Неточные совпадения
По приезде домой, полковник сейчас же
стал на молитву: он каждый
день, с восьми часов до десяти утра и с восьми часов до десяти часов вечера, молился, стоя, по обыкновению, в зале навытяжку перед образом.
Но Павел об Саше грустил несколько
дней и вместе с тем
стал просить отца, чтобы тот отдал ему свое ружье.
— Так! — сказал Павел. Он совершенно понимал все, что говорил ему дядя. — А отчего, скажи, дядя, чем
день иногда бывает ясней и светлей и чем больше я смотрю на солнце, тем мне тошней
становится и кажется, что между солнцем и мною все мелькает тень покойной моей матери?
Павел перешел в седьмой класс и совсем уже почти
стал молодым человеком: глаза его приняли юношеский блеск, курчавые волосы красиво падали назад, на губах виднелись маленькие усики. В один
день, когда он возвратился из гимназии, Ванька встретил его, как-то еще глупее обыкновенного улыбаясь.
Мари, Вихров и m-me Фатеева в самом
деле начали видаться почти каждый
день, и между ними мало-помалу
стало образовываться самое тесное и дружественное знакомство. Павел обыкновенно приходил к Имплевым часу в восьмом; около этого же времени всегда приезжала и m-me Фатеева. Сначала все сидели в комнате Еспера Иваныча и пили чай, а потом он вскоре после того кивал им приветливо головой и говорил...
Павел от огорчения в продолжение двух
дней не был даже у Имплевых. Рассудок, впрочем, говорил ему, что это даже хорошо, что Мари переезжает в Москву, потому что, когда он сделается студентом и сам
станет жить в Москве, так уж не будет расставаться с ней; но, как бы то ни было, им овладело нестерпимое желание узнать от Мари что-нибудь определенное об ее чувствах к себе. Для этой цели он приготовил письмо, которое решился лично передать ей.
В остальную часть
дня Александра Григорьевна, сын ее, старик Захаревский и Захаревский старший сели играть в вист. Полковник
стал разговаривать с младшим Захаревским; несмотря на то, что сына не хотел отдать в военную, он, однако, кадетов очень любил.
На Тверской Павлу, привыкшему вдыхать в себя свежий провинциальный воздух, показалось, что совсем нечем дышать; а потом, когда он
стал подъезжать к Кисловке, то в самом
деле почувствовал какой-то кислый запах, и чем более он приближался к жилищу Макара Григорьева, тем запах этот увеличивался.
— А, это уж, видно, такая повальная на всех! — произнес насмешливо Салов. — Только у одних народов, а именно у южных, как, например, у испанцев и итальянцев, она больше развивается, а у северных меньше. Но не в этом
дело: не будем уклоняться от прежнего нашего разговора и
станем говорить о Конте. Вы ведь его не читали? Так, да? — прибавил он ядовито, обращаясь к Неведомову.
— Во Франции так называемые les tribunaux ordinaires [обыкновенные суды (франц.).] были весьма независимы: король не мог ни сменять, ни награждать, ни перемещать даже судей; но зато явился особенный суд, le tribunal exceptionnel [суд для рассмотрения
дел, изъятых из общего судопроизводства (франц.).], в который мало-помалу перенесли все казенные и общественные
дела, а затем
стали переносить и
дела частных лиц.
У Павла, как всегда это с ним случалось во всех его увлечениях, мгновенно вспыхнувшая в нем любовь к Фатеевой изгладила все другие чувствования; он безучастно
стал смотреть на горесть отца от предстоящей с ним разлуки… У него одна только была мысль, чтобы как-нибудь поскорее прошли эти несносные два-три
дня — и скорее ехать в Перцово (усадьбу Фатеевой). Он по нескольку раз в
день призывал к себе кучера Петра и расспрашивал его, знает ли он дорогу в эту усадьбу.
Накануне отъезда, Павел снова призвал Петра и
стал его Христом богом упрашивать, чтобы он тех лошадей, на которых они поедут, сейчас бы загнал из поля, а то, обыкновенно, их ловить ходят в
день отъезда и проловят целый
день.
Развивая и высказывая таким образом свою теорию, Вихров дошел наконец до крайностей; он всякую женщину, которая вышла замуж, родит детей и любит мужа,
стал презирать и почти ненавидеть, — и странное
дело: кузина Мари как-то у него была больше всех в этом случае перед глазами!
— Ну, так я, ангел мой, поеду домой, — сказал полковник тем же тихим голосом жене. — Вообразите, какое положение, — обратился он снова к Павлу, уже почти шепотом, — дяденька, вы изволите видеть, каков; наверху княгиня тоже больна, с постели не поднимается; наконец у нас у самих ребенок в кори; так что мы целый
день — то я дома, а Мари здесь, то я здесь, а Мари дома… Она сама-то измучилась; за нее опасаюсь, на что она похожа
стала…
К почтенной хозяйке все почти ее постояльцы без всякой церемонии входили
днем и ночью. Павел прямо подошел к ее постели и
стал будить ее.
Я сколько раз ему говорила: «Вздор, говорю, не женитесь на мне, потому что я бедна!» Он образ снял, начал клясться, что непременно женится; так что мы после того совершенно, как жених и невеста,
стали с ним целые
дни ездить по магазинам, и он закупал мне приданое.
Я
стала на это жаловаться: мне очень скучно было сидеть по целым
дням взаперти.
— Нет, теперь уж я сама на него сердита; если он не желает помириться со мной, так и бог с ним! С удовольствием бы, Вихров, я
стала с вами играть, с удовольствием бы, — продолжала она, — но у меня теперь у самой одно большое и важное
дело затевается: ко мне сватается жених; я за него замуж хочу выйти.
Он обрадовался мне, как какому-нибудь спасителю рода человеческого: целовал у меня руки, плакал и сейчас же
стал жаловаться мне на своих горничных девиц, которые
днем и ночью оставляют его, больного, одного; в то время, как он мучится в предсмертной агонии, они по кухням шумят, пляшут, песни поют.
Павел между тем глядел в угол и в воображении своем представлял, что, вероятно, в их длинной зале расставлен был стол, и труп отца, бледный и похолоделый, положен был на него, а теперь отец уже лежит в земле сырой, холодной, темной!.. А что если он в своем одночасье не умер еще совершенно и ожил в гробу? У Павла сердце замерло, волосы
стали дыбом при этой мысли. Он прежде всего и как можно скорее хотел почтить память отца каким-нибудь серьезно добрым
делом.
— Удивительное
дело — какие нынче господа
стали, — проговорил он, продолжая усмехаться.
Отчего и пьем мы все подрядчики… чтобы дух в себе ободрить… а то уж очень сумнительно и опасно, как об
делах своих раздумывать
станешь.
— Понимаю, вижу, — отвечал мастеровой и совсем уж как-то заморгал глазами и замотал головой, так что Вихрову
стало, наконец, тяжело его видеть. Он отослал его домой и на другой
день велел приходить работать.
Мастеровой еще раным-ранехонько притащил на другой
день леса, подмостил их, и с маленькой кисточкой в руках и с черепком, в котором распущена была краска, взлез туда и, легши вверх лицом,
стал подправлять разных богов Олимпа.
— Бога ради, сейчас; иначе я не ручаюсь, что она, может быть, умрет; умоляю вас о том на коленях!.. — И m-lle Прыхина сделала движение, что как будто бы в самом
деле готова была
стать на колени. — Хоть на минуточку, а потом опять сюда же приедете.
Время
стало приближаться к весне. Воздвиженское с каждым
днем делалось все прелестней и прелестней: с высокой горы его текли целые потоки воды, огромное пространство виднеющегося озера почти уже сплошь покрылось синеватою наслюдою. Уездный город стоял целый
день покрытый как бы туманом испарений. Огромный сад Воздвиженского весь растаял и местами начинал зеленеть. Все деревья покрылись почками, имеющими буроватый отлив. Грачи вылетали из свитых ими на деревьях гнезд и весело каркали.
Когда Вихров возвращался домой, то Иван не сел, по обыкновению, с кучером на козлах, а поместился на запятках и еле-еле держался за рессоры: с какой-то радости он счел нужным мертвецки нализаться в городе. Придя
раздевать барина, он был бледен, как полотно, и даже пошатывался немного, но Вихров, чтобы не сердиться, счел лучше уж не замечать этого. Иван, однако, не ограничивался этим и,
став перед барином, растопырив ноги, произнес диким голосом...
Вечером у них собралось довольно большое общество, и все больше старые военные генералы, за исключением одного только молодого капитана, который тем не менее, однако, больше всех говорил и явно приготовлялся владеть всей беседой. Речь зашла о
деле Петрашевского, составлявшем тогда предмет разговора всего петербургского общества. Молодой капитан по этому поводу
стал высказывать самые яркие и сильные мысли.
Отложив обо всем этом заботы до следующего
дня, я
стал письменно беседовать с вами, дорогая кузина.
Перед наступлением первой репетиции он беспрестанно ездил ко всем участвующим и долго им толковал, что если уж играть что-либо на благородных спектаклях, так непременно надо что-нибудь большое и умное, так что все невольно прибодрились и начали думать, что они в самом
деле делают что-то умное и большое; даже председатель казенной палаты не с таким грустным видом сидел и учил роль короля Клавдия; молодежь же
стала меньше насмешничать.
Вихрову в этом поручении, сверх того, было приятно и то, что он тут будет иметь
дело с убийцею и
станет открывать пролитую кровь человеческую. Он в тот же вечер пошел к Захаревским, которых застал всех в сборе, и рассказал им о своем отъезде. Известие это, видимо, очень испугало и огорчило Юлию.
— Мы точно что, судырь, — продолжал тот же мужик, покраснев немного, — баяли так, что мы не знаем. Господин, теперича, исправник и становой спрашивают: «Не видали ли вы, чтобы Парфенка этот бил жену?» — «Мы, говорим, не видывали; где же нам видеть-то?
Дело это семейное, разве кто
станет жену бить на улице? Дома на это есть место: дома бьют!»
Когда таким образом было сделано до тридцати тюков, их
стали носить в лодку и укладывать на
дно; переносили их на пелене, пришитой к двум шестам, на которых обыкновенно раскольники носят гробы своих покойников.
С той стороны в самом
деле доносилось пение мужских и женских голосов; а перед глазами между тем были: орешник, ветляк, липы, березы и сосны; под ногами — высокая, густая трава. Утро было светлое, ясное, как и вчерашний вечер. Картина эта просто показалась Вихрову поэтическою. Пройдя небольшим леском (пение в это время
становилось все слышнее и слышнее), они увидели, наконец, сквозь ветки деревьев каменную часовню.
Судя несколько по своим собственным поступкам, он
стал подозревать, что уж не было ли между сестрой и Вихровым чего-нибудь серьезного и что теперь тот отлынивает, тем более, что Юлия была на себя не похожа и проплакивала почти целые
дни.
— Нет, она-то ничего, не богатая только, вот за это и срывает на ней свой гнев. Бумагу-то, говорят, как по этому
делу получил, злой-презлой
стал и все привязывался к ней: «Все, говорит, я на семейство проживаюсь!»
— Он сюда выйдет! — проговорил еще небрежнее адъютант и, сев на свое место, не
стал даже и разговаривать с Вихровым, который, прождав еще с час, хотел было оставить
дело и уехать, но дверь из кабинета отворилась наконец — и губернатор показался; просителей на этот раз никого не было.
— Каналья этакий! — произнес он. — Да и вы, господа чиновники, удивительное
дело, какой нынче пустой народ
стали! Вон у меня покойный дядя исправником был… Тогда, знаете, этакие французские камзолы еще носили… И как, бывало, он из округи приедет, тетушка сейчас и лезет к нему в этот камзол в карманы: из одного вынимает деньги, что по округе собрал, а из другого — волосы человечьи — это он из бород у мужиков надрал. У того бы они квасу не выпустили!
— Прежде, когда вот он только что вступал еще в литературу, — продолжала Мари, указывая глазами на Вихрова, — когда заниматься ею было не только что не очень выгодно, но даже не совсем безопасно, — тогда действительно являлись в литературе люди, которые имели истинное к ней призвание и которым было что сказать; но теперь, когда это
дело начинает
становиться почти спекуляцией, за него, конечно, взялось много господ неблаговидного свойства.
— От тебя бежала, — отвечала Мари, — и что я там вынесла — ужас! Ничто не занимает, все противно — и одна только мысль, что я тебя никогда больше не увижу, постоянно грызет; наконец не выдержала — и тоже в один
день собралась и вернулась в Петербург и
стала разыскивать тебя: посылала в адресный стол, писала, чтобы то же сделали и в Москве; только вдруг приезжает Абреев и рассказал о тебе: он каким-то ангелом-благовестником показался мне… Я сейчас же написала к тебе…
Нарядные мужики ввели его в сени и
стали раздевать его. Иван дрожал всем телом. Когда его совсем
раздели, то повели вверх по лестнице; Иван продолжал дрожать. Его ввели, наконец, и в присутствие. Председатель
стал спрашивать; у Ивана стучали зубы, — он не в состоянии даже был отвечать на вопросы. Доктор осмотрел его всего, потрепал по спине, по животу.
Вихров, по наружности, слушал эти похвалы довольно равнодушно, но, в самом
деле, они очень ему льстили, и он вошел в довольно подробный разговор с молодыми людьми, из которого узнал, что оба они были сами сочинители; штатский писал
статьи из политической экономии, а военный — очерки последней турецкой войны, в которой он участвовал; по некоторым мыслям и по некоторым выражениям молодых людей, Вихров уже не сомневался, что оба они были самые невинные писатели; Мари между тем обратилась к мужу.