Неточные совпадения
— Прощай, мой ангел! — обратилась она потом к Паше. — Дай я тебя перекрещу, как перекрестила бы тебя родная мать; не меньше ее желаю тебе счастья. Вот, Сергей, завещаю тебе отныне и навсегда, что ежели когда-нибудь этот мальчик, который со временем
будет большой, обратится к тебе (по службе ли, с денежной ли нуждой), не смей ни минуты ему отказывать и сделай все, что
будет в твоей возможности, — это приказывает тебе твоя мать.
Паша сначала не обратил
большого внимания на это известие; но тетенька действительно приехала, и привезенный ею сынок ее — братец Сашенька — оказался почти ровесником Павлу: такой же
был черненький мальчик и с необыкновенно востренькими и плутоватыми глазками.
У него никогда не
было никакой гувернантки, изобретающей приличные для его возраста causeries [легкий разговор, болтовня (франц.).] с ним; ему никогда никто не читал детских книжек, а он прямо схватился за кой-какие романы и путешествия, которые нашел на полке у отца в кабинете; словом, ничто как бы не лелеяло и не поддерживало в нем детского возраста, а скорей игра и учение все задавали ему задачи
больше его лет.
Лицо Захаревского уже явно исказилось. Александра Григорьевна несколько лет вела процесс, и не для выгоды какой-нибудь, а с целью только показать, что она юристка и может писать деловые бумаги. Ардальон Васильевич в этом случае
был больше всех ее жертвой: она читала ему все сочиняемые ею бумаги, которые в смысле деловом представляли совершенную чушь; требовала совета у него на них, ожидала от него похвалы им и наконец давала ему тысячу вздорнейших поручений.
Кабинет Еспера Иваныча представлял довольно оригинальный вид:
большой стол, перед которым он сам сидел,
был всплошь завален бумагами, карандашами, циркулями, линейками, треугольниками.
Поверхность воды
была бы совершенно гладкая, если бы на ней то тут, то там не появлялись беспрестанно маленькие кружки, которые расходились все
больше и
больше, пока не пропадали совсем, а на место их появлялся новый кружок.
В губернии Имплев пользовался
большим весом: его ум, его хорошее состояние, — у него
было около шестисот душ, — его способность сочинять изворотливые, и всегда несколько колкого свойства, деловые бумаги, — так что их узнавали в присутственных местах без подписи: «Ну, это имплевские шпильки!» — говорили там обыкновенно, — все это внушало к нему огромное уважение.
С ним
были знакомы и к нему ездили все богатые дворяне, все высшие чиновники; но он почти никуда не выезжал и, точно так же, как в Новоселках, продолжал
больше лежать и читать книги.
Имплева княгиня сначала совершенно не знала; но так как она одну осень очень уж скучала, и у ней совершенно не
было под руками никаких книг, то ей кто-то сказал, что у помещика Имплева очень
большая библиотека.
Большой каменный дом Александры Григорьевны Абреевой стоял в губернском городе в довольно глухом переулке и
был уже довольно в ветхом состоянии.
Ванька
был большой трус: вообще, въезжая в какой-либо город, он уже чувствовал некоторую робость; он
был больше сын деревни и природы!
Затем отпер их и отворил перед Вихровыми дверь. Холодная, неприятная сырость пахнула на них. Стены в комнатах
были какого-то дикого и мрачного цвета; пол грязный и покоробившийся; но
больше всего Павла удивили подоконники: они такие
были широкие, что он на них мог почти улечься поперек; он никогда еще во всю жизнь свою не бывал ни в одном каменном доме.
— Приехали; сегодня представлять
будут. Содержатель тоже тут пришел в часть и просил, чтобы драчунов этих отпустили к нему на вечер — на представление. «А на ночь, говорит, я их опять в часть доставлю, чтобы они
больше чего еще не набуянили!»
Темнота
была — зги не видать; надобно
было сходить с довольно
большой горы; склоны ее
были изрыты яминами, между которыми проходила тропинка.
Река оказалась не что иное, как качающиеся рамки, между которыми
было большое отверстие в полу.
Театр, может
быть, потому и удовлетворяет вкусам всех, что соединяет в себе что-то очень
большое с чем-то маленьким, игрушечным.
Молодого казака Климовского стал играть гимназист седьмого класса,
большой франт, который играл уже эту роль прежде и известен
был тем, что, очень ловко танцуя мазурку, вылетал в своем первом явлении на сцену.
При появлении Николая Силыча Гаврило Насосыч сейчас
было встал и предложил ему свое кресло: они
были большие приятели между собой по выпивке.
Публика несколько раз хохотала над ним и хлопала ему, и
больше всех Николай Силыч. По окончании представления, когда все зрители поднялись и стали выходить. Николай Силыч, с другом своим Насосычем, снова отправился к актерам в уборную. Там уже для них
была приготовлена на подносе известная нам бутылка водки и колбаса.
Затем они каждый почти праздник стали отправляться: Николай Силыч — в болотных сапогах, в чекмене и в черкесской шапке, нарочно для охоты купленной, а Павел — в своей безобразной гимназической шинели, подпоясанной кушаком, и в Ванькиных сапогах. Места, куда они ходили,
были подгородные, следовательно, с совершенно почти выстрелянною дичью; а потому кровавых жертв охотники с собой приносили немного, но зато разговоров между ними происходило
большое количество.
— Так что же вы говорите, я после этого уж и не понимаю! А знаете ли вы то, что в Демидовском студенты имеют единственное развлечение для себя — ходить в Семеновский трактир и
пить там?
Большая разница Москва-с, где — превосходный театр, разнообразное общество, множество библиотек, так что, помимо ученья, самая жизнь
будет развивать меня, а потому стеснять вам в этом случае волю мою и лишать меня, может
быть, счастья всей моей будущей жизни — безбожно и жестоко с вашей стороны!
В гостиной Вихровы застали довольно
большое общество: самую хозяйку, хоть и очень постаревшую, но по-прежнему с претензиями одетую и в тех же буклях 30-х годов, сына ее в расстегнутом вицмундире и в эполетах и монаха в клобуке, с пресыщенным несколько лицом, в шелковой гроденаплевой [Гроденапль — плотная ткань, род тафты, от франц. gros de Naples.] рясе, с красивыми четками в руках и в чищенных сапогах, — это
был настоятель ближайшего монастыря, отец Иоаким, человек ученый, магистр богословия.
— Тактом? — как бы переспросил Николай Силыч. — А кто, паря,
больше их булдыхался и колотился лбом в Золотой Орде и подарки там делал?.. Налебезят там, заручатся татарской милостью, приедут домой и давай душить своих, — этакий бы и у меня такт
был, и я бы сумел так
быть собирателем земли русской!
Павла покоробило даже при этих словах. Сам он
был в настоящие минуты слишком счастлив, — будущность рисовалась ему в слишком светлых и приятных цветах, — чтобы сочувствовать озлобленным мыслям и сетованиям Дрозденко; так что он,
больше из приличия, просидел у него с полчаса, а потом встал и начал прощаться.
— А я еще
больше измучусь, — сказал Павел, — если вы поедете со мной, потому что вам надобно
быть в деревне.
Полковник, начавший последнее время почти притрухивать сына, на это покачал только головой и вздохнул; и когда потом проводил, наконец, далеко еще не оправившегося Павла в Москву, то горести его пределов не
было: ему казалось, что у него нет уже
больше сына, что тот умер и ненавидит его!.. Искаженное лицо солдата беспрестанно мелькало перед глазами старика.
— Надо
быть, что вышла, — отвечал Макар. — Кучеренко этот ихний прибегал ко мне; он тоже сродственником как-то моим себя почитает и думал, что я очень обрадуюсь ему: ай-мо, батюшка, какой дорогой гость пожаловал; да стану ему угощенье делать; а я вон велел ему заварить кой-каких спиток чайных, дал ему потом гривенник… «Не ходи, говорю, брат
больше ко мне, не-пошто!» Так он болтал тут что-то такое, что свадьба-то
была.
— Еще бы!.. — проговорила княгиня. У ней всегда
была маленькая наклонность к придворным известиям, но теперь, когда в ней совершенно почти потухли другие стремления, наклонность эта возросла у ней почти в страсть. Не щадя своего хилого здоровья, она всюду выезжала, принимала к себе всевозможных особ из
большого света, чтобы хоть звук единый услышать от них о том, что там происходит.
Заморив наскоро голод остатками вчерашнего обеда, Павел велел Ваньке и Огурцову перевезти свои вещи, а сам, не откладывая времени (ему невыносимо
было уж оставаться в грязной комнатишке Макара Григорьева), отправился снова в номера, где прямо прошел к Неведомову и тоже сильно
был удивлен тем, что представилось ему там: во-первых, он увидел диван, очень как бы похожий на гроб и обитый совершенно таким же малиновым сукном, каким обыкновенно обивают гроба; потом, довольно
большой стол, покрытый уже черным сукном, на котором лежали: череп человеческий, несколько ручных и ножных костей, огромное евангелие и еще несколько каких-то
больших книг в дорогом переплете, а сзади стола, у стены, стояло костяное распятие.
Огромная комната, паркетные полы, светлые ясеневые парты, толпа студентов, из коих
большая часть
были очень красивые молодые люди, и все в новых с иголочки вицмундирах, наконец, профессор, который пришел, прочел и ушел, как будто ему ни до кого и дела не
было, — все это очень понравилось Павлу.
— А, это уж, видно, такая повальная на всех! — произнес насмешливо Салов. — Только у одних народов, а именно у южных, как, например, у испанцев и итальянцев, она
больше развивается, а у северных меньше. Но не в этом дело: не
будем уклоняться от прежнего нашего разговора и станем говорить о Конте. Вы ведь его не читали? Так, да? — прибавил он ядовито, обращаясь к Неведомову.
Я очень хорошо понимаю, что разум
есть одна из важнейших способностей души и что, действительно, для него
есть предел, до которого он может дойти; но вот тут-то, где он останавливается, и начинает, как я думаю, работать другая способность нашей души — это фантазия, которая произвела и искусства все и все религии и которая, я убежден, играла
большую роль в признании вероятности существования Америки и подсказала многое к открытию солнечной системы.
Павел, как мы видели, несколько срезавшийся в этом споре, все остальное время сидел нахмурившись и насупившись; сердце его гораздо более склонялось к тому, что говорил Неведомов; ум же, — должен он
был к досаде своей сознаться, —
был больше на стороне Салова.
— Я
больше перелагаю-с, — подхватил Салов, — и для первого знакомства, извольте, я скажу вам одно мое новое стихотворение. Господин Пушкин, как, может
быть, вам небезызвестно, написал стихотворение «Ангел»: «В дверях Эдема ангел нежный» и проч. Я на сию же тему изъяснился так… — И затем Салов зачитал нараспев...
Вообще, в убранстве комнаты Салова
было больше офицерского, нежели студенческого.
К концу обеда он, впрочем, поуспокоился — может
быть потому, что Салова вызвал кто-то приехавший к нему, и тот, уходя, объявил, что
больше не воротится.
Вне этой сферы, в практической жизни, с героем моим в продолжение этого времени почти ничего особенного не случилось, кроме разве того, что он еще
больше возмужал и
был из весьма уже немолодых студентов.
Макар Григорьев видал всех, бывавших у Павла студентов, и разговаривал с ними:
больше всех ему понравился Замин, вероятно потому, что тот толковал с ним о мужичках, которых, как мы знаем, Замин сам до страсти любил, и при этом, разумеется, не преминул представить, как богоносцы, идя с образами на святой неделе, дикими голосами
поют: «Христос воскресе!»
Инженер в это время встал из-за стола и, выкинув на стол двадцатипятирублевую бумажку, объявил, что он
больше играть не
будет.
Словом, он знал их
больше по отношению к барям, как полковник о них натолковал ему; но тут он начал понимать, что это
были тоже люди, имеющие свои собственные желания, чувствования, наконец, права. Мужик Иван Алексеев, например, по одной благородной наружности своей и по складу умной речи,
был, конечно, лучше половины бар, а между тем полковник разругал его и дураком, и мошенником — за то, что тот не очень глубоко вбил стожар и сметанный около этого стожара стог свернулся набок.
— Чем же дурно? — спросил полковник, удивленный этим замечанием сына. — Так же, как и у других. Я еще
больше даю, супротив других, и месячины, и привара, а мужики
едят свое, не мое.
Самое
большое, чем он мог
быть в этом отношении, это — пантеистом, но возвращение его в деревню, постоянное присутствие при том, как старик отец по целым почти ночам простаивал перед иконами, постоянное наблюдение над тем, как крестьянские и дворовые старушки с каким-то восторгом бегут к приходу помолиться, — все это, если не раскрыло в нем религиозного чувства, то, по крайней мере, опять возбудило в нем охоту к этому чувству; и в первое же воскресенье, когда отец поехал к приходу, он решился съездить с ним и помолиться там посреди этого простого народа.
— Павел перебирал в уме всех, могущих там
быть лиц, но ни на кого, хоть сколько-нибудь подходящего к тому, не напал, а уверенность между тем росла все
больше и
больше, так что ему сделалось даже это смешно.
Ему и хотелось съездить к Коптину, но в то же время немножко и страшно
было: Коптин
был генерал-майор в отставке и, вместе с тем, сочинитель. Во всей губернии он слыл за
большого вольнодумца, насмешника и даже богоотступника.
И, вслед затем, он встал и подошел к поставленной на стол закуске,
выпил не
больше четверти рюмочки водки и крикнул: «Миша!».
Вакация Павла приближалась к концу. У бедного полковника в это время так разболелись ноги, что он и из комнаты выходить не мог. Старик, привыкший целый день
быть на воздухе, по необходимости ограничивался тем, что сидел у своего любимого окошечка и посматривал на поля. Павел, по
большей части, старался
быть с отцом и развеселял его своими разговорами и ласковостью. Однажды полковник, прищурив свои старческие глаза и посмотрев вдаль, произнес...
— Еще
больше, кажется; но, по крайней мере, я рада тому, что он соберет к себе разных дряней приятелей, играет,
пьет с ними на своей половине, и не адресуется уж ко мне ни с разговорами, ни с нежностями.
M-me Фатеева и Павел, каждоминутно взглядывавшие друг на друга, оставаясь вдвоем, почти не разговаривали между собой и только как-то (и то, должно
быть,
больше нечаянно) проговорили...
Павел попал прямо в цель. Приставша действительно любила очень близкого к ней человека — молодого письмоводителя мужа, но только о чувствах с ним не говорила, а
больше водкой его
поила.
Оставшись один, Павел почти в лихорадке стал прислушиваться к раздававшемуся — то тут, то там — шуму в доме; наконец терпения у него уж
больше недостало: он выглянул в залу — там никого не
было, а в окошечке чайной светился уже огонек.