Неточные совпадения
— Отчего вы никогда
не приедете к нам обедать?.. На целый бы день?.. Я бы вам, если
хотите,
спела.
То, что он
был хоть и совершенно идеально, но при всем том почти безумно влюблен в Людмилу, догадывались все,
не выключая и старухи-адмиральши. Людмила тоже ведала о страсти к ней Марфина,
хотя он никогда ни одним звуком
не намекнул ей об этом. Но зато Ченцов по этому поводу беспрестанно подтрунивал над ней и доводил ее иногда чуть
не до слез. Видя в настоящую минуту, что он уж чересчур любезничает с Катрин Крапчик, Людмила, кажется, назло ему, решилась сама
быть более обыкновенного любезною с Марфиным.
— Вот что, — понимаю! — произнесла Людмила и затем мельком взглянула на Ченцова, словно бы душа ее
была с ним, а
не с Марфиным, который ничего этого
не подметил и
хотел было снова заговорить: он никому так много
не высказывал своих мистических взглядов и мыслей, как сей прелестной, но далеко
не глубоко-мыслящей девушке, и явно, что более, чем кого-либо, желал посвятить ее в таинства герметической философии.
—
Не сказал!.. Все это, конечно, вздор, и тут одно важно, что
хотя Марфина в Петербурге и разумеют все почти за сумасшедшего, но у него
есть связи при дворе… Ему племянницей, кажется, приходится одна фрейлина там…
поет очень хорошо русские песни… Я слыхал и видал ее — недурна! — объяснил сенатор а затем пустился посвящать своего наперсника в разные тонкие комбинации о том, что такая-то часто бывает у таких-то, а эти, такие, у такого-то, который имеет влияние на такого-то.
Тема на этот разговор
была у графа неистощимая и весьма любимая им. Что касается до правителя дел, то
хотя он и
был по своему происхождению и положению очень далек от придворного круга, но тем
не менее понимал хорошо, что все это имеет большое значение, и вследствие этого призадумался несколько. Его главным образом беспокоило то, что Марфин даже
не взглянул на него, войдя к сенатору, как будто бы презирал, что ли, его или
был за что-то недоволен им.
— Полноте, что за мелочи! — возразила она ему убеждающим и нежным тоном. — Кого и чего вы опасаетесь? Если
не для дяди, так для меня заедемте к нему, — я
есть хочу!
—
Не могу, и
есть ничего
не хочу! — отговаривался Марфин.
—
Не хочу я с вами чокаться! — отказалась Катрин: голос ее
был печален.
—
Не хотите ли чашечку? — сказала она Парасковье, желая с ней
быть такою же любезною, каким
был доктор с Иваном Дорофеевым.
Тут gnadige Frau сочла нужным сказать несколько слов от себя Егору Егорычу, в которых
не совсем складно выразила, что
хотя она ему очень мало знакома, но приехала с мужем, потому что
не расставаться же ей
было с ним, и что теперь все ее старания
будут направлены на то, чтобы нисколько и ничем
не обременить великодушного хозяина и
быть для него хоть чем-нибудь полезною.
— Дурно тут поступила
не девица, а я!.. — возразил Марфин. — Я должен
был знать, — продолжал он с ударением на каждом слове, — что брак мне
не приличествует ни по моим летам, ни по моим склонностям, и в слабое оправдание могу сказать лишь то, что меня
не чувственные потребности влекли к браку, а более высшие: я
хотел иметь жену-масонку.
Крапчик остался очень рассерженный, но далеко
не потерявшийся окончательно: конечно, ему досадно
было такое решительное заявление Катрин, что она никогда
не пойдет за Марфина; но, с другой стороны,
захочет ли еще и сам Марфин жениться на ней, потому что весь город говорил, что он влюблен в старшую дочь адмиральши, Людмилу?
Егор Егорыч, оставшись один,
хотел было (к чему он всегда прибегал в трудные минуты своей жизни) заняться умным деланием, и когда ради сего спустил на окнах шторы, запер входную дверь, сжал для полного безмолвия свои уста и, постаравшись сколь возможно спокойнее усесться на своем кресле, стал дышать
не грудью, а носом, то через весьма короткое время начинал уже чувствовать, что силы духа его сосредоточиваются в области сердца, или — точнее — в солнечном узле брюшных нервов, то
есть под ложечкой; однако из такого созерцательного состояния Егор Егорыч
был скоро выведен стуком, раздавшимся в его дверь.
— Но вас тут может обеспокоить простой народ! — подхватил капитан,
хотя из простого народа в глазеющей и весьма малочисленной публике
не было никого. — И вы, как я догадываюсь, изволите жить в доме моей хорошей приятельницы, madame Зудченки? — продолжал Аггей Никитич, ввернув французское словцо.
— Мы
не будем его принимать, если ты
не хочешь этого! — успокоивала ее Сусанна.
Под влиянием своего безумного увлечения Людмила могла проступиться, но продолжать свое падение
было выше сил ее, тем более, что тут уж являлся вопрос о детях, которые, по словам Юлии Матвеевны, как незаконные, должны
были все погибнуть, а между тем Людмила
не переставала любить Ченцова и верила, что он тоже безумствует об ней; одно ее поражало, что Ченцов
не только что
не появлялся к ним более, но даже
не пытался прислать письмо,
хотя, говоря правду, от него приходило несколько писем, которые Юлия Матвеевна,
не желая ими ни Людмилу, ни себя беспокоить, перехватывала и,
не читав, рвала их.
— Ничего особенного; доктор только велел
не беспокоить больную! — отвечала она,
хотя не было сомнения, что многого
не договорила.
По-моему, они — органы, долженствующие передавать нашему физическому и душевному сознанию впечатления, которые мы получаем из мира внешнего и из мира личного, но сами они ни болеть, ни иметь каких-либо болезненных припадков
не могут; доказать это я могу тем, что
хотя в молодые годы нервы у меня
были гораздо чувствительнее, — я тогда живее радовался, сильнее огорчался, — но между тем они мне
не передавали телесных страданий.
Крапчик,
хотя прежде и слыхал от Егора Егорыча, что князь
был очень благосклонен к тому, но чтобы они до такой степени
были между собою близки и дружны, Петр Григорьич даже
не подозревал, и потому немедленно же поспешил рассыпаться с своей стороны тоже в похвалах Марфину, льстя вместе с тем и князю...
— Они объясняли это, что меня проклял
не Фотий, а митрополит Серафим […митрополит Серафим (в миру Стефан Васильевич Глаголевский, 1763—1843) — видный церковный деятель, боровшийся с мистическими течениями в русской религиозной мысли.], который немедля же прислал благословение Фотию на это проклятие, говоря, что изменить того, что сделано, невозможно, и что из этого даже может произойти добро, ибо ежели царь, ради правды,
не хочет любимца своего низвергнуть, то теперь, ради стыда, как проклятого, он должен
будет удалить.
— А что, Егор Егорыч, я давно
хотел вас попросить об одной вещи:
не можете ли вы замолвить за меня словцо Михаилу Михайлычу и министру внутренних дел, — который, конечно, так же вас уважает, как и весь Петербург, — чтобы, когда участь нашего губернатора
будет окончательно решена, то на место его назначить меня?
— Насчет здоровья, я
не думаю, чтобы нам, военным,
было вредно плотно
поесть: как прошагаешь в день верст пятнадцать, так и
не почувствуешь даже, что
ел; конечно, почитать что-нибудь
не захочешь, а скорей бы спать после того.
Впрочем, существенно вы одно запомните, что ни линии, ни точки в вещественном мире нет; первая
есть четвероугольник, а вторая все-таки круг, многоугольник, и он в чистом виде существует только в нашем уме; это — прирожденное нам понятие из мира духовного, и Сен-Мартен главным образом
хочет показать в этих цифрах, как невещественные точка и линия сливаются с вещественными треугольником и кругом,
хотя то и другие никогда
не утрачивают своих различий.
После обеда Муза и Лябьев, по просьбе хозяина, стали играть в четыре руки, и
хотя Лябьев играл секондо, а Муза примо, но gnadige Frau хорошо поняла, как он много
был образованнее и ученее в музыкальном смысле своей соигрицы. Gnadige Frau втайне чрезвычайно желала бы сыграть с Лябьевым что-нибудь, чтобы показать ему, как и она тоже
была образована в этом отношении, но, отстав столь давно от музыки, она
не решалась высказать этого желания.
— Поезжайте! —
не стал его отговаривать Егор Егорыч, и едва только доктор ушел от него, он раскрыл лежавшую перед ним бумагу и стал писать на ней уже
не объяснение масонское,
не поучение какое-нибудь, а стихи, которые
хотя и выходили у него отчасти придуманными, но все-таки
не были лишены своего рода поэтического содержания. Он бряцал на своей лире...
—
Не то что башмак, я
не так выразился, — объяснил доктор. — Я
хотел сказать, что вы могли остаться для нее добрым благотворителем, каким вы и
были. Людмилы я совершенно
не знал, но из того, что она
не ответила на ваше чувство, я ее невысоко понимаю; Сусанна же ответит вам на толчок ваш в ее сердце, и скажу даже, — я тоже, как и вы, считаю невозможным скрывать перед вами, — скажу, что она пламенно желает
быть женой вашей и масонкой, — это мне,
не дальше как на днях, сказала gnadige Frau.
Юлия Матвеевна, конечно,
хотела сказать: «
будет ли ей счастье», и вместо «друг мой» — «другую мою дочь», вместо «Егорыча» — «Егора Егорыча», но у нее
не выходило этого.
«Тайна сия велика
есть, аз же глаголю во Христа и во церковь», — так говорит о браке богомудрый и боговдохновенный апостол. О сей великой тайне вам, отныне ее причастным,
не в откровение неизвестного, а в напоминании об известном,
хочу я сказать богомыслием внушенное слово.
Хотя в этом кортеже и старались все иметь печальные лица (секретарь депутатского собрания успел даже выжать из глаз две — три слезинки), но истинного горя и сожаления ни в ком
не было заметно, за исключением, впрочем, дворовой прачки Петра Григорьича — женщины уже лет сорока и некрасивой собою: она ревмя-ревела в силу того, что последнее время барин приблизил ее к себе, и она ужасно этим дорожила и гордилась!
На данном после похорон обеде присутствовали только чиновники депутатского собрания, имея во главе своей секретаря, певчие архиерейские и приходский священник с причтом; самый обед прошел весьма прилично; конечно, один из столоначальников депутатского собрания, подвыпив, негромко воскликнул своему собеседнику: «Он меня гнал, так и черт его дери, что умер!»
Хотел было также и бас из певчих провозгласить вечную память покойнику, но управляющий, ходивший около стола, успевал как-то вовремя и сразу прекращать все это, и вообще винного снадобья
не много красовалось на столе, и то это
были одни только виноградные вина, а водка еще с самого начала обеда
была куда-то убрана.
Одно, что они
не знакомились ни с кем из соседей, да, признаться сказать, и
не с кем
было, потому что близко от них никого
не жило из помещиков; знакомиться же с чиновниками уездного города Катрин
не хотела, так как они ее нисколько
не интересовали, а сверх того очень возможно, что в их кругу могла найтись какая-нибудь хорошенькая дама, за которой ее Валерьян, пожалуй, приволокнется.
Против этого условия Аггей Никитич сильно восставал, ибо он все-таки имел капиталец рублей в пятьсот ассигнациями, имел много вещей, которые можно
было продать, но Миропа Дмитриевна и слышать ничего
не хотела.
— Впрочем, Аггей Никитич, я вас нисколько
не упрекаю; вы всегда держали себя как благородный человек, — говорила между тем Миропа Дмитриевна, — и никогда
не хотели воспользоваться моею женскою слабостью,
хотя это для меня
было еще ужаснее! — и при этом Миропа Дмитриевна вдруг разрыдалась.
Ченцов, дома даже, стал гораздо меньше
пить; спал он постоянно в общей спальне с женой,
хотя, конечно, при этом прежних страстных сцен
не повторялось.
По поводу сих перемен дворовые и крестьяне Екатерины Петровны,
хотя и
не были особенно способны соображать разные тонкости, однако инстинктивно поняли, что вот-де прежде у них
был барин настоящий, Валерьян Николаич Ченцов, барин души доброй, а теперь, вместо него, полубарин, черт его знает какой и откедова выходец.
Конечно, дело обходилось
не без падений, и если оно постигало павшую с человеком, равным ей по своему воспитанию и по своему положению в свете, то принимаемы
были в расчет смягчающие обстоятельства; но горе
было той, которая снизошла своей любовью до мужчины, стоявшего ниже ее по своему рангу, до какого-нибудь приказного или семинариста, тем паче до своего управляющего или какого-нибудь лакея, —
хотя и это, опять повторяю, случалось нередко, но такая женщина безусловно
была не принимаема ни в один так называемый порядочный дом.
Вы когда-то говорили мне, что для меня способны пожертвовать многим, — Вы
не лгали это, — я верил Вам, и если,
не скрою того,
не вполне отвечал Вашему чувству, то потому, что мы слишком родственные натуры, слишком похожи один на другого, — нам нечем дополнять друг друга; но теперь все это изменилось; мы, кажется, можем остаться друзьями, и я
хочу подать Вам первый руку: я слышал, что Вы находитесь в близких, сердечных отношениях с Тулузовым; нисколько
не укоряю Вас в этом и даже
не считаю вправе себя это делать, а только советую Вам опасаться этого господина; я
не думаю, чтобы он
был искренен с Вами: я сам испытал его дружбу и недружбу и знаю, что первая гораздо слабее последней.
— Что Валерьян
не уживется с женой, этого надобно
было почти ожидать, —
хотела было Сусанна Николаевна успокоить мужа.
— Да, — отвечал Егор Егорыч, — и вот поэтому я так и жаждал вас скорей видеть!.. Сегодня ночью я думал, что жив
не останусь, а между тем на мне лежит главнейшее дело моей жизни,
не совершив которого я умру неспокойно!.. Я еще прежде вам говорил, что жена моя, по своим мыслям и по своим действиям, давно масонка!.. Но ни она, ни я
не желаем ограничиваться этим и
хотим, чтобы она
была принята в ложу!..
Вьюга действительно
была сильна. Сверстов, здоровый и крепкий еще мужчина, чувствовал, что ветер чуть
не сшибал его с ног, колючий снег слепил ему глаза. Он
хотел было, по крайней мере, подать Сусанне Николаевне руку; но она и от того отказалась, проговорив кротким голосом...
Сусанна Николаевна взглянула затем на темные церковные окна, где ей тоже местами показались,
хотя довольно бледные, но уже огненные и злые лица, которых Сусанна Николаевна сочла за дьяволов и которые
были, вероятно,
не что иное, как отблеск в стеклах от светящихся лампадок.
—
Хотя по необходимости и пропущено много обрядов, но прием, полагаю, совершился:
суть в
сути, а
не в феноменах, и потому нам остается довершить последнее. Брат-обрядоначальник, уберите и сохраните ковер и погасите все свечи, кроме спиртовой лампы!
У одного старца ты утопил блюдо, у другого удавил сына и разрушил потом пустое здание?..» Тогда ему ангел отвечал: «Мне повелел это бог: блюдо
было единая вещь у старца, неправильно им стяжанная; сын же другого, если бы жив остался, то великому бы злу
хотел быть виновен; а в здании пустом хранился клад, который я разорил, да никто, ища злата,
не погибнет здесь».
— Ну да-с, да! — произнес на это протяжно-укоризненным голосом доктор. — Этого надобно
было ожидать, — я вот тогда
хотел ехать к Валерьяну Николаичу, а вы, gnadige Frau,
не пустили меня; таким образом малого, который, я убежден,
был отличнейший господин, бросили на произвол судьбы.
— А
не хотите ли вы воды? — предложила
было gnadige Frau.
— От меня, и я, собственно, приехал сюда по совершенно иному делу, которым очень заинтересован и по которому
буду просить вас посодействовать мне… Жаль только, что я Ивана Петровича Артасьева
не вижу у вас, — он тоже
хотел непременно приехать к вам с такого же рода просьбою.
— Да ты
не бог знает какой большой награды требуешь, и очень натурально, что, как ты говорил, жертвуя деньги,
хочешь хоть немного наблюдать, куда эти деньги
будут расходоваться… И что же, дурачок Артасьев этот против твоего избрания?
Из этих намеков мужа и Егора Егорыча Миропа Дмитриевна хорошо поняла, что она поймана с поличным, и ею овладело вовсе
не раскаяние, которое ей предлагали, а злость несказуемая и неописуемая на своего супруга; в ее голове быстро промелькнули
не мысли, нет, а скорее ощущение мыслей: «Этот дурак, то
есть Аггей Никитич, говорит, что любит меня, а между тем разблаговещивает всем, что я что-то такое
не по его сделала, тогда как я сделала это для его же, дурака, пользы, чтобы придать ему вес перед его подчиненными!» Повторяемый столь часто в мыслях эпитет мужу: дурак и дурак — свидетельствовал, что Миропа Дмитриевна окончательно убедилась в недальности Аггея Никитича, но, как бы там ни
было, по чувству самосохранения она прежде всего
хотела вывернуться из того, что ставят ей в обвинение.
— То
есть пролился,
хотите вы сказать, — поправил его Лябьев, — но я
не понимаю, с какого же неба суп мог пролиться?
Он боялся за зоб, который у него возвышался на шее и ради разрешения которого Феодосий Гаврилыч, вычитав в одном лечебнике,
пил постоянно шалфей; зоб действительно
не увеличивался,
хотя и прошло с появления его более двадцати лет, но зато Феодосий Гаврилыч постоянно
был в испарине, вследствие чего он неимоверно остерегался простуды, так что в нижние комнаты никогда
не сходил на продолжительное время, а на антресолях у него
была жара великая, благодаря множеству печей с приделанными к ним лежанками, которые испускали из себя температуру Африки.