Неточные совпадения
Раскольников
не привык к толпе и, как уже сказано, бежал всякого общества, особенно в последнее время. Но теперь его вдруг что-то потянуло к людям. Что-то совершалось в нем как бы новое, и вместе с тем ощутилась какая-то жажда людей. Он так устал от целого месяца этой сосредоточенной тоски своей и мрачного возбуждения, что
хотя одну минуту хотелось ему вздохнуть в другом мире,
хотя бы в каком бы то ни
было, и, несмотря на всю грязь обстановки, он с удовольствием оставался теперь в распивочной.
«Я, конечно, говорит, Семен Захарыч, помня ваши заслуги, и
хотя вы и придерживались этой легкомысленной слабости, но как уж вы теперь обещаетесь, и что сверх того без вас у нас худо пошло (слышите, слышите!), то и надеюсь, говорит, теперь на ваше благородное слово», то
есть все это, я вам скажу, взяла да и выдумала, и
не то чтоб из легкомыслия, для одной похвальбы-с!
Он очень давно
не пил водки, и она мигом подействовала,
хотя выпита
была всего одна рюмка.
Когда Раскольников вдруг увидел ее, какое-то странное ощущение, похожее на глубочайшее изумление, охватило его,
хотя во встрече этой
не было ничего изумительного.
— Эх, брат, да ведь природу поправляют и направляют, а без этого пришлось бы потонуть в предрассудках. Без этого ни одного бы великого человека
не было. Говорят: «долг, совесть», — я ничего
не хочу говорить против долга и совести, — но ведь как мы их понимаем? Стой, я тебе еще задам один вопрос. Слушай!
Та отскочила в испуге,
хотела было что-то сказать, но как будто
не смогла и смотрела на него во все глаза.
И до того эта несчастная Лизавета
была проста, забита и напугана раз навсегда, что даже руки
не подняла защитить себе лицо,
хотя это
был самый необходимо-естественный жест в эту минуту, потому что топор
был прямо поднят над ее лицом.
Он плохо теперь помнил себя; чем дальше, тем хуже. Он помнил, однако, как вдруг, выйдя на канаву, испугался, что мало народу и что тут приметнее, и
хотел было поворотить назад в переулок. Несмотря на то, что чуть
не падал, он все-таки сделал крюку и пришел домой с другой совсем стороны.
Не в полной памяти прошел он и в ворота своего дома; по крайней мере, он уже прошел на лестницу и тогда только вспомнил о топоре. А между тем предстояла очень важная задача: положить его обратно, и как можно незаметнее. Конечно, он уже
не в силах
был сообразить, что, может
быть, гораздо лучше
было бы ему совсем
не класть топора на прежнее место, а подбросить его,
хотя потом, куда-нибудь на чужой двор.
И долго, несколько часов, ему все еще мерещилось порывами, что «вот бы сейчас,
не откладывая, пойти куда-нибудь и все выбросить, чтоб уж с глаз долой, поскорей, поскорей!» Он порывался с дивана несколько раз,
хотел было встать, но уже
не мог.
Контора
была от него с четверть версты. Она только что переехала на новую квартиру, в новый дом, в четвертый этаж. На прежней квартире он
был когда-то мельком, но очень давно. Войдя под ворота, он увидел направо лестницу, по которой сходил мужик с книжкой в руках; «дворник, значит; значит, тут и
есть контора», и он стал подниматься наверх наугад. Спрашивать ни у кого ни об чем
не хотел.
— Луиза Ивановна, вы бы сели, — сказал он мельком разодетой багрово-красной даме, которая все стояла, как будто
не смея сама сесть,
хотя стул
был рядом.
Это
была девушка… впрочем, она мне даже нравилась…
хотя я и
не был влюблен… одним словом, молодость, то
есть я
хочу сказать, что хозяйка мне делала тогда много кредиту и я вел отчасти такую жизнь… я очень
был легкомыслен…
— С вас вовсе
не требуют таких интимностей, милостисдарь, да и времени нет, — грубо и с торжеством перебил
было Илья Петрович, но Раскольников с жаром остановил его,
хотя ему чрезвычайно тяжело стало вдруг говорить.
— Но позвольте, позвольте же мне, отчасти, все рассказать… как
было дело и… в свою очередь…
хотя это и лишнее, согласен с вами, рассказывать, — но год назад эта девица умерла от тифа, я же остался жильцом, как
был, и хозяйка, как переехала на теперешнюю квартиру, сказала мне… и сказала дружески… что она совершенно во мне уверена и все… но что
не захочу ли я дать ей это заемное письмо, в сто пятнадцать рублей, всего что она считала за мной долгу.
«Если действительно все это дело сделано
было сознательно, а
не по-дурацки, если у тебя действительно
была определенная и твердая цель, то каким же образом ты до сих пор даже и
не заглянул в кошелек и
не знаешь, что тебе досталось, из-за чего все муки принял и на такое подлое, гадкое, низкое дело сознательно шел? Да ведь ты в воду его
хотел сейчас бросить, кошелек-то, вместе со всеми вещами, которых ты тоже еще
не видал… Это как же?»
—
Не надо, — сказал он, — я пришел… вот что: у меня уроков никаких… я
хотел было… впрочем, мне совсем
не надо уроков…
Господи!» Он
хотел было запереться на крючок, но рука
не поднялась… да и бесполезно!
—
Будем ценить-с. Ну так вот, брат, чтобы лишнего
не говорить, я
хотел сначала здесь электрическую струю повсеместно пустить, так чтобы все предрассудки в здешней местности разом искоренить; но Пашенька победила. Я, брат, никак и
не ожидал, чтоб она
была такая… авенантненькая [Авенантненькая — приятная, привлекательная (от фр. avenant).]… а? Как ты думаешь?
Тут и
захотел я его задержать: „Погоди, Миколай, говорю, аль
не выпьешь?“ А сам мигнул мальчишке, чтобы дверь придержал, да из-за застойки-то выхожу: как он тут от меня прыснет, да на улицу, да бегом, да в проулок, — только я и видел его.
Нет,
не примут,
не примут ни за что, потому-де коробку нашли, и человек удавиться
хотел, «чего
не могло
быть, если б
не чувствовал себя виноватым!».
— То-то и
есть, что никто
не видал, — отвечал Разумихин с досадой, — то-то и скверно; даже Кох с Пестряковым их
не заметили, когда наверх проходили,
хотя их свидетельство и
не очень много бы теперь значило. «Видели, говорят, что квартира отпертая, что в ней, должно
быть, работали, но, проходя, внимания
не обратили и
не помним точно,
были ли там в ту минуту работники, или нет».
Сообразив, должно
быть, по некоторым, весьма, впрочем, резким, данным, что преувеличенно-строгою осанкой здесь, в этой «морской каюте», ровно ничего
не возьмешь, вошедший господин несколько смягчился и вежливо,
хотя и
не без строгости, произнес, обращаясь к Зосимову и отчеканивая каждый слог своего вопроса...
Раскольников пошевелился и
хотел было что-то сказать; лицо его выразило некоторое волнение. Петр Петрович приостановился, выждал, но так как ничего
не последовало, то и продолжал...
—
Не правда ли-с? — продолжал Петр Петрович, приятно взглянув на Зосимова. — Согласитесь сами, — продолжал он, обращаясь к Разумихину, но уже с оттенком некоторого торжества и превосходства и чуть
было не прибавил: «молодой человек», — что
есть преуспеяние, или, как говорят теперь, прогресс,
хотя бы во имя науки и экономической правды…
— Милостивый государь, — начал
было г-н Лужин, коробясь с чрезвычайным достоинством, —
не хотите ли вы, столь бесцеремонно, изъяснить, что и я…
— Оставьте, оставьте меня все! — в исступлении вскричал Раскольников. — Да оставите ли вы меня, наконец, мучители! Я вас
не боюсь! Я никого, никого теперь
не боюсь! Прочь от меня! Я один
хочу быть, один, один, один!
— Кто? Вы? Вам поймать? Упрыгаетесь! Вот ведь что у вас главное: тратит ли человек деньги или нет? То денег
не было, а тут вдруг тратить начнет, — ну как же
не он? Так вас вот этакий ребенок надует на этом, коли
захочет!
«Ну так что ж! И пожалуй!» — проговорил он решительно, двинулся с моста и направился в ту сторону, где
была контора. Сердце его
было пусто и глухо. Мыслить он
не хотел. Даже тоска прошла, ни следа давешней энергии, когда он из дому вышел, с тем «чтобы все кончить!». Полная апатия заступила ее место.
«Что ж, это исход! — думал он, тихо и вяло идя по набережной канавы. — Все-таки кончу, потому что
хочу… Исход ли, однако? А все равно! Аршин пространства
будет, — хе! Какой, однако же, конец! Неужели конец? Скажу я им иль
не скажу? Э… черт! Да и устал я: где-нибудь лечь или сесть бы поскорей! Всего стыднее, что очень уж глупо. Да наплевать и на это. Фу, какие глупости в голову приходят…»
— Вы
не Амаль-Иван, а Амалия Людвиговна, и так как я
не принадлежу к вашим подлым льстецам, как господин Лебезятников, который смеется теперь за дверью (за дверью действительно раздался смех и крик: «сцепились!»), то и
буду всегда называть вас Амалией Людвиговной,
хотя решительно
не могу понять, почему вам это название
не нравится.
Мармеладов
был в последней агонии; он
не отводил своих глаз от лица Катерины Ивановны, склонившейся снова над ним. Ему все хотелось что-то ей сказать; он
было и начал, с усилием шевеля языком и неясно выговаривая слова, но Катерина Ивановна, понявшая, что он
хочет просить у ней прощения, тотчас же повелительно крикнула на него...
С первого взгляда заметно
было, что он необыкновенно много
выпил, и
хотя Разумихин почти никогда
не мог напиться допьяна, но на этот раз что-то
было заметно.
— Родя, что ты! Ты, верно… ты
не хочешь сказать, — начала
было в испуге Пульхерия Александровна, но остановилась, смотря на Дуню.
Пульхерия Александровна, вся встревоженная мыслию о своем Роде, хоть и чувствовала, что молодой человек очень уж эксцентричен и слишком уж больно жмет ей руку, но так как в то же время он
был для нее провидением, то и
не хотела замечать всех этих эксцентрических подробностей.
— Уверяю, заботы немного, только говори бурду, какую
хочешь, только подле сядь и говори. К тому же ты доктор, начни лечить от чего-нибудь. Клянусь,
не раскаешься. У ней клавикорды стоят; я ведь, ты знаешь, бренчу маленько; у меня там одна песенка
есть, русская, настоящая: «Зальюсь слезьми горючими…» Она настоящие любит, — ну, с песенки и началось; а ведь ты на фортепианах-то виртуоз, мэтр, Рубинштейн… Уверяю,
не раскаешься!
— Так вот, Дмитрий Прокофьич, я бы очень, очень
хотела узнать… как вообще… он глядит теперь на предметы, то
есть, поймите меня, как бы это вам сказать, то
есть лучше сказать: что он любит и что
не любит? Всегда ли он такой раздражительный? Какие у него желания и, так сказать, мечты, если можно? Что именно теперь имеет на него особенное влияние? Одним словом, я бы желала…
— Ба! да и ты… с намерениями! — пробормотал он, посмотрев на нее чуть
не с ненавистью и насмешливо улыбнувшись. — Я бы должен
был это сообразить… Что ж, и похвально; тебе же лучше… и дойдешь до такой черты, что
не перешагнешь ее — несчастна
будешь, а перешагнешь, — может, еще несчастнее
будешь… А впрочем, все это вздор! — прибавил он раздражительно, досадуя на свое невольное увлечение. — Я
хотел только сказать, что у вас, маменька, я прощения прошу, — заключил он резко и отрывисто.
Пульхерия Александровна
хотела было и Сонечке поклониться, но как-то
не удалось, и, заторопившись, вышла из комнаты.
— Ну вот хоть бы этот чиновник! — подхватил Разумихин, — ну,
не сумасшедший ли
был ты у чиновника? Последние деньги на похороны вдове отдал! Ну,
захотел помочь — дай пятнадцать, дай двадцать, ну да хоть три целковых себе оставь, а то все двадцать пять так и отвалил!
Стало
быть, уж и скрывать
не хотят, что следят за мной, как стая собак!
—
Не совсем так, это правда, — тотчас же согласился Разумихин, торопясь и разгорячаясь, по обыкновению. — Видишь, Родион: слушай и скажи свое мнение. Я
хочу. Я из кожи лез вчера с ними и тебя поджидал; я и им про тебя говорил, что придешь… Началось с воззрения социалистов. Известно воззрение: преступление
есть протест против ненормальности социального устройства — и только, и ничего больше, и никаких причин больше
не допускается, — и ничего!..
Старуха
была только болезнь… я переступить поскорее
хотел… я
не человека убил, я принцип убил!
Нет, мне жизнь однажды дается, и никогда ее больше
не будет: я
не хочу дожидаться „всеобщего счастья“.
Как
хотите, а что-то в вас
есть; и именно теперь, то
есть не собственно в эту минуту, а вообще теперь…
— Н… нет, видел, один только раз в жизни, шесть лет тому. Филька, человек дворовый у меня
был; только что его похоронили, я крикнул, забывшись: «Филька, трубку!» — вошел, и прямо к горке, где стоят у меня трубки. Я сижу, думаю: «Это он мне отомстить», потому что перед самою смертью мы крепко поссорились. «Как ты смеешь, говорю, с продранным локтем ко мне входить, — вон, негодяй!» Повернулся, вышел и больше
не приходил. Я Марфе Петровне тогда
не сказал.
Хотел было панихиду по нем отслужить, да посовестился.
— Это-то я и без вас понимаю, что нездоров,
хотя, право,
не знаю чем; по-моему, я, наверно, здоровее вас впятеро. Я вас
не про то спросил, — верите вы или нет, что привидения являются? Я вас спросил: верите ли вы, что
есть привидения?
Если бы в моем предложении
была хотя миллионная доля расчета, то
не стал бы я предлагать всего только десять тысяч, тогда как всего пять недель назад предлагал ей больше.
Я
было хотел начать, и ничего
не вышло.
Все опять примолкли: Раскольников упорно молчал, Авдотья Романовна до времени
не хотела прерывать молчания, Разумихину нечего
было говорить, так что Пульхерия Александровна опять затревожилась.