давно подвизающиеся в масонстве, способны и имеем главной для себя целью исправлять сердца ищущих, очищать и просвещать их разум теми средствами, которые нам открыты, в свою очередь, нашими предшественниками, тоже потрудившимися в искании сего таинства.
— По весьма простой причине! —
объяснил ей Тулузов. — Служа на этом месте, я через шесть лет могу
быть утвержден в чине статского советника, а от этого недалеко получить и действительного статского советника, и таким образом я
буду такой же генерал, каким
был и ваш отец.
— Говорят, вначале
был мещанин, —
объяснил тот, — потом стал учителем, служил после того в земском суде, где получил первый чин, и затем сделал пожертвование на улучшение гимназии ни много, ни мало, как в тридцать тысяч рублей; ему за это Владимира прицепили, и теперь он поэтому дворянин!
— Да собственного-то виду у него, может
быть, и не
было!.. Он, может
быть, какой-нибудь беглый!.. Там этаких господ много проходит! —
объяснил, в свою очередь, тоже довольно правдоподобно, Сверстов. — Мне главным образом надобно узнать, из какого именно города значится по паспорту господин Тулузов… Помнишь, я тогда еще сказал, что я, и не кто другой, как я, открою убийцу этого мальчика!
—
Буду заниматься масонством! —
объяснил Аггей Никитич.
— Но только наперед знайте, что я
буду к жене вашей безжалостен и с беспощадностью
объясню ей все безобразие ее поступков! — дополнил Егор Егорыч.
Пока все это происходило, Сверстов, очень мало занятый собственно баллотировкой, преследовал главную свою цель и несколько раз заезжал к Артасьеву, которого, к великому горю, все не заставал дома. Наконец однажды он поймал его, и то уже когда Иван Петрович приготовлялся уехать и
был уже в передней, продевая руку в рукав шубы, которую подавал ему гимназический сторож. Сверстов назвал свою фамилию и
объяснил, что он именно тот доктор, который лечил Пилецкого.
Туда в конце тридцатых и начале сороковых годов заезжал иногда Герцен, который всякий раз собирал около себя кружок и начинал обыкновенно расточать целые фейерверки своих оригинальных, по тогдашнему времени, воззрений на науку и политику, сопровождая все это пикантными захлестками; просиживал в этой кофейной вечера также и Белинский, горячо
объясняя актерам и разным театральным любителям, что театр — не пустая забава, а место поучения, а потому каждый драматический писатель, каждый актер, приступая к своему делу, должен помнить, что он идет священнодействовать; доказывал нечто вроде того же и Михайла Семенович Щепкин, говоря, что искусство должно
быть добросовестно исполняемо, на что Ленский [Ленский Дмитрий Тимофеевич, настоящая фамилия Воробьев (1805—1860), — актер и драматург-водевилист.], тогдашний переводчик и актер, раз возразил ему: «Михайла Семеныч, добросовестность скорей нужна сапожникам, чтобы они не шили сапог из гнилого товара, а художникам необходимо другое: талант!» — «Действительно, необходимо и другое, — повторил лукавый старик, — но часто случается, что у художника ни того, ни другого не бывает!» На чей счет это
было сказано, неизвестно, но только все присутствующие, за исключением самого Ленского, рассмеялись.
— Нет-с, не гонку, — принялся
объяснять Янгуржеев, — но Феодосий Гаврилыч, как, может
быть, вам небезызвестно, агроном и любит охранять не травы, нам полезные, а насекомых, кои вредны травам; это я знаю давно, и вот раз, когда на вербном воскресеньи мы купили вместе вот эти самые злополучные шарики, в которые теперь играли, Феодосий Гаврилыч приехал ко мне обедать, и вижу я, что он все ходит и посматривает на окна, где еще с осени лежало множество нападавших мух, и потом вдруг стал меня уверять, что в мае месяце мухи все оживут, а я, по простоте моей, уверяю, что нет.
— Это теперешний наш гран-сеньор, — начал
объяснять князь, — ничтожный какой-то выходец… Он хотел
было пролезть даже в попечители гимназии, но я все-таки, оберегая честь дворянства, подставил ему в этом случае немного ногу.
— Я теперь собственно потому опоздал, что
был у генерал-губернатора, которому тоже
объяснил о моей готовности внести на спасение от голодной смерти людей триста тысяч, а также и о том условии, которое бы я желал себе выговорить: триста тысяч я вношу на покупку хлеба с тем лишь, что самолично
буду распоряжаться этими деньгами и при этом обязуюсь через две же недели в Москве и других местах, где найду нужным, открыть хлебные амбары, в которых
буду продавать хлеб по ценам, не превышающим цен прежних неголодных годов.
— Мне говорил это прежде отец мой, который, вы знаете, какой правдивый и осторожный человек
был; потом говорил и муж мой! —
объяснила Екатерина Петровна, все это, неизвестно для чего, выдумав от себя: о месте родины Тулузова ни он сам, ни Петр Григорьич никогда ей ничего не говорили.
— Меня отец прислал к Егору Егорычу, что не
буду ли я нужен ему, —
объяснил Углаков.
— Ободряющее и подающее надежду! —
объяснил Мартын Степаныч. — Не
будете ли и вы об этом иметь сна какого-нибудь?.. Вы в таком теперь близком общении с будущим людей…
— Почти, — произнес с усмешкой частный пристав, — и чтобы оправдать полицию, я должен начать издалека, — года два тому назад в Лефортовской части устроился и существовал так называемый Евин клуб, куда, понимаете, не мужчины приглашали дам, а дамы мужчин, которые им нравились; клуб этот, однако, по предписанию из Петербурга,
был закрыт; но на днях господин Тулузов в прошении своем
объяснил, что Евин клуб снова открылся.
— О, это я могу тебе
объяснить! — сказал окончательно гнусливым голосом камер-юнкер. — Название это взято у Дюма, но из какого романа — не помню, и, по-моему, эти сборища, о которых так теперь кричит благочестивая Москва,
были не больше как свободные, не стесняемые светскими приличиями, развлечения молодежи. Я сам никогда не бывал на таких вечерах, — соврал, по мнению автора, невзрачный господин: он, вероятно, бывал на афинских вечерах, но только его не всегда приглашали туда за его мизерность.
Егор Егорыч заспорил
было, а вместе с ним и Аграфена Васильевна; последняя начала уже говорить весьма веские словечки; но к ним вышел невзрачный камер-юнкер и на чистом французском языке стал что-то такое
объяснять Егору Егорычу, который, видимо, начал поддаваться его словам, но Аграфена Васильевна снова протестовала.
— Князь тут ни в чем не виноват, поверьте мне! — стал его убеждать Углаков. — Он человек благороднейшего сердца, но доверчив, это — правда; я потом говорил об этом же деле с управляющим его канцелярией, который родственник моей жене, и спрашивал его, откуда проистекает такая милость князя к Тулузову и за что? Тот
объяснил, что князь главным образом полюбил Тулузова за ловкую хлебную операцию; а потом у него
есть заступник за Тулузова, один из любимцев князя.
— Не захотела, потому что ей нельзя оставить сестру, которая, как вы знаете, в страшном горе, —
объяснил Егор Егорыч и начал потом подробно расспрашивать m-me Углакову, чем, собственно,
был болен ее сын, и когда та сказала, что у него
была нервная горячка, Егор Егорыч не поверил тому и подумал по-прежнему, что молодой повеса, вероятно, покутил сильно.
Застав жену на афинском вечере, Тулузов первоначально напугал ее, сказав, что она
будет арестована, а лотом
объяснил, что ей можно откупиться от этой беды только тем, если она даст ему, Тулузову, купчую крепость на деревню Федюхино, по которой значится записанным Савелий Власьев — человек весьма нужный для него в настоящее время.
Объяснив все это барину, Савелий Власьев поспешил на розыск пьяного поручика, и он это делал не столько для Тулузова, сколько для себя, так как сам мог
быть уличен в подговоре свидетелей.
— Он… — начал нескладно
объяснять поручик. — У меня, ваше сиятельство, перед тем, может, дня два куска хлеба во рту не бывало, а он говорит через своего Савку… «Я, говорит, дам тебе сто рублей, покажи только, что меня знаешь, и
был мне друг!..» А какой я ему друг?.. Что он говорит?.. Но тоже голод, ваше сиятельство… Иные от того людей режут, а я что ж?.. Признаюсь в том… «Хорошо, говорю, покажу, давай только деньги!..»
— Я прежде
был офицер, долго стоял в царстве польском и считаю это время счастливейшим в своей жизни, —
объяснил Аггей Никитич, очень бы желавший сказать все это по-польски, но побоявшийся, что, пожалуй, как-нибудь ошибется и скажет неблагопристойность, что с ним раз и случилось в царстве польском.
— Вечером, часов в шесть, —
объяснил Аггей Никитич, рассчитав, что сначала он переговорит с аптекарем, а потом тот, вероятно, пригласит его остаться чай
пить, и таким образом Аггей Никитич целый вечер проведет с очаровательной пани.