Неточные совпадения
Вы знаете, вся жизнь моя
была усыпана тернием, и самым колючим из них для меня
была лживость и лесть окружавших меня людей (в сущности, Александра Григорьевна только и дышала одной лестью!..); но на склоне дней моих, —
продолжала она писать, — я встретила человека, который не только сам не в состоянии раскрыть уст своих для лжи, но гневом и ужасом исполняется, когда слышит ее и в словах других.
— Не для себя, полковник, не для себя, а это нужно для счастья вашего сына!.. — воскликнула Александра Григорьевна. — Я для себя шагу в жизни моей не сделала, который бы трогал мое самолюбие; но для сына моего, —
продолжала она с смирением в голосе, — если нужно
будет поклониться, поклонюсь и я!.. И поклонюсь низенько!
— Только что, —
продолжала та, не обращая даже внимания на слова барина и как бы более всего предаваясь собственному горю, — у мосту-то к Раменью повернула за кустик, гляжу, а она и лежит тут. Весь бочок распорот, должно
быть, гоны двои она тащила его на себе — земля-то взрыта!
— Касательно второго вашего ребенка, —
продолжала Александра Григорьевна, — я хотела
было писать прямо к графу. По дружественному нашему знакомству это
было бы возможно; но сами согласитесь, что лиц, так высоко поставленных, беспокоить о каком-нибудь определении в училище ребенка — совестно и неделикатно; а потому вот вам письмо к лицу, гораздо низшему, но, пожалуй, не менее сильному… Он друг нашего дома, и вы ему прямо можете сказать, что Александра-де Григорьевна непременно велела вам это сделать!
— Ты сам меня как-то спрашивал, —
продолжал Имплев, — отчего это, когда вот помещики и чиновники съедутся, сейчас же в карты сядут играть?.. Прямо от неучения! Им не об чем между собой говорить; и чем необразованней общество, тем склонней оно ко всем этим играм в кости, в карты; все восточные народы, которые еще необразованнее нас, очень любят все это, и у них, например, за величайшее блаженство считается их кейф, то
есть, когда человек ничего уж и не думает даже.
« Занятия мои, —
продолжал он далее, — идут по-прежнему: я скоро
буду брать уроки из итальянского языка и эстетики, которой
будет учить меня профессор Шевырев [Шевырев Степан Петрович (1806—1864) — профессор литературы в Московском университете, критик и поэт.
С ним
были знакомы и к нему ездили все богатые дворяне, все высшие чиновники; но он почти никуда не выезжал и, точно так же, как в Новоселках,
продолжал больше лежать и читать книги.
— А ты вот что скажи мне, —
продолжал полковник, очень довольный бойкими ответами солдата, —
есть ли у тебя жена?
— Это вот квартира вам, —
продолжал полковник, показывая на комнату: — а это вот человек при вас останется (полковник показал на Ваньку); малый он у меня смирный; Паша его любит; служить он вам
будет усердно.
— А это что такое? —
продолжал Павел, показывая уже в книге на ря (слово, выбранное им,
было: Варяги).
— Это, значит, решено! — начал опять Плавин. — Теперь нам надобно сделать расчет пространству, —
продолжал он, поднимая глаза вверх и, видимо, делая в голове расчет. —
Будет ли у вас в зале аршин семь вышины? — заключил он.
— В длину сцена
будет, —
продолжал неторопливо Плавин, — для лесных декораций и тоже чтоб стоять сзади, сажени четыре с половиной…
— По рублю на базаре теперь продают за пуд, —
продолжал Николай Силыч, — пять машин хотели
было пристать к городу; по двадцати копеек за пуд обещали продавать — не позволили!
— Может
быть, затем, —
продолжал Николай Силыч ровным и бесстрастным голосом, — чтобы спрашивать вас на экзаменах и таким манером поверять ваши знания? — Видел это, может?
— Существует он, —
продолжал Николай Силыч, — я полагаю, затем, чтобы красить полы и парты в гимназии. Везде у добрых людей красят краскою на масле, а он на квасу выкрасил, — выдумай-ка кто-нибудь другой!.. Химик он, должно
быть, и технолог. Долго ли у вас краска на полу держалась?
— Я вас
буду звать кузеном, —
продолжала она.
— И вообразите, кузина, —
продолжал Павел, — с месяц тому назад я ни йоты, ни бельмеса не знал по-французски; и когда вы в прошлый раз читали madame Фатеевой вслух роман, то я
был такой подлец, что делал вид, будто бы понимаю, тогда как звука не уразумел из того, что вы прочли.
— Нет-с! — отвечал Ванька решительно, хотя, перед тем как переехать Павлу к Крестовникову, к нему собрались все семиклассники и перепились до неистовства; и даже сам Ванька, проводив господ, в сенях шлепнулся и проспал там всю ночь. — Наш барин, —
продолжал он, — все более в книжку читал… Что ни
есть и я, Михайло Поликарпыч, так грамоте теперь умею; в какую только должность прикажете, пойду!
— Нет, не то, врешь, не то!.. — возразил полковник, грозя Павлу пальцем, и не хотел, кажется, далее
продолжать своей мысли. — Я жизни, а не то что денег, не пожалею тебе; возьми вон мою голову, руби ее, коли надо она тебе! — прибавил он почти с всхлипыванием в голосе. Ему очень уж
было обидно, что сын как будто бы совсем не понимает его горячей любви. — Не пятьсот рублей я тебе дам, а тысячу и полторы в год, только не одолжайся ничем дяденьке и изволь возвратить ему его деньги.
— А я вот-с, —
продолжал Павел, начиная уже горячиться, — если с неба звезды
буду хватать, то выйду только десятым классом, и то еще через четыре года только!
— Драма, представленная на сцене, —
продолжал Павел, —
есть венец всех искусств; в нее входят и эпос, и лира, и живопись, и пластика, а в опере наконец и музыка — в самых высших своих проявлениях.
«О! Когда придет то счастливое время, —
продолжал он думать в каком-то даже лихорадочном волнении, — что я
буду иметь право тебе одной посвящать и мои знания, и мои труды, и мою любовь».
— Но что же
было окончательным поводом к вашему разводу? —
продолжал Павел расспрашивать.
— Все мы, и я и господа чиновники, —
продолжал между тем Постен, — стали ему говорить, что нельзя же это, наконец, и что он хоть и муж, но
будет отвечать по закону… Он, вероятно, чтобы замять это как-нибудь, предложил Клеопатре Петровне вексель, но вскоре же затем, с новыми угрозами, стал требовать его назад… Что же оставалось с подобным человеком делать, кроме того, что я предложил ей мой экипаж и лошадей, чтобы она ехала сюда.
— Барин вы наш будущий
будете, — властвовать над нами станете, —
продолжал Макар Григорьев почти насмешливым тоном. — В маменьку только больше
будете, а не в папеньку, — прибавил он совершенно уже серьезно.
— Действительно, —
продолжал Павел докторальным тоном, — он бросился на нее с ножом, а потом, как все дрянные люди в подобных случаях делают, испугался очень этого и дал ей вексель; и она, по-моему, весьма благоразумно сделала, что взяла его; потому что жить долее с таким пьяницей и негодяем недоставало никакого терпения, а оставить его и самой умирать с голоду тоже
было бы весьма безрассудно.
— Справедливое слово, Михайло Поликарпыч, — дворовые — дармоеды! —
продолжал он и там бунчать, выправляя свой нос и рот из-под подушки с явною целью, чтобы ему ловчее
было храпеть, что и принялся он делать сейчас же и с замечательной силой. Ванька между тем, потихоньку и, видимо, опасаясь разбудить Макара Григорьева, прибрал все платье барина в чемодан, аккуратно постлал ему постель на диване и сам сел дожидаться его; когда же Павел возвратился, Ванька не утерпел и излил на него отчасти гнев свой.
— Я к вам постояльца привел, —
продолжал Неведомов, входя с Павлом в номер хозяйки, который оказался очень пространной комнатой. Часть этой комнаты занимал длинный обеденный стол, с которого не снята еще
была белая скатерть, усыпанная хлебными крошками, а другую часть отгораживали ширмы из красного дерева, за которыми Каролина Карловна, должно
быть, и лежала в постели.
— Д-да, — протянул тот. — Убранство комнат, —
продолжал он с обычной своей мягкой улыбкой, — тоже, как и одежда, может
быть двоякое: или очень богатое и изящное — ну, на это у меня денег нет; а потом другое, составленное только с некоторым смыслом, или, как вы очень ловко выразились, символическое.
— Как что же? — перебил его Неведомов. — Поэзия, в самых смелых своих сравнениях и метафорах, все-таки должна иметь здравый человеческий смысл. У нас тоже, —
продолжал он, видимо, разговорившись на эту тему, —
были и
есть своего рода маленькие Викторы Гюго, без свойственной, разумеется, ему силы.
— Потому что, —
продолжал Неведомов тем же спокойным тоном, — может
быть, я, в этом случае, и не прав, — но мне всякий позитивный, реальный, материальный, как хотите назовите, философ уже не по душе, и мне кажется, что все они чрезвычайно односторонни: они думают, что у человека одна только познавательная способность и
есть — это разум.
— Какой славный малый, какой отличный, должно
быть! —
продолжал Замин совершенно искренним тоном. — Я тут иду, а он сидит у ворот и песню мурлыкает. Я говорю: «Какую ты это песню
поешь?» — Он сказал; я ее знаю. «Давай, говорю, вместе
петь». — «Давайте!» — говорит… И начали… Народу что собралось — ужас! Отличный малый, должно
быть… бесподобный!
— Вы опять тут
будете кричать! Уйдите, прошу вас, в какой другой номер, —
продолжала m-me Гартунг.
У Еспера Иваныча он
продолжал бывать очень редко, но и то делал с величайшим усилием над собой — до того ему там
было скучно.
— Что муж-то?.. Он добрый; пьяный только… Пишет, вон, к Есперу Иванычу: «Дяденька, Клеопаша опять ко мне приехала; я ей все простил, потому что сам неправ против нее
был», — проговорила Анна Гавриловна: она все еще
продолжала сердиться на Фатееву за дочь.
Вообще, он
был весьма циничен в отзывах даже о самом себе и, казалось, нисколько не стыдился разных своих дурных поступков. Так, в одно время, Павел стал часто видать у Салова какого-то молоденького студента, который приходил к нему, сейчас же садился с ним играть в карты, ерошил волосы, швырял даже иногда картами, но, несмотря на то, Салов без всякой жалости
продолжал с ним играть.
Со мной у него тоже раз, —
продолжал полковник, — какая стычка
была!..
— А скажите, папаша, —
продолжал Павел, припоминая разные подробности, которые он смутно слыхал в своем детстве про Коптина, — декабристом он
был?
— А вот что такое военная служба!.. — воскликнул Александр Иванович,
продолжая ходить и подходя по временам к водке и
выпивая по четверть рюмки. — Я-с
был девятнадцати лет от роду, титулярный советник, чиновник министерства иностранных дел, но когда в двенадцатом году моей матери объявили, что я поступил солдатом в полк, она встала и перекрестилась: «Благодарю тебя, боже, — сказала она, — я узнаю в нем сына моего!»
— У меня написана басня-с, —
продолжал он, исключительно уже обращаясь к нему, — что одного лацароне [Лацароне (итальян.) — нищий, босяк.] подкупили в Риме англичанина убить; он раз встречает его ночью в глухом переулке и говорит ему: «Послушай, я взял деньги, чтобы тебя убить, но завтра день святого Амвросия, а патер наш мне на исповеди строго запретил людей под праздник резать, а потому
будь так добр, зарежься сам, а ножик у меня вострый, не намает уж никак!..» Ну, как вы думаете — наш мужик русский побоялся ли бы патера, или нет?..
— В комедии-с, —
продолжал Александр Иванович, как бы поучая его, — прежде всего должен
быть ум, острота, знание сердца человеческого, — где же у вашего Гоголя все это, где?
— И, говорят, тут
был, —
продолжала Фатеева, — какой-то еще ординарец Вихров: вы это
были или нет?
— А это вот — угольная, или чайная, как ее прежде называли, —
продолжала хозяйка, проводя Павла через коридор в очень уютную и совершенно в стороне находящуюся комнату. — Смотрите, какие славные диваны идут кругом. Это любимая комната
была покойного отца мужа. Я здесь
буду вас ожидать! — прибавила она совершенно тихо и скороговоркой.
— Когда все улягутся. Вот это окошечко выходит в залу; на него я поставлю свечу: это
будет знаком, что я здесь, —
продолжала она по-прежнему тихо и скороговоркой. — А вот-с это — библиотека мужа! — произнесла она опять полным голосом.
— Ну, а эта госпожа не такого сорта, а это несчастная жертва, которой, конечно, камень не отказал бы в участии, и я вас прошу на будущее время, —
продолжал Павел несколько уже и строгим голосом, — если вам кто-нибудь что-нибудь скажет про меня, то прежде, чем самой страдать и меня обвинять, расспросите лучше меня. Угодно ли вам теперь знать, в чем
было вчера дело, или нет?
— Во всяком случае, —
продолжала она, — я ни сама не хочу оставаться в этих номерах; ни вас здесь оставлять с вашими приятелями и приятельницами-девицами. Поедем сейчас и наймем себе особую квартиру. Я
буду будто хозяйка, а ты у меня на хлебах
будешь жить.
— «Посмотрите, —
продолжал он рассуждать сам с собой, — какая цивилизованная и приятная наружность, какое умное и образованное лицо, какая складная и недурная речь, а между тем все это не имеет под собою никакого содержания; наконец, она умна очень (Фатеева, в самом деле,
была умная женщина), не суетна и не пуста по характеру, и только невежественна до последней степени!..»
— Он пишет, —
продолжала Фатеева, и ее голос при этом даже дрожал от гнева, — чтобы я или возвратила ему вексель, или он
будет писать и требовать меня через генерал-губернатора.
— А скажите вот что-с! —
продолжал он. — Вы в министерстве внутренних дел служите… какого рода инвентари
были там предполагаемы для помещичьих крестьян?
— Стало
быть, он, однако, очень болен, если Прыхина так пишет, —
продолжал Павел.