Неточные совпадения
Напротив Александры Григорьевны, и особенно как-то прямо, сидел
еще старик, — в отставном военном сюртуке, в петличке которого болтался Георгий, и в военных с красными лампасами брюках, — это
был сосед ее по деревне, Михаил Поликарпович Вихров, старый кавказец, курчавый, загорелый на южном солнце, некогда ординарец князя Цицианова [Цицианов Павел Димитриевич (1754—1806) — генерал царской армии.
Серьезное лицо Александры Григорьевны приняло
еще более серьезное выражение. Она стороной слышала, что у полковника
были деньжонки, но что он, как человек, добывавший каждую копейку кровавым трудом,
был страшно на них скуп. Она вознамерилась, на этот предмет, дать ему маленький урок и блеснуть перед ним собственным великодушием.
Та принесла ему густейших сливок; он хоть и не очень любил молоко, но
выпил его целый стакан и пошел к себе спать. Ему все
еще продолжало
быть грустно.
Эта обедня собственно ею и
была заказана за упокой мужа; кроме того, Александра Григорьевна
была строительницей храма и
еще несколько дней тому назад выхлопотала отцу протопопу камилавку [Камилавка — головной убор священников во время церковной службы, жалуемый за отличие.].
Г-жа Захаревская, тогда
еще просто Маремьяша,
была мещанскою девицею; сама доила коров, таскала навоз в свой сад и потом,
будучи чиста и невинна, как младенец, она совершенно спокойно и бестрепетно перешла в пьяные и развратные объятия толстого исправника.
Детей у них
была одна дочь, маленькая
еще девочка, и два сына, которых они готовились отдать в первоклассные училища.
Гораздо уже в позднейшее время Павел узнал, что это топанье означало площадку лестницы, которая должна
была проходить в новом доме Еспера Иваныча, и что сам господин
был даровитейший архитектор, академического
еще воспитания, пьянчуга, нищий, не любимый ни начальством, ни публикой.
— Э, на лошади верхом! — воскликнул он с вспыхнувшим мгновенно взором. — У меня, сударыня,
был карабахский жеребец — люлька или
еще покойнее того; от Нухи до Баки триста верст, а я на нем в двое суток доезжал; на лошади
ешь и на лошади спишь.
— Ты сам меня как-то спрашивал, — продолжал Имплев, — отчего это, когда вот помещики и чиновники съедутся, сейчас же в карты сядут играть?.. Прямо от неучения! Им не об чем между собой говорить; и чем необразованней общество, тем склонней оно ко всем этим играм в кости, в карты; все восточные народы, которые
еще необразованнее нас, очень любят все это, и у них, например, за величайшее блаженство считается их кейф, то
есть, когда человек ничего уж и не думает даже.
Анна Гавриловна
еще несколько раз входила к ним, едва упросила Пашу сойти вниз покушать чего-нибудь. Еспер Иваныч никогда не ужинал, и вообще он прихотливо, но очень мало,
ел. Паша, возвратясь наверх, опять принялся за прежнее дело, и таким образом они читали часов до двух ночи. Наконец Еспер Иваныч погасил у себя свечку и велел сделать то же и Павлу, хотя тому
еще и хотелось почитать.
Жена у него
была женщина уже не первой молодости, но
еще прелестнейшая собой, умная, добрая, великодушная, и исполненная какой-то особенной женской прелести; по рождению своему, княгиня принадлежала к самому высшему обществу, и Еспер Иваныч, говоря полковнику об истинном аристократизме, именно ее и имел в виду.
— Герои романа французской писательницы Мари Коттен (1770—1807): «Матильда или Воспоминания, касающиеся истории Крестовых походов».], о странном трепете Жозефины, когда она, бесчувственная, лежала на руках адъютанта, уносившего ее после объявления ей Наполеоном развода; но так как во всем этом весьма мало осязаемого, а женщины, вряд ли
еще не более мужчин, склонны в чем бы то ни
было реализировать свое чувство (ну, хоть подушку шерстями начнет вышивать для милого), — так и княгиня наконец начала чувствовать необходимую потребность наполнить чем-нибудь эту пустоту.
Затем отпер их и отворил перед Вихровыми дверь. Холодная, неприятная сырость пахнула на них. Стены в комнатах
были какого-то дикого и мрачного цвета; пол грязный и покоробившийся; но больше всего Павла удивили подоконники: они такие
были широкие, что он на них мог почти улечься поперек; он никогда
еще во всю жизнь свою не бывал ни в одном каменном доме.
— Приехали; сегодня представлять
будут. Содержатель тоже тут пришел в часть и просил, чтобы драчунов этих отпустили к нему на вечер — на представление. «А на ночь, говорит, я их опять в часть доставлю, чтобы они больше чего
еще не набуянили!»
Он переделан
был из кожевенного завода, и до сих пор
еще сохранил запах дубильного начала, которым пропитаны
были его стены.
Вышел Видостан, в бархатном кафтане, обшитом позументами, и в шапочке набекрень. После него выбежали Тарабар и Кифар. Все эти лица мало заняли Павла. Может
быть, врожденное эстетическое чувство говорило в нем, что самые роли
были чепуха великая, а исполнители их —
еще и хуже того. Тарабар и Кифар
были именно те самые драчуны, которым после представления предстояло отправиться в часть.
Есть ли возможность при подобных обстоятельствах весело играть!
Она появлялась
еще несколько раз на сцене; унесена
была, наконец, другими русалками в свое подземное царство; затем — перемена декорации, водяной дворец, бенгальский огонь, и занавес опустился.
Публика начала сбираться почти не позже актеров, и первая приехала одна дама с мужем, у которой, когда ее сыновья жили
еще при ней, тоже
был в доме театр; на этом основании она, званая и незваная, обыкновенно ездила на все домашние спектакли и всем говорила: «У нас самих это
было — Петя и Миша (ее сыновья) сколько раз это делали!» Про мужа ее, служившего контролером в той же казенной палате, где и Разумов, можно
было сказать только одно, что он целый день
пил и никогда не
был пьян, за каковое свойство, вместо настоящего имени: «Гаврило Никанорыч», он
был называем: «Гаврило Насосыч».
Разумов сейчас же вскочил. Он
еще по гимназии помнил, как Николай Силыч ставил его в сентябре на колени до райских птиц, то
есть каждый класс математики он должен
был стоять на коленях до самой весны, когда птицы прилетят.
— Но ведь я не шалить ими и не портить их
буду, а
еще поправлю их, — толковал ему Павел.
У Николая Силыча в каждом почти классе
было по одному такому, как он называл, толмачу его; они обыкновенно могли говорить с ним, что им
было угодно, — признаваться ему прямо, чего они не знали, разговаривать,
есть в классе, уходить без спросу; тогда как козлищи, стоявшие по углам и на коленях, пошевелиться не смели, чтобы не стяжать нового и
еще более строгого наказания: он очень уж уважал ум и ненавидел глупость и леность, коими, по его выражению, преизбыточествует народ российский.
Одно новое обстоятельство
еще более сблизило Павла с Николаем Силычем. Тот
был охотник ходить с ружьем. Павел, как мы знаем, в детстве иногда бегивал за охотой, и как-то раз, идя с Николаем Силычем из гимназии, сказал ему о том (они всегда почти из гимназии ходили по одной дороге, хотя Павлу это
было и не по пути).
— Как же я вас
буду звать? — отнеслась Марья Николаевна к Павлу несколько таким тоном, каким обыкновенно относятся взрослые девушки к мальчикам
еще.
— Про господина Фатеева, соседа нашего и сродственника
еще нашему барину, слыхали, может
быть!..
Еспер Иваныч когда ему полтинник, когда целковый даст; и теперешний раз пришел
было; я сюда его не пустила, выслала ему рубль и велела идти домой; а он заместо того — прямо в кабак… напился там, идет домой, во все горло дерет песни; только как подошел к нашему дому, и говорит сам себе: «Кубанцев, цыц, не смей
петь: тут твой благодетель живет и хворает!..» Потом
еще пуще того заорал песни и опять закричал на себя: «Цыц, Кубанцев, не смей благодетеля обеспокоить!..» Усмирильщик какой — самого себя!
Бедный Еспер Иваныч и того уж не мог сообразить; приезжай к нему Мари, когда он
еще был здоров, он поместил бы ее как птичку райскую, а теперь Анна Гавриловна, когда уже сама сделает что-нибудь, тогда привезет его в креслах показать ему.
Мари
была далеко не красавица, но необыкновенно миловидна: ум и нравственная прелесть Еспера Иваныча ясно проглядывали в выражении ее молодого лица, одушевленного
еще сверх того и образованием, которое, чтобы угодить своему другу, так старалась ей дать княгиня; m-me Фатеева, сидевшая, по обыкновению, тут же, глубоко-глубоко спрятавшись в кресло, часто и подолгу смотрела на Павла, как он вертелся и финтил перед совершенно спокойно державшею себя Мари.
Дама призналась Ятвасу в любви и хотела подарить ему на память чугунное кольцо, но по этому кольцу Ятвас узнает, что это
была родная сестра его, с которой он расстался
еще в детстве: обоюдный ужас и — после того казак уезжает на Кавказ, и там его убивают, а дама постригается в монахини.
Есперу Иванычу тоже хотелось: ему, может
быть, даже думалось, что один вид и присутствие до сих пор
еще любимой женщины оживят его.
— Я постараюсь
быть им, и отец мне никогда не откажет в том, — произнес Павел, почти нехотя засовывая деньги в карман. Посидев
еще немного у дяди и едва заметив, что тот утомился, он сейчас же встал.
«Ну, бог с ним, в первый
еще раз эта маленькая подкупочка учителям
будет!» — подумал полковник и разрешил сыну.
Семен Яковлевич
был совершенною противоположностью Николаю Силычу: весьма кроткий и хоть уже довольно пожилой, но
еще благообразный из себя, он принадлежал к числу тех людей, которые бывают в жизни сперва хорошенькими собой мальчиками, потом хорошего поведения молодыми людьми и наконец кроткими и благодушными мужами и старцами.
Хотя они около двадцати уже лет находились в брачном союзе, но все
еще были влюблены друг в друга, спали на одной кровати и весьма нередко целовались между собой.
— Ну как уж не мешает, кто за этим пошел… Епитимью бы надо на вас положить за то… «Ныне отпущаеши раба твоего, господи…» Ну, целуйте крест и ступайте. Посылайте, кто там
еще есть.
Семен Яковлевич только взглянул на него, а Евлампия Матвеевна воскликнула с ударением: «Вот как!» — и при этом как-то лукаво повела бровями; несмотря на сорокалетний возраст, она далеко
еще была не чужда некоторого кокетства.
— Ну, так мы очень
были вхожи с покойной маменькой в доме княгини, и я
еще маленькою видела вашу суженую.
Веселенький деревенский домик полковника, освещенный солнцем, кажется,
еще более обыкновенного повеселел. Сам Михайло Поликарпыч, с сияющим лицом, в своем домашнем нанковом сюртуке, ходил по зале: к нему вчера только приехал сын его, и теперь, пока тот спал
еще, потому что всего
было семь часов утра, полковник разговаривал с Ванькой, у которого от последней, вероятно, любви его появилось даже некоторое выражение чувств в лице.
— Это что такое
еще он выдумал? — произнес полковник, и в старческом воображении его начала рисоваться картина, совершенно извращавшая все составленные им планы: сын теперь хочет уехать в Москву, бог знает сколько там денег
будет проживать — сопьется, пожалуй, заболеет.
Павел догадался, что это
был старший сын Захаревского — правовед; другой сын его — в безобразных кадетских штанах, в выворотных сапогах, остриженный под гребенку — сидел рядом с самим Ардальоном Васильевичем, который все
еще был исправником и сидел в той же самой позе, как мы видели его в первый раз, только от лет он очень потучнел, обрюзг, сделался
еще более сутуловат и совершенно поседел.
— А я вот-с, — продолжал Павел, начиная уже горячиться, — если с неба звезды
буду хватать, то выйду только десятым классом, и то
еще через четыре года только!
—
Еще как!.. Мне mademoiselle Травайль, какая-нибудь фигурантка, двадцать тысяч стоила… Maman так этим огорчена
была и сердилась на меня; но я, по крайней мере, люблю театр, а Утвинов почти никогда не бывал в театре; он и с madame Сомо познакомился в одном салоне.
— Конечно-с!.. Какое же право я имею на них сердиться? Случай весьма обыкновенный. Мне много
еще раз, вероятно, в жизни придется влюбиться несчастным образом! — усиливался Павел ответить насмешливым голосом: ему совестно
было перед Фатеевой тех рыданий, которые готовы
были вырваться из его груди.
— Всегда к вашим услугам, — отвечал ей Павел и поспешил уйти. В голове у него все
еще шумело и трещало; в глазах мелькали зеленые пятна; ноги едва двигались. Придя к себе на квартиру, которая
была по-прежнему в доме Александры Григорьевны, он лег и так пролежал до самого утра, с открытыми глазами, не спав и в то же время как бы ничего не понимая, ничего не соображая и даже ничего не чувствуя.
— А я
еще больше измучусь, — сказал Павел, — если вы поедете со мной, потому что вам надобно
быть в деревне.
Полковник, начавший последнее время почти притрухивать сына, на это покачал только головой и вздохнул; и когда потом проводил, наконец, далеко
еще не оправившегося Павла в Москву, то горести его пределов не
было: ему казалось, что у него нет уже больше сына, что тот умер и ненавидит его!.. Искаженное лицо солдата беспрестанно мелькало перед глазами старика.
— Где вам слышать-то, — возразил Макар Григорьев, — вас и в зачине
еще тогда не
было.
— Вставай, черт этакой! — крикнул наконец Макар Григорьев и двинул Ваньку что
есть силы ногой; но Ванька и при этом повернулся только вверх лицом и раскинулся как-то
еще нежнее.
Мысль, что она не вышла
еще замуж и что все эти слухи
были одни только пустяки, вдруг промелькнула в голове Павла, так что он в комнату дяди вошел с сильным замиранием в сердце — вот-вот он ее увидит, — но, увы, увидел одного только Еспера Иваныча, сидящего хоть и с опустившейся рукой, но чрезвычайно гладко выбритого, щеголевато одетого в шелковый халат и кругом обложенного книгами.
Он чувствовал, что простая вежливость заставляла его спросить дядю о Мари, но у него как-то язык на это не поворачивался. Мысль, что она не вышла замуж, все
еще не оставляла его, и он отыскивал глазами в комнате какие-нибудь следы ее присутствия, хоть какую-нибудь спицу от вязанья, костяной ножик, которым она разрезывала книги и который обыкновенно забывала в комнате дяди, — но ничего этого не
было видно.
Прежнее эстетическое чувство заменилось теперь в Еспере Иваныче любовью к изящным игрушкам; кроме собаки, у него
еще была картина с музыкой, где и танцевали, и
пилили, и на скрипке играли; и на все это он смотрел иногда по целым часам неотстанно.