Неточные совпадения
Наружный фасад гостиницы отвечал ее внутренности: она была очень длинна,
в два этажа; нижний не был выщекатурен и оставался
в темно-красных кирпичиках, еще более потемневших от лихих погодных перемен и грязноватых уже самих по
себе; верхний был выкрашен вечною желтою краскою; внизу были лавочки с хомутами, веревками и баранками.
После обеда господин выкушал чашку кофею и сел на диван, подложивши
себе за спину подушку, которую
в русских трактирах вместо эластической шерсти набивают чем-то чрезвычайно похожим на кирпич и булыжник.
Тут начал он зевать и приказал отвести
себя в свой нумер, где, прилегши, заснул два часа.
О
себе приезжий, как казалось, избегал много говорить; если же говорил, то какими-то общими местами, с заметною скромностию, и разговор его
в таких случаях принимал несколько книжные обороты: что он не значащий червь мира сего и не достоин того, чтобы много о нем заботились, что испытал много на веку своем, претерпел на службе за правду, имел много неприятелей, покушавшихся даже на жизнь его, и что теперь, желая успокоиться, ищет избрать наконец место для жительства, и что, прибывши
в этот город, почел за непременный долг засвидетельствовать свое почтение первым его сановникам.
Вот все, что узнали
в городе об этом новом лице, которое очень скоро не преминуло показать
себя на губернаторской вечеринке.
Кроме страсти к чтению, он имел еще два обыкновения, составлявшие две другие его характерические черты: спать не раздеваясь, так, как есть,
в том же сюртуке, и носить всегда с
собою какой-то свой особенный воздух, своего собственного запаха, отзывавшийся несколько жилым покоем, так что достаточно было ему только пристроить где-нибудь свою кровать, хоть даже
в необитаемой дотоле комнате, да перетащить туда шинель и пожитки, и уже казалось, что
в этой комнате лет десять жили люди.
Чичиков, будучи человек весьма щекотливый и даже
в некоторых случаях привередливый, потянувши к
себе воздух на свежий нос поутру, только помарщивался да встряхивал головою, приговаривая: «Ты, брат, черт тебя знает, потеешь, что ли.
Что думал он
в то время, когда молчал, — может быть, он говорил про
себя: «И ты, однако ж, хорош, не надоело тебе сорок раз повторять одно и то же», — Бог ведает, трудно знать, что думает дворовый крепостной человек
в то время, когда барин ему дает наставление.
Тут Чичиков вспомнил, что если приятель приглашает к
себе в деревню за пятнадцать верст, то значит, что к ней есть верных тридцать.
Вид оживляли две бабы, которые, картинно подобравши платья и подтыкавшись со всех сторон, брели по колени
в пруде, влача за два деревянные кляча изорванный бредень, где видны были два запутавшиеся рака и блестела попавшаяся плотва; бабы, казалось, были между
собою в ссоре и за что-то перебранивались.
Тут придется сильно напрягать внимание, пока заставишь перед
собою выступить все тонкие, почти невидимые черты, и вообще далеко придется углублять уже изощренный
в науке выпытывания взгляд.
Есть род людей, известных под именем: люди так
себе, ни то ни се, ни
в городе Богдан, ни
в селе Селифан, по словам пословицы.
— Как
в цене? — сказал опять Манилов и остановился. — Неужели вы полагаете, что я стану брать деньги за души, которые
в некотором роде окончили свое существование? Если уж вам пришло этакое, так сказать, фантастическое желание, то с своей стороны я передаю их вам безынтересно и купчую беру на
себя.
Мысль о ней как-то особенно не варилась
в его голове: как ни переворачивал он ее, но никак не мог изъяснить
себе, и все время сидел он и курил трубку, что тянулось до самого ужина.
(Из записной книжки Н.
В. Гоголя.)] или поизотрется само
собою.
Но не сгорит платье и не изотрется само
собою; бережлива старушка, и салопу суждено пролежать долго
в распоротом виде, а потом достаться по духовному завещанию племяннице внучатной сестры вместе со всяким другим хламом.
Часы опять испустили шипение и пробили десять;
в дверь выглянуло женское лицо и
в ту же минуту спряталось, ибо Чичиков, желая получше заснуть, скинул с
себя совершенно все.
— Ну, видите, матушка. А теперь примите
в соображение только то, что заседателя вам подмасливать больше не нужно, потому что теперь я плачу за них; я, а не вы; я принимаю на
себя все повинности. Я совершу даже крепость на свои деньги, понимаете ли вы это?
Как зарубил что
себе в голову, то уж ничем его не пересилишь; сколько ни представляй ему доводов, ясных как день, все отскакивает от него, как резинный мяч отскакивает от стены.
«Хорошо бы было, — подумала между тем про
себя Коробочка, — если бы он забирал у меня
в казну муку и скотину.
Оканчивая писать, он потянул несколько к
себе носом воздух и услышал завлекательный запах чего-то горячего
в масле.
Чичиков подвинулся к пресному пирогу с яйцом и, съевши тут же с небольшим половину, похвалил его. И
в самом деле, пирог сам по
себе был вкусен, а после всей возни и проделок со старухой показался еще вкуснее.
Само
собою разумеется, что полюбопытствовал узнать, какие
в окружности находятся у них помещики, и узнал, что всякие есть помещики: Блохин, Почитаев, Мыльной, Чепраков-полковник, Собакевич.
В продолжение немногих минут они вероятно бы разговорились и хорошо познакомились между
собою, потому что уже начало было сделано, и оба почти
в одно и то же время изъявили удовольствие, что пыль по дороге была совершенно прибита вчерашним дождем и теперь ехать и прохладно и приятно, как вошел чернявый его товарищ, сбросив с головы на стол картуз свой, молодцевато взъерошив рукой свои черные густые волосы.
«А что ж, — подумал про
себя Чичиков, — заеду я
в самом деле к Ноздреву. Чем же он хуже других, такой же человек, да еще и проигрался. Горазд он, как видно, на все, стало быть, у него даром можно кое-что выпросить».
Приезжие уселись. Бричка Чичикова ехала рядом с бричкой,
в которой сидели Ноздрев и его зять, и потому они все трое могли свободно между
собою разговаривать
в продолжение дороги. За ними следовала, беспрестанно отставая, небольшая колясчонка Ноздрева на тощих обывательских лошадях.
В ней сидел Порфирий с щенком.
Так как разговор, который путешественники вели между
собою, был не очень интересен для читателя, то сделаем лучше, если скажем что-нибудь о самом Ноздреве, которому, может быть, доведется сыграть не вовсе последнюю роль
в нашей поэме.
В этой же конюшне видели козла, которого, по старому поверью, почитали необходимым держать при лошадях, который, как казалось, был с ними
в ладу, гулял под их брюхами, как у
себя дома.
Он наливал очень усердно
в оба стакана, и направо и налево, и зятю и Чичикову; Чичиков заметил, однако же, как-то вскользь, что самому
себе он не много прибавлял.
Чичиков оскорбился таким замечанием. Уже всякое выражение, сколько-нибудь грубое или оскорбляющее благопристойность, было ему неприятно. Он даже не любил допускать с
собой ни
в каком случае фамильярного обращения, разве только если особа была слишком высокого звания. И потому теперь он совершенно обиделся.
«Сем-ка я, — подумал про
себя Чичиков, — сыграю с ним
в шашки!
В шашки игрывал я недурно, а на штуки ему здесь трудно подняться».
Хорошенький овал лица ее круглился, как свеженькое яичко, и, подобно ему, белел какою-то прозрачною белизною, когда свежее, только что снесенное, оно держится против света
в смуглых руках испытующей его ключницы и пропускает сквозь
себя лучи сияющего солнца; ее тоненькие ушки также сквозили, рдея проникавшим их теплым светом.
Долго бы стоял он бесчувственно на одном месте, вперивши бессмысленно очи
в даль, позабыв и дорогу, и все ожидающие впереди выговоры, и распеканья за промедление, позабыв и
себя, и службу, и мир, и все, что ни есть
в мире.
Двести тысячонок так привлекательно стали рисоваться
в голове его, что он внутренно начал досадовать на самого
себя, зачем
в продолжение хлопотни около экипажей не разведал от форейтора или кучера, кто такие были проезжающие.
«Нет, он с ними не
в ладах, — подумал про
себя Чичиков. — А вот заговорю я с ним о полицеймейстере: он, кажется, друг его».
— Щи, моя душа, сегодня очень хороши! — сказал Собакевич, хлебнувши щей и отваливши
себе с блюда огромный кусок няни, известного блюда, которое подается к щам и состоит из бараньего желудка, начиненного гречневой кашей, мозгом и ножками. — Эдакой няни, — продолжал он, обратившись к Чичикову, — вы не будете есть
в городе, там вам черт знает что подадут!
«Что он
в самом деле, — подумал про
себя Чичиков, — за дурака, что ли, принимает меня?» — и прибавил потом вслух...
— Да что
в самом деле… как будто точно сурьезное дело; да я
в другом месте нипочем возьму. Еще мне всякий с охотой сбудет их, чтобы только поскорей избавиться. Дурак разве станет держать их при
себе и платить за них подати!
«Кулак, кулак! — подумал про
себя Чичиков, — да еще и бестия
в придачу!»
«Да, как бы не так! — думал про
себя Чичиков, садясь
в бричку. — По два с полтиною содрал за мертвую душу, чертов кулак!»
Когда бричка была уже на конце деревни, он подозвал к
себе первого мужика, который, попавши где-то на дороге претолстое бревно, тащил его на плече, подобно неутомимому муравью, к
себе в избу.
Выражается сильно российский народ! и если наградит кого словцом, то пойдет оно ему
в род и потомство, утащит он его с
собою и на службу, и
в отставку, и
в Петербург, и на край света.
Уездный чиновник пройди мимо — я уже и задумывался: куда он идет, на вечер ли к какому-нибудь своему брату или прямо к
себе домой, чтобы, посидевши с полчаса на крыльце, пока не совсем еще сгустились сумерки, сесть за ранний ужин с матушкой, с женой, с сестрой жены и всей семьей, и о чем будет веден разговор у них
в то время, когда дворовая девка
в монистах или мальчик
в толстой куртке принесет уже после супа сальную свечу
в долговечном домашнем подсвечнике.
На бюре, выложенном перламутною мозаикой, которая местами уже выпала и оставила после
себя одни желтенькие желобки, наполненные клеем, лежало множество всякой всячины: куча исписанных мелко бумажек, накрытых мраморным позеленевшим прессом с яичком наверху, какая-то старинная книга
в кожаном переплете с красным обрезом, лимон, весь высохший, ростом не более лесного ореха, отломленная ручка кресел, рюмка с какою-то жидкостью и тремя мухами, накрытая письмом, кусочек сургучика, кусочек где-то поднятой тряпки, два пера, запачканные чернилами, высохшие, как
в чахотке, зубочистка, совершенно пожелтевшая, которою хозяин, может быть, ковырял
в зубах своих еще до нашествия на Москву французов.
Не довольствуясь сим, он ходил еще каждый день по улицам своей деревни, заглядывал под мостики, под перекладины и все, что ни попадалось ему: старая подошва, бабья тряпка, железный гвоздь, глиняный черепок, — все тащил к
себе и складывал
в ту кучу, которую Чичиков заметил
в углу комнаты.
В доме были открыты все окна, антресоли были заняты квартирою учителя-француза, который славно брился и был большой стрелок: приносил всегда к обеду тетерек или уток, а иногда и одни воробьиные яйца, из которых заказывал
себе яичницу, потому что больше
в целом доме никто ее не ел.
Он даже утерся платком и, свернувши его
в комок, стал им возить
себя по верхней губе.
Услыша, что даже издержки по купчей он принимает на
себя, Плюшкин заключил, что гость должен быть совершенно глуп и только прикидывается, будто служил по статской, а, верно, был
в офицерах и волочился за актерками.
Черты такого необыкновенного великодушия стали ему казаться невероятными, и он подумал про
себя: «Ведь черт его знает, может быть, он просто хвастун, как все эти мотишки; наврет, наврет, чтобы поговорить да напиться чаю, а потом и уедет!» А потому из предосторожности и вместе желая несколько поиспытать его, сказал он, что недурно бы совершить купчую поскорее, потому что-де
в человеке не уверен: сегодня жив, а завтра и бог весть.
Забирайте же с
собою в путь, выходя из мягких юношеских лет
в суровое ожесточающее мужество, забирайте с
собою все человеческие движения, не оставляйте их на дороге, не подымете потом!