Неточные совпадения
— С тех пор, государь мой, —
продолжал он после некоторого молчания, — с тех пор, по одному неблагоприятному случаю и по донесению неблагонамеренных лиц, — чему особенно способствовала Дарья Францовна, за то будто бы, что ей в надлежащем почтении манкировали, — с тех пор дочь моя, Софья Семеновна, желтый билет принуждена
была получить, и уже вместе с нами по случаю сему не могла оставаться.
В настоящее время он тоже принужден
был выйти из университета, но ненадолго, и из всех сил спешил поправить обстоятельства, чтобы можно
было продолжать.
— Вы… кто? —
продолжал он допрашивать, обращаясь к самому артельщику. Но в эту минуту опять отворилась дверь настежь и, немного наклонившись, потому что
был высок, вошел Разумихин.
— Вы, впрочем, не конфузьтесь, — брякнул тот, — Родя пятый день уже болен и три дня бредил, а теперь очнулся и даже
ел с аппетитом. Это вот его доктор сидит, только что его осмотрел, а я товарищ Родькин, тоже бывший студент, и теперь вот с ним нянчусь; так вы нас не считайте и не стесняйтесь, а
продолжайте, что вам там надо.
— О, он давно уже в памяти, с утра! —
продолжал Разумихин, фамильярность которого имела вид такого неподдельного простодушия, что Петр Петрович подумал и стал ободряться, может
быть отчасти и потому, что этот оборванец и нахал успел-таки отрекомендоваться студентом.
Раскольников пошевелился и хотел
было что-то сказать; лицо его выразило некоторое волнение. Петр Петрович приостановился, выждал, но так как ничего не последовало, то и
продолжал...
— Не правда ли-с? —
продолжал Петр Петрович, приятно взглянув на Зосимова. — Согласитесь сами, —
продолжал он, обращаясь к Разумихину, но уже с оттенком некоторого торжества и превосходства и чуть
было не прибавил: «молодой человек», — что
есть преуспеяние, или, как говорят теперь, прогресс, хотя бы во имя науки и экономической правды…
Если мне, например, до сих пор говорили: «возлюби» и я возлюблял, то что из того выходило? —
продолжал Петр Петрович, может
быть с излишнею поспешностью, — выходило то, что я рвал кафтан пополам, делился с ближним, и оба мы оставались наполовину голы, по русской пословице: «Пойдешь за несколькими зайцами разом, и ни одного не достигнешь».
— На все
есть мера, — высокомерно
продолжал Лужин, — экономическая идея еще не
есть приглашение к убийству, и если только предположить…
— Я люблю, —
продолжал Раскольников, но с таким видом, как будто вовсе не об уличном пении говорил, — я люблю, как
поют под шарманку в холодный, темный и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые и больные лица; или, еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без ветру, знаете? а сквозь него фонари с газом блистают…
— Пол-то вымыли; красить
будут? —
продолжал Раскольников. — Крови-то нет?
— И всё дело испортите! — тоже прошептал, из себя выходя, Разумихин, — выйдемте хоть на лестницу. Настасья, свети! Клянусь вам, —
продолжал он полушепотом, уж на лестнице, — что давеча нас, меня и доктора, чуть не прибил! Понимаете вы это! Самого доктора! И тот уступил, чтобы не раздражать, и ушел, а я внизу остался стеречь, а он тут оделся и улизнул. И теперь улизнет, коли раздражать
будете, ночью-то, да что-нибудь и сделает над собой…
— Вы думаете, — с жаром
продолжала Пульхерия Александровна, — его бы остановили тогда мои слезы, мои просьбы, моя болезнь, моя смерть, может
быть, с тоски, наша нищета? Преспокойно бы перешагнул через все препятствия. А неужели он, неужели ж он нас не любит?
— Про вас же, маменька, я и говорить не смею, —
продолжал он будто заученный с утра урок, — сегодня только мог я сообразить сколько-нибудь, как должны
были вы здесь, вчера, измучиться в ожидании моего возвращения.
Она больная такая девочка
была, —
продолжал он, как бы опять вдруг задумываясь и потупившись, — совсем хворая; нищим любила подавать и о монастыре все мечтала, и раз залилась слезами, когда мне об этом стала говорить; да, да… помню… очень помню.
— Одним словом, я выхожу за Петра Петровича, —
продолжала Дунечка, — потому что из двух зол выбираю меньшее. Я намерена честно исполнить все, чего он от меня ожидает, я, стало
быть, его не обманываю… Зачем ты так сейчас улыбнулся?
«Кто он? Кто этот вышедший из-под земли человек? Где
был он и что видел? Он видел все, это несомненно. Где ж он тогда стоял и откуда смотрел? Почему он только теперь выходит из-под полу? И как мог он видеть, — разве это возможно?.. Гм… —
продолжал Раскольников, холодея и вздрагивая, — а футляр, который нашел Николай за дверью: разве это тоже возможно? Улики? Стотысячную черточку просмотришь, — вот и улика в пирамиду египетскую! Муха летала, она видела! Разве этак возможно?»
— А насчет этих клубов, Дюссотов, [Дюссо (Dussot) — владелец известного в Петербурге ресторана.] пуантов этих ваших или, пожалуй, вот еще прогрессу — ну, это пусть
будет без нас, —
продолжал он, не заметив опять вопроса. — Да и охота шулером-то
быть?
— Вот вы все говорите, —
продолжал Раскольников, скривив рот в улыбку, — что я помешанный; мне и показалось теперь, что, может
быть, я в самом деле помешанный и только призрак видел!
— Ах, Петр Петрович, вы не поверите, до какой степени вы меня теперь испугали! —
продолжала Пульхерия Александровна. — Я его всего только два раза видела, и он мне показался ужасен, ужасен! Я уверена, что он
был причиною смерти покойницы Марфы Петровны.
— Я к вам в последний раз пришел, — угрюмо
продолжал Раскольников, хотя и теперь
был только в первый, — я, может
быть, вас не увижу больше…
— Как не может
быть? —
продолжал Раскольников с жесткой усмешкой, — не застрахованы же вы? Тогда что с ними станется? На улицу всею гурьбой пойдут, она
будет кашлять и просить и об стену где-нибудь головой стучать, как сегодня, а дети плакать… А там упадет, в часть свезут, в больницу, умрет, а дети…
— Никто ничего не поймет из них, если ты
будешь говорить им, —
продолжал он, — а я понял. Ты мне нужна, потому я к тебе и пришел.
— Успеем-с, успеем-с!.. А вы курите?
Есть у вас? Вот-с, папиросочка-с… —
продолжал он, подавая гостю папироску. — Знаете, я принимаю вас здесь, а ведь квартира-то моя вот тут же, за перегородкой… казенная-с, а я теперь на вольной, на время. Поправочки надо
было здесь кой-какие устроить. Теперь почти готово… казенная квартира, знаете, это славная вещь, — а? Как вы думаете?
— Да-с,
был такой почти точно случай, психологический, в судебной практике нашей-с, болезненный такой случай-с, —
продолжал скороговоркой Порфирий.
Что же касается до Петра Петровича, то я всегда
была в нем уверена, —
продолжала Катерина Ивановна Раскольникову, — и уж, конечно, он не похож… — резко и громко и с чрезвычайно строгим видом обратилась она к Амалии Ивановне, отчего та даже оробела, — не похож на тех ваших расфуфыренных шлепохвостниц, которых у папеньки в кухарки на кухню не взяли бы, а покойник муж, уж конечно, им бы честь сделал, принимая их, и то разве только по неистощимой своей доброте.
— Вот вы, наверно, думаете, как и все, что я с ним слишком строга
была, —
продолжала она, обращаясь к Раскольникову. — А ведь это не так! Он меня уважал, он меня очень, очень уважал! Доброй души
был человек! И так его жалко становилось иной раз! Сидит, бывало, смотрит на меня из угла, так жалко станет его, хотелось бы приласкать, а потом и думаешь про себя: «приласкаешь, а он опять напьется», только строгостию сколько-нибудь и удержать можно
было.
— Стало
быть, я с ним приятель большой… коли знаю, —
продолжал Раскольников, неотступно
продолжая смотреть в ее лицо, точно уже
был не в силах отвести глаз, — он Лизавету эту… убить не хотел… Он ее… убил нечаянно… Он старуху убить хотел… когда она
была одна… и пришел… А тут вошла Лизавета… Он тут… и ее убил.
— Знаешь, Соня, — сказал он вдруг с каким-то вдохновением, — знаешь, что я тебе скажу: если б только я зарезал из того, что голоден
был, —
продолжал он, упирая в каждое слово и загадочно, но искренно смотря на нее, — то я бы теперь… счастлив
был! Знай ты это!
— Эй, жизнью не брезгайте! —
продолжал Порфирий, — много ее впереди еще
будет. Как не надо сбавки, как не надо! Нетерпеливый вы человек!
— Я пришел вас уверить, что я вас всегда любил, и теперь рад, что мы одни, рад даже, что Дунечки нет, —
продолжал он с тем же порывом, — я пришел вам сказать прямо, что хоть вы и несчастны
будете, но все-таки знайте, что сын ваш любит вас теперь больше себя и что все, что вы думали про меня, что я жесток и не люблю вас, все это
была неправда. Вас я никогда не перестану любить… Ну и довольно; мне казалось, что так надо сделать и этим начать…