Неточные совпадения
Вся картина, которая рождается при этом
в воображении автора, носит на
себе чисто уж исторический характер: от деревянного, во вкусе итальянских вилл, дома остались теперь одни только развалины; вместо сада,
в котором некогда были и подстриженные деревья, и гладко убитые дорожки, вам представляются группы бестолково растущих деревьев;
в левой стороне сада, самой поэтической, где прежде устроен был «Парнас»,
в последнее время один аферист построил винный завод; но и аферист уж этот лопнул, и завод его стоял без окон и без дверей — словом, все, что было делом рук человеческих,
в настоящее время или полуразрушилось, или совершенно было уничтожено, и один только созданный богом вид на подгородное озеро, на самый городок, на идущие по другую сторону озера луга, — на которых, говорят, охотился Шемяка, — оставался по-прежнему прелестен.
Будучи от природы весьма обыкновенных умственных и всяких других душевных качеств, она всю жизнь свою стремилась раскрашивать
себя и представлять, что она была женщина и умная, и добрая, и с твердым характером; для этой цели она всегда говорила только о серьезных предметах, выражалась плавно и красноречиво, довольно искусно вставляя
в свою речь витиеватые фразы и возвышенные мысли, которые ей удавалось прочесть или подслушать; не жалея ни денег, ни своего самолюбия, она входила
в знакомство и переписку с разными умными людьми и, наконец, самым публичным образом творила добрые дела.
Многие, вероятно, замечали, что богатые дворянские мальчики и богатые купеческие мальчики как-то схожи между
собой наружностью: первые, разумеется, несколько поизящней и постройней, а другие поплотнее и посырее; но как у тех, так и у других,
в выражении лиц есть нечто телячье, ротозееватое:
в раззолоченных палатах и на мягких пуховиках плохо, видно, восходит и растет мысль человеческая!
Феномен этот — мой сосед по деревне, отставной полковник Вихров, добрый и
в то же врем» бешеный, исполненный высокой житейской мудрости и вместе с тем необразованный, как простой солдат!» Александра Григорьевна, по самолюбию своему, не только сама
себя всегда расхваливала, но даже всех других людей, которые приходили с ней
в какое-либо соприкосновение.
— Не для
себя, полковник, не для
себя, а это нужно для счастья вашего сына!.. — воскликнула Александра Григорьевна. — Я для
себя шагу
в жизни моей не сделала, который бы трогал мое самолюбие; но для сына моего, — продолжала она с смирением
в голосе, — если нужно будет поклониться, поклонюсь и я!.. И поклонюсь низенько!
Полковник был от души рад отъезду последнего, потому что мальчик этот,
в самом деле, оказался ужасным шалуном: несмотря на то, что все-таки был не дома, а
в гостях, он успел уже слазить на все крыши, отломил у коляски дверцы, избил маленького крестьянского мальчишку и, наконец, обжег
себе в кузнице страшно руку.
— Возьми ты Павла Михайлыча ружье, запри его к
себе в клеть и принеси мне ключ. Вот как ты будешь сидеть на медведя! — прибавил он сыну.
Захаревский около этого времени сделан был столоначальником и, как подчиненный, часто бывал у исправника
в доме; тот наконец вздумал удалить от
себя свою любовницу...
Ардальон Васильевич
в другом отношении тоже не менее супруги своей смирял
себя: будучи от природы злейшего и крутейшего характера, он до того унижался и кланялся перед дворянством, что те наконец выбрали его
в исправники, надеясь на его доброту и услужливость; и он
в самом деле был добр и услужлив.
Сев
в экипаж, Александра Григорьевна пригласила с
собой ехать и Захаревских: они пришли
в церковь пешком.
— Да! — возразила Александра Григорьевна, мрачно нахмуривая брови. — Я, конечно, никогда не позволяла
себе роптать на промысл божий, но все-таки
в этом случае воля его казалась мне немилосердна…
В первое время после смерти мужа, мне представлялось, что неужели эта маленькая планетка-земля удержит меня, и я не улечу за ним
в вечность!..
Вообще, кажется, весь божий мир занимал его более со стороны ценности, чем какими-либо другими качествами;
в детском своем умишке он задавал
себе иногда такого рода вопрос: что, сколько бы дали за весь земной шар, если бы бог кому-нибудь продал его?
— Прекрасно-с! И поэтому, по приезде
в Петербург, вы возьмите этого молодого человека с
собой и отправляйтесь по адресу этого письма к господину, которого я очень хорошо знаю; отдайте ему письмо, и что он вам скажет: к
себе ли возьмет вашего сына для приготовления, велит ли отдать кому — советую слушаться беспрекословно и уже денег
в этом случае не жалеть, потому что
в Петербурге также пьют и едят, а не воздухом питаются!
Тимофеев был местный раскольник и имел у
себя при ломе моленную
в деревне, а сам постоянно жил
в Петербурге.
Когда Вихровы въехали
в Новоселки и вошли
в переднюю дома, их встретила Анна Гавриловна, ключница Еспера Иваныча, женщина сорока пяти лет, но еще довольно красивая и необыкновенно чистоплотная из
себя.
Чем выше все они стали подниматься по лестнице, тем Паша сильнее начал чувствовать запах французского табаку, который обыкновенно нюхал его дядя.
В высокой и пространной комнате, перед письменным столом, на покойных вольтеровских креслах сидел Еспер Иваныч. Он был
в колпаке, с поднятыми на лоб очками,
в легоньком холстинковом халате и
в мягких сафьянных сапогах. Лицо его дышало умом и добродушием и напоминало
собою несколько лицо Вальтер-Скотта.
— Ты сам меня как-то спрашивал, — продолжал Имплев, — отчего это, когда вот помещики и чиновники съедутся, сейчас же
в карты сядут играть?.. Прямо от неучения! Им не об чем между
собой говорить; и чем необразованней общество, тем склонней оно ко всем этим играм
в кости,
в карты; все восточные народы, которые еще необразованнее нас, очень любят все это, и у них, например, за величайшее блаженство считается их кейф, то есть, когда человек ничего уж и не думает даже.
Тот
в минуту же сбросил с
себя свой чепанчик, брюки, сапожонки, надел халат и сафьянные сапоги.
Полковник, как любитель хозяйства, еще с раннего утра, взяв с
собою приказчика, отправился с ним
в поля.
— Какая она аристократка! — возразил с сердцем Еспер Иваныч. — Авантюристка — это так!.. Сначала по казармам шлялась, а потом
в генерал-адъютантши попала!.. Настоящий аристократизм, — продолжал он, как бы больше рассуждая сам с
собою, — при всей его тепличности и оранжерейности воспитания, при некоторой брезгливости к жизни, первей всего благороден, великодушен и возвышен
в своих чувствованиях.
Странное дело, — эти почти бессмысленные слова ребенка заставили как бы
в самом Еспере Иваныче заговорить неведомый голос: ему почему-то представился с особенной ясностью этот неширокий горизонт всей видимой местности, но
в которой он однако погреб
себя на всю жизнь; впереди не виделось никаких новых умственных или нравственных радостей, — ничего, кроме смерти, и разве уж за пределами ее откроется какой-нибудь мир и источник иных наслаждений; а Паша все продолжал приставать к нему с разными вопросами о видневшихся цветах из воды, о спорхнувшей целой стае диких уток, о мелькавших вдали селах и деревнях.
По вечерам, — когда полковник, выпив рюмку — другую водки, начинал горячо толковать с Анной Гавриловной о хозяйстве, а Паша, засветив свечку, отправлялся наверх читать, — Еспер Иваныч, разоблаченный уже из сюртука
в халат, со щегольской гитарой
в руках, укладывался
в гостиной, освещенной только лунным светом, на диван и начинал негромко наигрывать разные трудные арии; он отлично играл на гитаре, и вообще видно было, что вся жизнь Имплева имела какой-то поэтический и меланхолический оттенок: частое погружение
в самого
себя, чтение, музыка, размышление о разных ученых предметах и, наконец, благородные и возвышенные отношения к женщине — всегда составляли лучшую усладу его жизни.
После отца у него осталась довольно большая библиотека, — мать тоже не жалела и давала ему денег на книги, так что чтение сделалось единственным его занятием и развлечением; но сердце и молодая кровь не могут же оставаться вечно
в покое: за старухой матерью ходила молодая горничная Аннушка, красавица из
себя.
Жена у него была женщина уже не первой молодости, но еще прелестнейшая
собой, умная, добрая, великодушная, и исполненная какой-то особенной женской прелести; по рождению своему, княгиня принадлежала к самому высшему обществу, и Еспер Иваныч, говоря полковнику об истинном аристократизме, именно ее и имел
в виду.
Про Еспера Иваныча и говорить нечего: княгиня для него была святыней, ангелом чистым, пред которым он и подумать ничего грешного не смел; и если когда-то позволил
себе смелость
в отношении горничной, то
в отношении женщины его круга он, вероятно, бежал бы
в пустыню от стыда, зарылся бы навеки
в своих Новоселках, если бы только узнал, что она его подозревает
в каких-нибудь, положим, самых возвышенных чувствах к ней; и таким образом все дело у них разыгрывалось на разговорах, и то весьма отдаленных, о безумной, например, любви Малек-Аделя к Матильде […любовь Малек-Аделя к Матильде.
Для этой цели она напросилась у мужа, чтобы он взял ее с
собою, когда поедет на ревизию, — заехала будто случайно
в деревню, где рос ребенок, — взглянула там на девочку; потом, возвратясь
в губернский город, написала какое-то странное письмо к Есперу Иванычу, потом — еще страннее, наконец, просила его приехать к ней.
— Я желала бы взять ее на воспитание к
себе; надеюсь, добрый друг, вы не откажете мне
в этом, — поспешила прибавить княгиня; у нее уж и дыхание прервалось и слезы выступили из глаз.
Ванька, упрашивая Симонова сходить за
себя, вдруг бухнул, что он подарит ему табаку курительного, который будто бы растет у них
в деревне.
Симонов был человек неглупый; но, тем не менее, идя к Рожественскому попу, всю дорогу думал — какой это табак мог у них расти
в деревне. Поручение свое он исполнил очень скоро и чрез какие-нибудь полчаса привел с
собой высокого, стройненького и заметно начинающего франтить, гимназиста; волосы у него были завиты; из-за борта вицмундирчика виднелась бронзовая цепочка; сапоги светло вычищены.
В одну из суббот, однако, Павел не мог не обратить внимания, когда Плавин принес с
собою из гимназии особенно сделанную доску и прекраснейший лист веленевой бумаги.
Отчего Павел чувствовал удовольствие, видя, как Плавин чисто и отчетливо выводил карандашом линии, — как у него выходило на бумаге совершенно то же самое, что было и на оригинале, — он не мог дать
себе отчета, но все-таки наслаждение ощущал великое; и вряд ли не то ли же самое чувство разделял и солдат Симонов, который с час уже пришел
в комнаты и не уходил, а, подпершись рукою
в бок, стоял и смотрел, как барчик рисует.
Читатель, вероятно, и не подозревает, что Симонов был отличнейший и превосходнейший малый: смолоду красивый из
себя, умный и расторопный, наконец
в высшей степени честный я совершенно не пьяница, он, однако, прошел свой век незаметно, и даже
в полку, посреди других солдат, дураков и воришек, слыл так
себе только за сносно хорошего солдата.
Выбрав к
себе Симонова
в сторожа к дому, она очень хорошо знала, что у нее ничего уж не пропадет.
— Да вот поди ты, врет иной раз, бога не помня; сапоги-то вместо починки истыкал да исподрезал; тот и потянул его к
себе; а там испужался, повалился
в ноги частному: «Высеките, говорит, меня!» Тот и велел его высечь. Я пришел — дуют его, кричит благим матом. Я едва упросил десятских, чтобы бросили.
Симонов не заставил
себя долго дожидаться и возвратился тоже
в каком-то возбужденном состоянии.
Плавин еще несколько владел
собой; но Павел беспрестанно смотрел на большие серебряные часы, которые отец ему оставил, чтобы он не опаздывал
в гимназию.
— Чего тут не уметь-то! — возразил Ванька, дерзко усмехаясь, и ушел
в свою конуру. «Русскую историю», впрочем, он захватил с
собою, развернул ее перед свечкой и начал читать, то есть из букв делать бог знает какие склады, а из них сочетать какие только приходили ему
в голову слова, и воображал совершенно уверенно, что он это читает!
Ванька пошел, но и книгу захватил с
собою. Ночью он всегда с большим неудовольствием ходил из комнат во флигель длинным и темным двором.
В избу к Симонову он вошел, по обыкновению, с сердитым и недовольным лицом.
— Для чего это какие-то дураки выйдут, болтают между
собою разный вздор, а другие дураки еще деньги им за то платят?.. — говорил он,
в самом деле решительно не могший во всю жизнь свою понять — для чего это люди выдумали театр и
в чем тут находят удовольствие
себе!
Марусю едва уговорили играть очень хорошенького
собой гимназистика Шишмарева, который был
в гимназических певчих и имел превосходнейший тоненький голосок.
Видостан оказался очень пожилым актером, одетым
в оборванный, испачканный фрачишко и дырявые сапоги, так что надобно было удивляться, каким образом он когда-нибудь мог изображать из
себя молодого и красивого русского князя.
В «Воздушных замках» роль Альнаскарова Плавин отдал семикласснику, а Виктора-слугу взялся сам играть: он решительно считал
себя разнообразнейшим комическим актером!
Маленький Шишмарев играл уже
в «Воздушных замках» горничную, а из прочих гимназистов решительно никто не хотел брать на
себя женских ролей.
С ним также пришла и жена его, — и уж не
в сарафане, а
в новом холстинковом капоте,
в шелковом платочке, повязанном маленькою головкою, — и выглядывала еще очень недурною из
себя.
Когда молодой человек этот стал переодеваться, то на нем оказалось превосходнейшее белье (он очень был любим одной своею пожилой теткой); потом, когда он оделся
в костюм, набелился и нарумянился, подвел
себе жженою пробкою усики, то из него вышел совершеннейший красавчик.
— Перестаньте! — воскликнул Шишмарев, почти
в отчаянии и закрывая
себе от стыда лицо руками. Он, видимо, был очень чистый мальчик и не мог даже слышать равнодушно ничего подобного.
Он
в эту минуту очень напомнил отца своего, когда тот выходил из
себя.
Оставшись жить один, он нередко по вечерам призывал к
себе Ваньку и чету Симоновых и, надев халат и подпоясавшись кушаком, декламировал перед ними из «Димитрия Донского»: [«Димитрий Донской» — трагедия
В.А.Озерова (1769—1816), впервые поставлена на сцене
в 1807 году.
В учителя он
себе выбрал, по случаю крайней дешевизны, того же Видостана, который, впрочем, мог ему растолковать одни только ноты, а затем Павел уже сам стал разучивать, как бог на разум послал, небольшие пьески; и таким образом к концу года он играл довольно бойко; у него даже нашелся обожатель его музыки, один из его товарищей, по фамилии Живин, который прослушивал его иногда по целым вечерам и совершенно искренно уверял, что такой игры на фортепьянах с подобной экспрессией он не слыхивал.
Затем они каждый почти праздник стали отправляться: Николай Силыч —
в болотных сапогах,
в чекмене и
в черкесской шапке, нарочно для охоты купленной, а Павел —
в своей безобразной гимназической шинели, подпоясанной кушаком, и
в Ванькиных сапогах. Места, куда они ходили, были подгородные, следовательно, с совершенно почти выстрелянною дичью; а потому кровавых жертв охотники с
собой приносили немного, но зато разговоров между ними происходило большое количество.