Неточные совпадения
— Боже! — воскликнул он, — да неужели ж, неужели ж я в самом
деле возьму топор,
стану бить по голове, размозжу ей череп… буду скользить в липкой теплой крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться, весь залитый кровью… с топором… Господи, неужели?
И он
стал рассказывать, какая она злая, капризная, что стоит только одним
днем просрочить заклад, и пропала вещь.
И, наконец, когда уже гость
стал подниматься в четвертый этаж, тут только он весь вдруг встрепенулся и успел-таки быстро и ловко проскользнуть назад из сеней в квартиру и притворить за собой дверь. Затем схватил запор и тихо, неслышно, насадил его на петлю. Инстинкт помогал. Кончив все, он притаился не дыша, прямо сейчас у двери. Незваный гость был уже тоже у дверей. Они стояли теперь друг против друга, как давеча он со старухой, когда дверь
разделяла их, а он прислушивался.
На улице опять жара стояла невыносимая; хоть бы капля дождя во все эти
дни. Опять пыль, кирпич и известка, опять вонь из лавочек и распивочных, опять поминутно пьяные, чухонцы-разносчики и полуразвалившиеся извозчики. Солнце ярко блеснуло ему в глаза, так что больно
стало глядеть, и голова его совсем закружилась, — обыкновенное ощущение лихорадочного, выходящего вдруг на улицу в яркий солнечный
день.
Что же касается пышной дамы, то вначале она так и затрепетала от грома и молнии; но странное
дело: чем многочисленнее и крепче
становились ругательства, тем вид ее
становился любезнее, тем очаровательнее делалась ее улыбка, обращенная к грозному поручику. Она семенила на месте и беспрерывно приседала, с нетерпением выжидая, что наконец-то и ей позволят ввернуть свое слово, и дождалась.
Раскольникову показалось, что письмоводитель
стал с ним небрежнее и презрительнее после его исповеди, — но странное
дело, — ему вдруг
стало самому решительно все равно до чьего бы то ни было мнения, и перемена эта произошла как-то в один миг, в одну минуту.
Наконец, пришло ему в голову, что не лучше ли будет пойти куда-нибудь на Неву? Там и людей меньше, и незаметнее, и во всяком случае удобнее, а главное — от здешних мест дальше. И удивился он вдруг: как это он целые полчаса бродил в тоске и тревоге, и в опасных местах, а этого не мог раньше выдумать! И потому только целые полчаса на безрассудное
дело убил, что так уже раз во сне, в бреду решено было! Он
становился чрезвычайно рассеян и забывчив и знал это. Решительно надо было спешить!
— Катай скорей и чаю, Настасья, потому насчет чаю, кажется, можно и без факультета. Но вот и пивцо! — он пересел на свой стул, придвинул к себе суп, говядину и
стал есть с таким аппетитом, как будто три
дня не ел.
Странное
дело: казалось, он вдруг
стал совершенно спокоен; не было ни полоумного бреду, как давеча, ни панического страху, как во все последнее время.
Раскольников скоро заметил, что эта женщина не из тех, которые тотчас же падают в обмороки. Мигом под головою несчастного очутилась подушка — о которой никто еще не подумал; Катерина Ивановна
стала раздевать его, осматривать, суетилась и не терялась, забыв о себе самой, закусив свои дрожавшие губы и подавляя крики, готовые вырваться из груди.
В то же время он ясно сознавал, что мечта, загоревшаяся в голове его, в высшей степени неосуществима, — до того неосуществима, что ему даже
стало стыдно ее, и он поскорей перешел к другим, более насущным заботам и недоумениям, оставшимся ему в наследство после «растреклятого вчерашнего
дня».
— Да что вы все такие скучные! — вскрикнул он вдруг, совсем неожиданно, — скажите что-нибудь! Что в самом
деле так сидеть-то! Ну, говорите же!
Станем разговаривать… Собрались и молчим… Ну, что-нибудь!
Еще немного, и это общество, эти родные, после трехлетней разлуки, этот родственный тон разговора при полной невозможности хоть об чем-нибудь говорить, —
стали бы, наконец, ему решительно невыносимы. Было, однако ж, одно неотлагательное
дело, которое так или этак, а надо было непременно решить сегодня, — так решил он еще давеча, когда проснулся. Теперь он обрадовался
делу, как выходу.
— Нет, нет, не совсем потому, — ответил Порфирий. — Все
дело в том, что в ихней
статье все люди как-то разделяются на «обыкновенных» и «необыкновенных». Обыкновенные должны жить в послушании и не имеют права переступать закона, потому что они, видите ли, обыкновенные. А необыкновенные имеют право делать всякие преступления и всячески преступать закон, собственно потому, что они необыкновенные. Так у вас, кажется, если только не ошибаюсь?
Раскольников усмехнулся опять. Он разом понял, в чем
дело и на что его хотят натолкнуть; он помнил свою
статью. Он решился принять вызов.
— Да ведь он бы тебе тотчас и сказал, что за два
дня работников там и быть не могло, и что,
стало быть, ты именно был в
день убийства, в восьмом часу. На пустом бы и сбил!
— Замечать
стал еще прежде, окончательно же убедился третьего
дня, почти в самую минуту приезда в Петербург. Впрочем, еще в Москве воображал, что еду добиваться руки Авдотьи Романовны и соперничать с господином Лужиным.
Все в том, что я действительно принес несколько хлопот и неприятностей многоуважаемой вашей сестрице;
стало быть, чувствуя искреннее раскаяние, сердечно желаю, — не откупиться, не заплатить за неприятности, а просто-запросто сделать для нее что-нибудь выгодное, на том основании, что не привилегию же в самом
деле взял я делать одно только злое.
— Необходимо отправиться по
делу, и таким образом не помешаю, — прибавил он с несколько пикированным видом и
стал вставать со стула.
Не
стану теперь описывать, что было в тот вечер у Пульхерии Александровны, как воротился к ним Разумихин, как их успокоивал, как клялся, что надо дать отдохнуть Роде в болезни, клялся, что Родя придет непременно, будет ходить каждый
день, что он очень, очень расстроен, что не надо раздражать его; как он, Разумихин, будет следить за ним, достанет ему доктора хорошего, лучшего, целый консилиум… Одним словом, с этого вечера Разумихин
стал у них сыном и братом.
Ведь вот будь вы действительно, на самом-то
деле преступны али там как-нибудь замешаны в это проклятое
дело, ну
стали бы вы, помилуйте, сами напирать, что не в бреду вы все это делали, а, напротив, в полной памяти?
— Какое вам
дело? Почем это вы знаете? К чему так интересуетесь? Вы следите,
стало быть, за мной и хотите мне это показать?
Знал бы я этакое
дело, я б его с конвоем потребовал!» Потом выбежал, какого-то позвал и
стал с ним в углу говорить, а потом опять ко мне и
стал спрашивать и ругать.
— Я ровно ничего не подумаю… Я только так спросил, и если у вас есть
дело, то нет ничего легче, как ее вызвать. Сейчас схожу. А сам, будьте уверены, вам мешать не
стану.
Не явилась тоже и одна тонная дама с своею «перезрелою
девой», дочерью, которые хотя и проживали всего только недели с две в нумерах у Амалии Ивановны, но несколько уже раз жаловались на шум и крик, подымавшийся из комнаты Мармеладовых, особенно когда покойник возвращался пьяный домой, о чем, конечно,
стало уже известно Катерине Ивановне, через Амалию же Ивановну, когда та, бранясь с Катериной Ивановной и грозясь прогнать всю семью, кричала во все горло, что они беспокоят «благородных жильцов, которых ноги не стоят».
Он был, по-видимому, тверд и спокоен. Всем как-то ясно
стало, при одном только взгляде на него, что он действительно знает, в чем
дело, и что дошло до развязки.
— С самого начала истории я уже
стал подозревать, что тут какой-то мерзкий подвох; я
стал подозревать вследствие некоторых особых обстоятельств, только мне одному известных, которые я сейчас и объясню всем: в них все
дело!
Третьего
дня я еще и не знал, что он здесь стоит в нумерах, у вас, Андрей Семенович, и что,
стало быть, в тот же самый
день, как мы поссорились, то есть третьего же
дня, он был свидетелем того, как я передал, в качестве приятеля покойного господина Мармеладова, супруге его Катерине Ивановне несколько денег на похороны.
Мы каждый
день под окна к нему будем ходить, а проедет государь, я
стану на колени, этих всех выставлю вперед и покажу на них: «Защити, отец!» Он отец сирот, он милосерд, защитит, увидите, а генералишку этого…
Но сердобольная мамаша тотчас же, полушепотом и скороговоркой, разрешила некоторые важнейшие недоумения, а именно, что Аркадий Иванович человек большой, человек с
делами и со связями, богач, — бог знает что там у него в голове, вздумал и поехал, вздумал и деньги отдал, а
стало быть, и дивиться нечего.
Он взял ее на руки, пошел к себе в нумер, посадил на кровать и
стал раздевать.
Наконец, пришло известие (Дуня даже приметила некоторое особенное волнение и тревогу в ее последних письмах), что он всех чуждается, что в остроге каторжные его не полюбили; что он молчит по целым
дням и
становится очень бледен.