Неточные совпадения
Валерьян был принят в число братьев, но этим и ограничились все его масонские подвиги: обряд посвящения до
того показался ему глуп и смешон,
что он на другой
же день стал рассказывать в разных обществах, как с него снимали не один,
а оба сапога, как распарывали брюки, надевали ему на глаза совершенно темные очки, водили его через камни и ямины, пугая,
что это горы и пропасти, приставляли к груди его циркуль и шпагу, как потом ввели в самую ложу, где будто бы ему (тут уж Ченцов начинал от себя прибавлять), для испытания его покорности, посыпали голову пеплом, плевали даже на голову, заставляли его кланяться в ноги великому мастеру, который при этом, в доказательство своего сверхъестественного могущества, глотал зажженную бумагу.
— Потому
что их учение имело всегда революционное,
а не примирительное стремление,
что прямо противоречит духу масонства, — проговорил с
той же неохотой Марфин.
— Вам, дядя, хорошо так рассуждать! У вас нет никаких желаний и денег много,
а у меня наоборот!.. Заневолю о
том говоришь,
чем болишь!.. Вчера, черт возьми, без денег, сегодня без денег, завтра тоже, и так бесконечная перспектива idem per idem!.. [одно и
то же!.. (лат.).] — проговорил Ченцов и, вытянувшись во весь свой длинный рост на стуле, склонил голову на грудь. Насмешливое выражение лица его переменилось на какое-то даже страдальческое.
Детей они весьма часто убивали, сопровождая это разными, придуманными для
того, обрядами: ребенка, например, рожденного от учителя и хлыстовки, они наименовывали агнцем непорочным, и отец этого ребенка сам закалывал его, тело
же младенца сжигали,
а кровь и сердце из него высушивали в порошок, который клали потом в их причастный хлеб, и ересиарх, раздавая этот хлеб на радениях согласникам, говорил,
что в хлебе сем есть частица закланного агнца непорочного.
Я был мальчуган живой и подвижный; мне что-то не заспалось, и прежде всего я догадался,
что нас из сеней снаружи, должно быть, заперли,
а потом начинаю слышать в соседней избе шум, гам, пение и топанье великое, и в
то же время вижу сквозь щель в перегородке свет из
той избы…
Но я не токмо
что и в расколе ныне не пребываю,
а был я допреж
того христовщик, по капитоновскому согласию,
а скопцы
же веры иной — селивановской, и я никогда не скопчествовал и прибегаю ныне к стопам вашего сиятельства, слезно прося приказать меня освидетельствовать и из заключения моего меня освободить».
Парасковья сейчас
же начала разгонять тараканов,
а за ней и девочка, наконец и курчавый мальчуган, который, впрочем, больше прихлопывал их к стене своей здоровой ручонкой, так
что только мокренько оставались после каждого таракана. Бедные насекомые, сроду не видавшие такой острастки на себя, мгновенно все куда-то попрятались. Не видя более врагов своих, gnadige Frau поуспокоилась и села опять на лавку: ей было совестно такого малодушия своего,
тем более,
что она обнаружила его перед посторонними.
— Потому
что он должен вам,
а то, если он не приедет сюда больше, с кого
же вы взыщете его проигрыш?
— Хорошо,
что у вас много денег;
а у него их нет, но играть он любит!.. — воскликнула Катрин. — Кроме
того, он пьян был совершенно, — нельзя
же пьяного человека обыгрывать!
Егор Егорыч ничего не мог разобрать: Людмила, Москва, любовь Людмилы к Ченцову, Орел, Кавказ — все это перемешалось в его уме, и прежде всего ему представился вопрос, правда или нет
то,
что говорил ему Крапчик, и он хоть кричал на
того и сердился, но в
то же время в глубине души его шевелилось,
что это не совсем невозможно, ибо Егору Егорычу самому пришло в голову нечто подобное, когда он услыхал от Антипа Ильича об отъезде Рыжовых и племянника из губернского города; но все-таки, как истый оптимист, будучи более склонен воображать людей в лучшем свете,
чем они были на самом деле, Егор Егорыч поспешил отклонить от себя эту злую мысль и почти вслух пробормотал: «Конечно, неправда, и доказательство
тому,
что, если бы существовало что-нибудь между Ченцовым и Людмилой, он не ускакал бы на Кавказ,
а оставался бы около нее».
Но последнее время записка эта исчезла по
той причине,
что вышесказанные три комнаты наняла приехавшая в Москву с дочерью адмиральша, видимо, выбиравшая уединенный переулок для своего местопребывания и желавшая непременно нанять квартиру у одинокой женщины и пожилой, за каковую она и приняла владетельницу дома; но Миропа Дмитриевна Зудченко вовсе не считала себя пожилою дамою и всем своим знакомым доказывала,
что у женщины никогда не надобно спрашивать, сколько ей лет,
а должно смотреть, какою она кажется на вид; на вид
же Миропа Дмитриевна, по ее мнению, казалась никак не старее тридцати пяти лет, потому
что если у нее и появлялись седые волосы,
то она немедля их выщипывала; три — четыре выпавшие зуба были заменены вставленными; цвет ее лица постоянно освежался разными притираньями; при этом Миропа Дмитриевна была стройна; глаза имела хоть и небольшие, но черненькие и светящиеся, нос тонкий; рот, правда, довольно широкий, провалистый, но не без приятности; словом, всей своей физиономией она напоминала несколько мышь, способную всюду пробежать и все вынюхать,
что подтверждалось даже прозвищем, которым называли Миропу Дмитриевну соседние лавочники: дама обделистая.
Егор Егорыч продолжал держать голову потупленною. Он решительно не мог сообразить вдруг,
что ему делать. Расспрашивать?.. Но о
чем?.. Юлия Матвеевна все уж сказала!.. Уехать и уехать, не видав Людмилы?.. Но тогда зачем
же он в Москву приезжал? К счастью, адмиральша принялась хлопотать об чае,
а потому
то уходила в свою кухоньку,
то возвращалась оттуда и таким образом дала возможность Егору Егорычу собраться с мыслями; когда
же она наконец уселась, он ей прежде всего объяснил...
А Людмиле тотчас
же пришло в голову,
что неужели
же Ченцов может умереть, когда она сердито подумает об нем? О, в таком случае Людмила решилась никогда не сердиться на него в мыслях за его поступок с нею… Сусанна ничего не думала и только безусловно верила
тому,
что говорил Егор Егорыч; но адмиральша — это немножко даже и смешно — ни звука не поняла из слов Марфина, может быть, потому,
что очень была утомлена физически и умственно.
— Конечно!.. — не отвергнула и адмиральша, хотя, по опыту своей жизни и особенно подвигнутая последним страшным горем своим, она начинала чувствовать,
что не все
же бог устраивает,
а что надобно людям самим заботиться, и у нее вдруг созрела в голове смелая мысль,
что когда Егор Егорыч приедет к ним в воскресенье,
то как-нибудь — без Сусанны, разумеется, — открыть ему все о несчастном увлечении Людмилы и об ее настоящем положении, не утаив даже,
что Людмила боится видеть Егора Егорыча, и умолять его посоветовать,
что тут делать.
Фаэтон между
тем быстро подкатил к бульвару Чистые Пруды, и Егор Егорыч крикнул кучеру: «Поезжай по левой стороне!»,
а велев свернуть близ почтамта в переулок и остановиться у небольшой церкви Феодора Стратилата, он предложил Сусанне выйти из экипажа, причем самым почтительнейшим образом высадил ее и попросил следовать за собой внутрь двора, где и находился храм Архангела Гавриила, который действительно своими колоннами, выступами, вазами, стоявшими у подножия верхнего яруса, напоминал скорее башню,
чем православную церковь, — на куполе его, впрочем, высился крест; наружные стены храма были покрыты лепными изображениями с таковыми
же лепными надписями на славянском языке: с западной стороны, например, под щитом, изображающим благовещение, значилось: «Дом мой — дом молитвы»; над дверями храма вокруг спасителева венца виднелось: «Аз есмь путь и истина и живот»; около дверей, ведущих в храм, шли надписи: «Господи, возлюблю благолепие дому твоего и место селения славы твоея».
—
Что ж мне было вам говорить!.. — возразила Миропа Дмитриевна. — Я думала,
что вы сами догадываетесь об этом!..
А то к
чему же такая таинственная жизнь!.. Всех избегать, ни с кем не знакомиться…
А что скопцы и хлысты одно и
то же, это мне хорошо известно, потому
что, вращаясь беспрестанно между разными сектами, я много читал об этом и слышал рассуждения от высших духовных лиц.
— Они объясняли это,
что меня проклял не Фотий,
а митрополит Серафим […митрополит Серафим (в миру Стефан Васильевич Глаголевский, 1763—1843) — видный церковный деятель, боровшийся с мистическими течениями в русской религиозной мысли.], который немедля
же прислал благословение Фотию на это проклятие, говоря,
что изменить
того,
что сделано, невозможно, и
что из этого даже может произойти добро, ибо ежели царь, ради правды, не хочет любимца своего низвергнуть,
то теперь, ради стыда, как проклятого, он должен будет удалить.
Сусанна принялась аккуратно исполнять просьбу Егора Егорыча и через неделю
же после его приезда в Петербург она написала ему,
что у них в Москве все идет по-прежнему: Людмила продолжает болеть, мамаша страдает и плачет, «
а я, — прибавляла она и о себе, — в
том только нахожу успокоение и утешение,
что молюсь, и одно меня смущает: прежде я всегда ходила за обедни, за всенощные; но теперь мне гораздо отраднее молиться, когда в церкви никого нет.
—
А что, Егор Егорыч, я давно хотел вас попросить об одной вещи: не можете ли вы замолвить за меня словцо Михаилу Михайлычу и министру внутренних дел, — который, конечно, так
же вас уважает, как и весь Петербург, — чтобы, когда участь нашего губернатора будет окончательно решена,
то на место его назначить меня?
— Ах, это вы!.. Вот кто приехал! — произнесла как бы с удивлением Муза, но вряд ли она искренно удивилась. — Подождите тут, я предуведомлю об вас мамашу и Сусанну! — присовокупила она, но и тут ей, кажется, предуведомлять было не для
чего, — по крайней мере Сусанну, — потому
что та, услыхав от сестры, кто приехал, не выразила никакого недоумения касательно приезда неожиданного гостя,
а сейчас
же и прежде всего пошла к Егору Егорычу.
Как в ясной лазури затихшего моря
Вся слава небес отражается,
Так в свете от страсти свободного духа
Нам вечное благо является.
Но глубь недвижимая в мощном просторе
Все
та же,
что в бурном волнении.
Дух ясен и светел в свободном покое,
Но
тот же и в страстном хотении.
Свобода, неволя, покой и волненье
Проходят и снова являются,
А он все один, и в стихийном стремленьи
Лишь сила его открывается.
Лично я, впрочем, выше всего ценил в Мартыне Степаныче его горячую любовь к детям и всякого рода дурачкам: он способен был целые дни их занимать и забавлять, хотя в
то же время я смутно слышал историю его выхода из лицея, где он был инспектором классов и где аки бы его обвиняли;
а, по-моему, тут были виноваты сами мальчишки, которые, конечно, как и Александр Пушкин, затеявший всю эту историю, были склоннее читать Апулея [Апулей (II век) — римский писатель, автор знаменитого романа «Золотой осел» («Метаморфозы»).] и Вольтера,
чем слушать Пилецкого.
Плакала, слушая эту проповедь, почти навзрыд Сусанна; у Егора Егорыча также текли слезы; оросили они и глаза Сверстова, который нет-нет да и закидывал свою курчавую голову назад; кого
же больше всех произнесенное отцом Василием слово вышибло, так сказать, из седла, так это gnadige Frau, которая перед
тем очень редко видала отца Василия, потому
что в православную церковь она не ходила,
а когда он приходил в дом,
то почти не обращала на него никакого внимания; но тут, увидав отца Василия в золотой ризе, с расчесанными седыми волосами, и услыхав, как он красноречиво и правильно рассуждает о столь возвышенных предметах, gnadige Frau пришла в несказанное удивление, ибо никак не ожидала, чтобы между русскими попами могли быть такие светлые личности.
Прошла осень, прошла зима, и наступила снова весна,
а вместе с нею в описываемой мною губернии совершились важные события: губернатор был удален от должности, — впрочем, по прошению; сенаторская ревизия закончилась, и сенатор — если не в одном экипаже,
то совершенно одновременно — уехал с m-me Клавской в Петербург, после
чего прошел слух,
что новым губернатором будет назначен Крапчик, которому будто бы обещал это сенатор, действительно бывший последнее время весьма благосклонен к Петру Григорьичу; но вышло совершенно противное (Егор Егорыч недаром, видно, говорил,
что граф Эдлерс — старая остзейская лиса): губернатором, немедля
же по возвращении сенатора в Петербург, был определен не Петр Григорьич,
а дальний родственник графа Эдлерса, барон Висбах, действительный статский советник и тоже камергер.
Смерть отца, по-видимому, весьма мало поразила Катрин, хотя она и понимала,
что своим побегом,
а еще более
того смыслом письма своего, поспособствовала Петру Григорьичу низойти в могилу; на Ченцова
же, напротив, это событие вначале, по крайней мере, сильно подействовало.
Одно,
что они не знакомились ни с кем из соседей, да, признаться сказать, и не с кем было, потому
что близко от них никого не жило из помещиков; знакомиться
же с чиновниками уездного города Катрин не хотела, так как они ее нисколько не интересовали,
а сверх
того очень возможно,
что в их кругу могла найтись какая-нибудь хорошенькая дама, за которой ее Валерьян, пожалуй, приволокнется.
Не для услады своей и читателя рассказывает все это автор, но по правдивости бытописателя, ибо картина человеческой жизни представляет не одни благоухающие сердечной чистотой светлые образы,
а большею частию она кишит фигурами непривлекательными и отталкивающими, и в
то же время кто станет отрицать,
что на каждом авторе лежит неотклонимая обязанность напрягать все усилия, чтобы открыть и в неприглядной группе людей некоторые, по выражению Егора Егорыча, изящные душевные качества, каковые, например, действительно и таились в его племяннике?
Пылкая в своих привязанностях и гневливая в
то же время, она была одной из
тех женщин, у которых, как сказал Лермонтов, пищи много для добра и зла, и если бы ей попался в мужья другой человек,
а не Ченцов,
то очень возможно,
что из нее вышла бы верная и нежная жена, но с Валерьяном Николаичем ничего нельзя было поделать; довести его до недолгого раскаяния в некоторые минуты была еще возможность, но напугать — никогда и ничем.
«Мартын Степаныч; теперь уже возвратившийся ко мне в город, — объяснял в своем письме Артасьев, — питает некоторую надежду уехать в Петербург, и дай бог, чтобы это случилось,
а то положение сего кроткого старца посреди нас печально: в целом городе один только я приютил его; другие
же лица бежали от него, как от зачумленного, и почти вслух восклицали: «он сосланный, сосланный!..», — и никто не спросил себя, за
что же именно претерпевает наказание свое Мартын Степаныч?
— Он непременно бы раскаялся, — кипятился Егор Егорыч, — когда бы около него был какой-нибудь духовный руководитель,
а кто им может быть для него?.. Не супруга
же его…
Той самой надобна больше,
чем ему, руководящая рука!.. Мне,
что ли, теперь написать Валерьяну, я уж и не знаю? — присовокупил он в раздумье.
—
А я ее вот
чем смажу, — подхватила
та и прямо
же хватила попавшею ей под руку метлою Маланью по шее.
Катрин довольно долго ждала его и переживала мучительнейшие минуты. «
Что, если ей придется всю жизнь так жить с мужем?» — думалось ей, она любит его до сумасшествия,
а он ее не любит нисколько и, кроме
того, обманывает на каждом шагу. «Неужели
же, — спрашивала себя далее Катрин, — это чувство будет в ней продолжаться вечно?» — «Будет!» — ответила было она на первых порах себе. «Нет, — отвергнула затем, — это невозможно, иначе я не перенесу и умру!»
«Ах, говорит, братец, на тебе записку, ступай ты к частному приставу Адмиралтейской части, — я теперь, говорит, ему дом строю на Васильевском острову, — и попроси ты его от моего имени разыскать твою жену!..» Господин частный пристав расспросил меня, как и
что, и приказал мне явиться к ним дня через два,
а тем временем, говорит, пока разыщут; туточе
же, словно нарочно, наш один мужик встретился со мной в трактире и говорит мне: «Я, говорит, Савелий, твою жену встретил, идет нарядная-пренарядная!..
— Это-с как вам угодно,
а я только к
тому говорю,
что при жене жить не стану, чтобы ее беречь; пусть
тот же родитель мой будет ее стражем!
— На самом деле ничего этого не произойдет,
а будет вот что-с: Аксинья, когда Валерьян Николаич будет владеть ею беспрепятственно, очень скоро надоест ему, он ее бросит и вместе с
тем, видя вашу доброту и снисходительность, будет от вас требовать денег, и когда ему покажется,
что вы их мало даете ему, он, как муж, потребует вас к себе: у него, как вы хорошо должны это знать, семь пятниц на неделе; тогда, не говоря уже о вас, в каком
же положении я останусь?
— Такая
же, как между всякой философией и религией: первая учит познавать сущность вещей посредством разума,
а религия преподает
то,
что сказано в божественном откровении; но путь в достижении
того и другого познания в мистицизме иной,
чем в других философских системах и в других вероучениях, или, лучше сказать, оба эти пути сближены у мистиков: они в своей философии ум с его постепенным ходом, с его логическими выводами ставят на вторую ступень и дают предпочтение чувству и фантазии, говоря,
что этими духовными орудиями скорее и вернее человек может достигнуть познания сущности мирового бытия и
что путем ума человек идет черепашьим шагом,
а чувством и созерцанием он возлетает, как орел.
— Конечно, через него!..
А то через кого
же? — воскликнул Аггей Никитич. — Словом-с, он мой духовный и вещественный благодетель. Я даже не сумею вам передать,
что со мной произошло перед знакомством моим с Егором Егорычем… Я еще прежде
того имел счастье встретить семейство Сусанны Николаевны,
а потом уж увидел у них Егора Егорыча, и мне показалось,
что я прежде ходил и влачился по земле между людьми обыкновенными, но тут вдруг очутился на небе между святыми.
Мудрено ли после
того,
что молодой бакалавр схватился за масонство, изучил его,
а потом вскоре
же был назначен священником в Москву в один из богатейших и обильнейших дворянством приход,
а вместе с
тем он был принят в ложу ищущих манны, где, конечно уж, лучше всех, вероятно, знакомый с мистической философией и приученный еще с школьнической скамейки к риторическому красноречию, он стал произносить в собраниях ложи речи, исполненные энергии и учености.
Господин обер-пастор города Герлица Рихтер восстал на сочинение Бема, называемое «Аврора», за
то,
что книга эта стяжала похвалы,
а между
тем она была написана простым сапожником и о предметах, непонятных даже людям ученым, значит, толковала о нелепостях, отвергаемых здравым смыслом, и господин пастор преследование свое довел до
того,
что Бем был позван на суд в магистрат, книга была у него отобрана и ему запрещено было писать; но, разумеется, хоть и смиренный, но в
то же время боговдохновляемый Бем недолго повиновался
тому.
На этом месте разговор по необходимости должен был прерваться, потому
что мои путники въехали в город и были прямо подвезены к почтовой станции, где Аггей Никитич думал было угостить Мартына Степаныча чайком, ужином, чтобы с ним еще побеседовать; но Пилецкий решительно воспротивился
тому и, объяснив снова,
что он спешит в Петербург для успокоения Егора Егорыча, просил об одном, чтобы ему дали скорее лошадей, которые вслед за громогласным приказанием Аггея Никитича: «Лошадей, тройку!» — мгновенно
же были заложены, и Мартын Степаныч отправился в свой неблизкий вояж,
а Аггей Никитич, забыв о существовании всевозможных контор и о
том,
что их следует ревизовать, прилег на постель, дабы сообразить все слышанное им от Пилецкого; но это ему не удалось, потому
что дверь почтовой станции осторожно отворилась, и пред очи своего начальника предстал уездный почтмейстер в мундире и с лицом крайне оробелым.
— Я тоже, хоть и ритор ваш, но имею право объяснить вам лишь одно,
что они исходят издревле, из первозданного рая, который до грехопадения человека был озаряем совершенно иным светом,
чем ныне мы озаряемы, и при свете этом человеку были ведомы вся тварная природа, он сам и бытие бога; после
же склонения человека к своей телесной природе свет этот померк,
а вместе с
тем человек утратил и свои познания; но милосердый бог не оскудел совсем для него в своей благости.
Сколь понимаю я, не по человеческим каким-либо соображениям,
а по божьему внушению он так обеспокоился, когда я ему рассказал,
что господин Ченцов разошелся с женой, и твердо убежден,
что Егор Егорыч по живому предчувствию уже предугадывал,
что из
того может проистечь, и пусть
то же предчувствие скажет ему и ныне, в силу какой правды совершилось и самое столь печальное для всех событие.
— Как
же не понять, помилуйте! Не олухи
же они царя небесного! — горячился Иван Петрович. — И теперь вопрос, как в этом случае действовать в вашу пользу?.. Когда по начальству это шло, я взял да и написал,
а тут как и
что я могу сделать?.. Конечно, я сегодня поеду в клуб и буду говорить
тому, другому, пятому, десятому;
а кто их знает, послушают ли они меня; будут, пожалуй, только хлопать ушами… Я даже не знаю, когда и баллотировка наступит?..
— Вы ошибаетесь!.. Это не предрассудок! Тогда какое
же это будет дворянское сословие, когда в него может поступить каждый, кто получит крест,
а кресты стали давать нынче за деньги… Признаюсь, я не понимаю правительства, которое так поступает!.. Иначе уж лучше совсем уничтожить дворянское сословие,
а то где
же тут будет какая-нибудь преемственность крови?..
Что же касается до вашего жертвователя,
то я не знаю, как на это взглянет дворянство, но сам я лично положу ему налево.
— Да за
те же пожертвования, которые, не скрою от вас, может быть, в течение всей моей службы достигнут тысяч до ста,
что, конечно, нисколько не разорит вас,
а между
тем они мне и вам дадут генеральство.
— Я думал, Егор Егорыч, много думал, но справедливо говорят,
что женщины хитрее черта… Хоть бы насчет
тех же денег… Миропа Дмитриевна притворилась такой неинтересанткой,
что и боже ты мой,
а тут вот
что вышло на поверку. Вижу уж я теперь,
что погиб безвозвратно!
Решившись отдать свою супругу под начал и исправление, Аггей Никитич в
ту же ночь отправил с привезшим его ямщиком письмо к ней довольно лукавого свойства в
том смысле,
что оно было, с одной стороны, не слишком нежное,
а с другой — и не слишком суровое.
Из этих намеков мужа и Егора Егорыча Миропа Дмитриевна хорошо поняла,
что она поймана с поличным, и ею овладело вовсе не раскаяние, которое ей предлагали,
а злость несказуемая и неописуемая на своего супруга; в ее голове быстро промелькнули не мысли, нет,
а скорее ощущение мыслей: «Этот дурак,
то есть Аггей Никитич, говорит,
что любит меня,
а между
тем разблаговещивает всем,
что я что-то такое не по его сделала, тогда как я сделала это для его
же, дурака, пользы, чтобы придать ему вес перед его подчиненными!» Повторяемый столь часто в мыслях эпитет мужу: дурак и дурак — свидетельствовал,
что Миропа Дмитриевна окончательно убедилась в недальности Аггея Никитича, но, как бы там ни было, по чувству самосохранения она прежде всего хотела вывернуться из
того,
что ставят ей в обвинение.
— Не помню, голубчик, не помню! — восклицал Иван Петрович и, нисколько не подумав, зачем нужна Сверстову какая-то справка о Тулузове,
а также совершенно не сообразив,
что учитель Тулузов и Тулузов, ныне ладящий попасть в попечители гимназии, одно и
то же лицо, он обратился к сторожу, продолжавшему держать перед ним шубу, и приказал
тому...