Неточные совпадения
— Пойдемте его ловить!..» — «
Пойдем!» —
говорил Павел, и оба они побежали.
— И то
пойду!.. Да хранит вас бог! —
говорил полковник, склоняя голову и уходя.
—
Идти уложить его! —
говорила она.
Они оба обыкновенно никогда не произносили имени дочери, и даже, когда нужно было для нее
посылать денег, то один обыкновенно
говорил: «Это в Спирово надо
послать к Секлетею!», а другая отвечала: «Да, в Спирово!».
— Барин
послал: «Позови,
говорит, сторожа!» — толковал ему Ванька.
— Теперь, главное дело, надо с Симоновым
поговорить.
Пошлите этого дурака — Ваньку, за Симоновым! — сказал Плавин.
— Ну, пан Прудиус,
иди к доске, —
говорил он совсем ласковым голосом.
Еспер Иваныч когда ему полтинник, когда целковый даст; и теперешний раз пришел было; я сюда его не пустила, выслала ему рубль и велела
идти домой; а он заместо того — прямо в кабак… напился там,
идет домой, во все горло дерет песни; только как подошел к нашему дому, и
говорит сам себе: «Кубанцев, цыц, не смей петь: тут твой благодетель живет и хворает!..» Потом еще пуще того заорал песни и опять закричал на себя: «Цыц, Кубанцев, не смей благодетеля обеспокоить!..» Усмирильщик какой — самого себя!
— Я?.. Кто же другой, как не ты!.. — повторил полковник. — Разве про то тебе
говорят, что ты в университет
идешь, а не в Демидовское!
— On dit! [
Говорят! (франц.).] — отвечал Абреев. — Но тому совершенно был не расчет… Богатый человек! «Если бы, —
говорит он, — я мог поступить по дипломатической части, а то
пошлют в какой-нибудь уездный городишко стряпчим».
— Она могла бы и не играть, —
говорил Павел (у него голос даже перехватывало от волнения), — от нее для балета нужен только ритм — такт. Достаточно барабана одного, который бы выбивал такт, и балет мог бы
идти.
— Зачем же она здесь? —
говорил Павел,
идя за Силантием по коридору.
— Venez!.. [
Идите! (франц.).] —
говорила Фатеева каким-то настоятельным тоном.
— Мужа моего нет дома; он сейчас уехал, —
говорила Мари, не давая, кажется, себе отчета в том, к чему это она
говорит, а между тем сама
пошла и села на свое обычное место в гостиной. Павел тоже следовал за ней и поместился невдалеке от нее.
— Говорил-с! — повторил Салов. — И у него обыкновенно были две темы для разговоров, это — ваше сценическое дарование и еще его серые из тонкого сукна брюки, которые он очень берег и про которые каждое воскресенье
говорил сторожу: «Вычисти, пожалуйста, мне мои серые брюки получше, я в них
пойду погулять».
— Какой славный малый, какой отличный, должно быть! — продолжал Замин совершенно искренним тоном. — Я тут
иду, а он сидит у ворот и песню мурлыкает. Я
говорю: «Какую ты это песню поешь?» — Он сказал; я ее знаю. «Давай,
говорю, вместе петь». — «Давайте!» —
говорит… И начали… Народу что собралось — ужас! Отличный малый, должно быть… бесподобный!
— Нет, не был! Со всеми с ними дружен был, а тут как-то перед самым их заговором, на счастье свое, перессорился с ними! Когда государю подали список всех этих злодеев, первое слово его было: «А Коптин — тут, в числе их?» — «Нет», —
говорят. — «Ну,
говорит,
слава богу!» Любил, знаешь, его, дорожил им. Вскоре после того в флигель-адъютанты было предложено ему — отказался: «Я,
говорит, желаю служить отечеству, а не на паркете!» Его и
послали на Кавказ: на, служи там отечеству!
— Оттого, что я здесь слыву богоотступником. Уверяю вас! — отнесся Александр Иванович к Павлу. — Когда я с Кавказа приехал к одной моей тетке, она вдруг мне
говорит: — «Саша, перекрестись, пожалуйста, при мне!» Я перекрестился. — «Ах,
говорит,
слава богу, как я рада, а мне
говорили, что ты и перекреститься совсем не можешь, потому что продал черту душу!»
— Чего смотрел! Не за кусты только посмотреть тебя
посылали, подальше бы пробежал! —
говорил Петр и сам продолжал ехать.
— Что же он не играет?
Пойду и заставлю его! —
говорила она.
— И я
пойду с тобой, сокровище мое! —
говорил Павел и, обняв Фатееву, крепко поцеловал ее.
— «Дворянство —
слава моего государства», —
говаривала она, — произнес с улыбкой Марьеновский. — Не знаю, в какой мере это справедливо, — продолжал он, — но нынешнему государю приписывают мысль и желание почеркнуть крепостное право.
— Что их вознаграждать-то! — воскликнул Замин. — Будет уж им, помироедствовали. Мужики-то, вон, и в казну подати подай, и дороги почини, и в рекруты ступай. Что баря-то, али купцы и попы?.. Святые, что ли? Мужички то же
говорят: «Страшный суд написан, а ни одного барина в рай не ведут, все простой народ
идет с бородами».
— Это один мой товарищ, про которого учитель математики
говорил, что он должен
идти по гримерской части, где сути-то нет, а одна только наружность, — и он эту наружность выработал в себе до последней степени совершенства.
Затем считка
пошла как-то ужасно плохо. Анна Ивановна заметно конфузилась при Клеопатре Петровне: женский инстинкт
говорил ей, что Фатеева в настоящую минуту сердится, и сердится именно на нее. Неведомов только того, кажется, и ожидал, чтобы все это поскорее кончилось. Петин и Замин подсели было к Клеопатре Петровне, чтобы посмешить ее; но она даже не улыбнулась, а неподвижно, как статуя, сидела и смотрела то на Павла, то на Анну Ивановну, все еще стоявших посередине залы.
Мари, ребенок и Павел
пошли по парку, но прошли они недалеко и уселись на скамеечке. Ребенок стал у ног матери. Павлу и Мари, видимо, хотелось
поговорить между собой.
— А вот этот господин, — продолжал Салов, показывая на проходящего молодого человека в перчатках и во фраке, но не совсем складного станом, — он вон и выбрит, и подчищен, а такой же скотина, как и батька; это вот он из Замоскворечья сюда в собрание приехал и танцует, пожалуй, а как перевалился за Москву-реку, опять все свое
пошло в погребок, — давай ему мадеры, чтобы зубы ломило, — и если тут в погребе сидит поп или дьякон: — «Ну, ты,
говорит, батюшка, прочти Апостола, как Мочалов, одним голосам!»
Через день после того, вверх по Никитской
шли Марьеновский и Салов. Последний что-то очень, как видно, горячо
говорил и доказывал.
«Ах, бестия, шельма, ругает того маляра, перепортил всю работу; у тебя,
говорит, все глаже и чище становится, как стеклышко, а у того все уж облезло!» И
пошел я, братец, после того в знать великую; дворянство тогда после двенадцатого года шибко строилось, — ну, тут уж я и побрал денежек, поплутовал,
слава тебе господи!
— А так бы думал, что за здоровье господина моего надо выпить! — отвечал Макар Григорьев и, когда вино было разлито, он сам
пошел за официантом и каждому гостю кланялся,
говоря: «Пожалуйте!» Все чокнулись с ним, выпили и крепко пожали ему руку. Он кланялся всем гостям и тотчас же махнул официантам, чтоб они подавали еще. Когда вино было подано, он взял свой стакан и прямо подошел уже к Вихрову.
«Батюшка, —
говорит попадья, — и свечки-то у покойника не горит; позволено ли по требнику свечи-то ставить перед нечаянно умершим?» — «А для че,
говорит, не позволено?» — «Ну, так, —
говорит попадья, — я
пойду поставлю перед ним…» — «Поди, поставь!» И только-что матушка-попадья вошла в горенку, где стоял гроб, так и заголосила, так что священник испужался даже, бежит к ней, видит, — она стоит, расставя руки…
Пойдем в горницу…» — «Нет,
говорит, как я сказал, что здесь буду, так и буду!» Ушла наша барыня мужу за водкой.
— Здесь вас ожидают ваши старые знакомые, —
говорил Захаревский,
идя вслед за ним. — Вот они!.. — прибавил он, показывая на двух мужчин, выделившихся из толпы и подходящих к Вихрову. Один из них был в черной широкой и нескладной фрачной паре, а другой, напротив, в узеньком коричневого цвета и со светлыми пуговицами фраке, в серых в обтяжку брюках, с завитым хохолком и с нафабренными усиками.
—
Пошел вон, негодяй! Не смей мне и
говорить об этом и никогда не приставай к ней! — крикнул он на Ивана.
— Знаю я, куда она ладит, — да, знаю я! —
говорил он,
идя и пошатываясь по зале.
— Не поедем, а
пойдем лучше пешком в Тотский монастырь: всего десять верст, дорога
идет все рощей, виды великолепные, —
говорил Живин.
— А какой случай! — сказал он. — Вчера я, возвращаясь от тебя, встретил Захаревского с дочерью и, между прочим, рассказал им, что вот мы с тобой
идем богу молиться; они стали, братец, проситься, чтобы и их взять, и особенно Юлия Ардальоновна. «Что ж, я
говорю, мы очень рады». Ну, они и просили, чтобы зайти к ним; хочешь — зайдем, не хочешь — нет.
— Зайдем, все с барышней веселей будет
идти! —
говорил Живин, с удовольствием шагая по мостовой. — Прежде немножко я, грешным делом, пылал к ней нежною страстью.
— Ну вот,
слава богу, приехал, —
говорила Мари, вставая и торопливо подавая ему руку, которую он стал с нежностью несколько раз целовать.
— Я жил в деревне и написал там два рассказа, из которых один был недавно напечатан, а другой представлен в цензуру, но оба их,
говорят, теперь захватили и за мной
послали фельдъегеря, чтобы арестовать меня и привезти сюда, в Петербург.
Из одного этого приема, что начальник губернии просил Вихрова съездить к судье, а не
послал к тому прямо жандарма с ролью, видно было, что он третировал судью несколько иным образом, и тот действительно был весьма самостоятельный и в высшей степени обидчивый человек. У диких зверей есть,
говорят, инстинктивный страх к тому роду животного, которое со временем пришибет их. Губернатор, не давая себе отчета, почему-то побаивался судьи.
— На пятой и седьмой главе изволь выйти, там черт знает, он сам
говорит, какие еще вольности
пойдут, — сказал он ей.
Говоря по правде, герой мой решительно не знал, как приняться за порученное ему дело, и, приехав в маленький город, в уезде которого совершилось преступление, придумал только
послать за секретарем уездного суда, чтобы взять от него самое дело, произведенное земскою полициею.
Так меня, знаете, злость взяла, думал требовать дополнения по делу — пользы нет, я и
говорю этому мальчику-то (он
шел в губернский город — хлопотать по своему определению): «Ступай,
говорю, скажи все это губернатору!» Мальчик-то, вероятно,
пошел да и донес.
— Видел я, судырь, то:
иду я раз, так, примерно сказать, мимо колодца нашего, а он ее и бьет тут… отнял от бадьи веревку-то, да с железом-то веревкою-то этою и бьет ее; я даже скрикнул на него: «Что, я
говорю, ты, пес эдакий, делаешь!», а он и меня лаять начал… Вздорный мальчишка, скверный, не потаю, батюшка.
— Что
говорить? Я сказал ей, чтобы
шла лошадь мне подсобить отпрячь.
— Все равно, конечно!.. Они, впрочем, и тогда
говорили: «Не выругайся,
говорит, исправник, старик бы его не убил; а то,
говорит, мы с иконой
идем, а он — браниться!»
— Глядите-ко, глядите: в лесу-то пни все
идут!.. —
говорил он, показывая на мелькавшие в самом деле в лесу пни и отстоящие весьма недалеко один от другого. — Это нарочно они тут и понаделаны — в лесу-то у них скит был, вот они и ходили туда по этим пням!..
— Все запишут! — отвечал ему с сердцем Вихров и спрашивать народ повел в село. Довольно странное зрелище представилось при этом случае: Вихров, с недовольным и расстроенным лицом,
шел вперед; раскольники тоже
шли за ним печальные; священник то на того, то на другого из них сурово взглядывал блестящими глазами. Православную женщину и Григория он велел старосте вести под присмотром — и тот поэтому
шел невдалеке от них, а когда те расходились несколько, он
говорил им...
— Что за вздор такой — экстренно
послал?.. Невозможно было на две минуты забежать проститься!.. —
говорил инженер и затем, сев напротив Вихрова, несколько минут смотрел ему прямо в лицо.