Неточные совпадения
—
Ну, мамочка, поверьте мне,
что я не хочу же, чтоб его жизнь мрачилась, а, напротив, желаю ему счастия
и…
—
Ну, знаешь, Саша, воля твоя, я хотя Висленевым старый друг
и очень жалею Иосафа Платоновича, но хотелось бы мне умереть с уверенностью,
что ты за него замуж не пойдешь.
—
Ну, на этот раз, жена, положительно говори,
что никогда бы
и ни на ком, — отвечал Форов.
—
Ну да, а я, видишь ли, ввиду этой скоропостижности, расчел,
что мы застанем тебя врасплох,
и потому не пригласил Горданова остановиться у нас.
— Ах ты сказал… это иное дело! Ты ведь тоже тогда на нутро брал, тебе, верно,
и послышалось,
что я шептал.
Ну, а
что же дальше? Он, кажется, тебя побил,
что ли?
—
Ну, вот уж
и побил! ничего подобного не было, но он заставил меня сознаться,
что я не имею права поднимать такого тоста.
—
Ну да, да, Иосаф Платоныч, непременно «все в мире», вы меньшею мерой не меряете!
Ну и валяй теперь, сыпь весь свой дикционер: «всякую штуку», «батеньку»
и «голубушку»… Эх, любезный друг! сколько мне раз тебе повторять: отучайся ты от этого поганого нигилистического жаргона. Теперь настало время,
что с порядочными людьми надо знаться.
—
Ну ведь я же не мог этого знать! Да
и что ты от этого потерял,
что походил вокруг аналоя? Гиль!
—
Ну полно, брат Жозеф, я ведь давно читаю тебя насквозь. А ты скажи,
что это у вас, родовое,
что ли?
И сестра твоя такая?
—
Ну и слава богу,
что у тебя все хорошо, — сказал он. — Ты сколько же берешь нынче в год за дом с Синтяниных?
—
Ну вот, здравствуй, пожалуйста! Платишь за все втрое, а берешь то же самое,
что и сто лет тому назад брала. Это невозможно. Я даже удивляюсь, как им самим это не совестно жить за старую цену,
и если они этого не понимают, то я дам им это почувствовать.
—
Ну, помнишь, ведь я обещал тебе,
что я буду помогать
и даже определил тебе триста рублей в год, но мне, дружочек Лара, так не везет, — добавил он, сжимая руку сестре, — мне так не везет,
что даже одурь подчас взять готова! Тяжко наше переходное время! То принципы не идут в согласие с выгодами, то… ах, да уж лучше
и не поднимать этого! Вообще тяжело человеку в наше переходное время.
«Да, да, да, — мысленно проговорил себе Иосаф Платонович, остановившись на минуту пред темными стеклами балконной двери. — Да,
и Бодростина,
и Горданов, это все свойственники… Свойство
и дружество!.. Нет, друзья
и вправду, видно, хуже врагов.
Ну, да еще посмотрим, кто кого? Старые охотники говорят,
что в отчаянную минуту
и заяц кусается, а я хоть
и загнан, но еще не заяц».
—
Ну, да я испугался
и сам! — заговорил, оправляясь, Висленев. — Они подняли здесь такой содом,
что мертвый бы впал в ужас.
Висленев ушел к себе, заперся со всех сторон
и, опуская штору в окне, подумал: «
Ну, черт возьми совсем! Хорошо,
что это еще так кончилось! Конечно, там мой нож за окном… Но, впрочем, кто же знает,
что это мой нож?.. Да
и если я не буду спать, то я на заре пойду
и отыщу его…»
—
Ну да! А это ложь. На самом деле я так же богата, как церковная мышь. Это могло быть иначе, но ты это расстроил, а вот это
и есть твой долг, который ты должен мне заплатить,
и тогда будет мне хорошо, а тебе в особенности… Надеюсь,
что могу с вами говорить, не боясь вас встревожить?
—
Ну,
что же за беда, это ведь недалеко,
и у них резвая лошадь.
—
Ну вот
и чудак! Я чудак да не красен, а вы не чудак да спламенели не знай
чего. Пойдемте-ка лучше закусывать.
— Что-о? Подозеров врет?
Ну это, во-первых, в первый раз слышу, а во-вторых, Подозеров мне
и не говорил ничего.
— Да вы с критикой согласны?
Ну а ее-то у него
и нет. Какая же критика при односторонности взгляда? Это в некоторых теперешних светских журналах ведется подобная критика, так ведь guod licet bovi, non licet Jovi,
что приличествует быку, то не приличествует Юпитеру. Нет, вы Ламене почитайте. Он хоть нашего брата пробирает, христианство, а он лучше, последовательней Фейербаха понимает. Христианство — это-с ведь дело слишком серьезное
и великое: его не повалить.
—
Ну вздор, ничего, хороший молодец из воды должен сух выходить. Вот приедем к жене, она задаст тебе такого эрфиксу,
что ты высохнешь
и зарок дашь с приезда по полям не разгуливать, прежде
чем друзей навестишь.
—
И потом…
чего вы хотите потом? Говорите, говорите,
чего вы хотите?.. Или, постойте, вы гнушаетесь доносом,
ну не надо доноса…
—
Ну,
и что далее? — спросила она.
—
Что вам от меня нужно? — спросил он. — Ах, да… ваши деньги…
Ну, извините, вы их не заслужили, —
и с этим Павел Николаевич, едва заметно улыбнувшись, сжал в руке билет
и сунул его в жилетный карман.
—
Ну, так
что же такое? Людей набрать не трудно всяких,
и граверов,
и химиков.
— Слава богу; а то я что-то читал дурацкое-предурацкое: роман, где какой-то компрометированный герой школу в бане заводит
и потом его за то вся деревня будто столь возлюбила,
что хочет за него «целому миру рожу расквасить» — так
и думал: уж это не Ясафушка ли наш сочинял?
Ну а он
что же такое пишет?
—
Ну Ванскок, а я все забываю, да зову ее «щелчок», да это все равно. Я все слышал,
что она тут у вас чеготала,
и не шел. Эх, бросьте вы, сэр Висленев, водиться с этими нигилисточками.
—
Ну, так я вам скажу,
что я вам удивляюсь,
что вы мне это говорите, я никогда себя не продавал ни за большие деньги, ни за малые,
и на княжеских любовницах жениться не способен.
—
Ну и очень рад,
что угодил по вкусу. Рукописание его у меня, я не понес его к вам в подлиннике для того…
—
Ну как же ты хочешь, чтобы я знал то,
чего я не знаю
и знать не могу.
—
Ну да, обрадовались уже,
что суд у них есть, так
и валят,
и комар,
и муха.
—
Ну вот то-то
и есть,
и ты уже не в меру разнервничался; я вижу,
что я, против всех моих правил
и обычаев, должен вступиться в твое спасение.
—
Ну,
и что же они тебе отвечали? — нетерпеливо приставал злополучный Висленев.
—
Ну, хорошо; но только еще одно слово.
Ну, а если к тебе не умный человек пристанет с этим вопросом
и вот, подобно мне, не будет отставать, пока ты ему не скажешь,
что у тебя за принцип,
ну скажи, голубчик,
что ты на это скажешь? Я от тебя не отстану, скажи: какой у нас теперь принцип? Его нет?
— Скажите, скажите только,
что я просил, — подтвердил, вставая, Кишенский
и, услыхав легкий стук в двери из № 8, где снова процветала вновь омеблированная на страховые деньги «касса ссуд», — добавил полушепотом, —
ну, а теперь, игуменья, некогда больше, некогда — вон люди
и за настоящим делом стучат.
—
Ну,
и прекрасно,
что кончила, я очень рада: конец всему делу венец.
— Да,
и рассорилась,
и что же такое
что рассорилась?
И она не велика персона, чтоб я ее боялась, да
и с меня от ее слов позолота не слиняла: мы свои люди, родные, побранились да
и только. Она меня выгнала из дома,
ну и прекрасно: на
что дура-тетка в доме, когда новые друзья есть?
—
Ну,
и что же из этого вышло хорошего?
—
Ну,
и что же с этим делать? Ты, Катя, чудиха, право: ведь она девушка, уж это такой народ неблагодарный: как их ни люби, а придет пора, они не поцеремонятся
и отшатнутся, но потом
и опять вспомнят друзей.
—
Ну так я повторяю вам
и даже ручаюсь,
что здесь возможна большая ошибка,
и во всем том,
что случилось, виноваты вы,
и вы же виноваты будете, если вперед случится что-нибудь нежеланное. Вы
что ей ответили при этом разговоре?
—
Ну да,
ну да! — утвердила Форова. — Ни слова ей… А я пришла вам сказать,
что мне из окна показалось, будто рубежом едут два тюльбюри: это, конечно, Бодростина с компанией
и наша Лариса Платоновна с ними.
—
Ну, как же, — рассказывай ты: «нимало». Врешь, друг мой, лестно
и очень лестно, а ты трусишь на Гибралтары-то ходить, тебе бы
что полегче, вот в
чем дело! Приступить к ней не умеешь
и боишься, а не то
что нимало не лестно. Вот она на бале-то скоро будет у губернатора: ты у нее хоть цветочек, хоть бантик, хоть какой-нибудь трофейчик выпроси, да покажи мне,
и я тогда поверю,
что ты не трус,
и даже скажу,
что ты мальчик не без опасности для нежного пола.
— Черт знает,
что она ответит? — думал. — А
ну, как расхохочется?.. Вишь она стала какая находчивая
и острая! Да
и не вижу я ее почти совсем, а если говорить когда приходится, так все о пустяках… Точно чужие совсем…
—
Ну, так
и поди же ты к черту со своим дознанием! Ты готов сказать,
что твоей сестре кто-нибудь делает ночные визиты.
—
Ну так я тебя уверяю,
что всего девятьсот, у меня каждый грош записан,
и вот тебе расписка.
—
Ну, прочь мораль! Я не моральна! Скажите-ка нам что-нибудь о переходе душ. Мне очень нравится ваша теория внесения в жизнь готовых способностей,
и я ее часто припоминаю: мне часто кажется,
что во мне шевелится что-то чужое, но только вовсе не лестное, — добавила она с улыбкой к гостям. — Не была ли я, Светозар Владенович, Аспазией или Фриной, во мне прегадкие инстинкты.
—
Ну да; вы к нам попали на финал, а впрочем, ведь рассказ, мне кажется, ничем не кончен, или он, как все, как сам Водопьянов, вечен
и бесконечен. Лета выбила табакерку
и засыпала нам глаза, а дальше
что же было, я желаю знать это, Светозар Владенович?
— Да, конечно, вы должны делать все,
что я хочу! Иначе за
что же, за
что я могу вам позволять надеяться на какое-нибудь мое внимание?
Ну сами скажите: за
что?
что такое вы могли бы мне дать,
чего сторицей не дал бы мне всякий другой? Вы сказали: «каприз». Так знайте,
что и то,
что я с вами здесь говорю, тоже каприз,
и его сейчас не будет.
—
Ну, да! вот так мы всегда: все скандалов боимся, а мерзавцы, подобные Гордашке, этим пользуются. А ты у меня, Сойга Петровна! — воскликнула майорша, вдруг подскочив к Ларисе
и застучав пальцем по своей ладони, — ты себе смотри
и на ус намотай,
что если ты еще где-нибудь с этим Гордашкой увидишься или позволишь ему к себе подойти
и станешь отвечать ему… так я… я не знаю,
что тебе при всех скажу.
— Да, значит, ты не говорил.
Ну и прекрасно, так
и показывай,
что она тебе все равно,
что ничего, да
и только. Саша! — обратилась она к Синтяниной, — вели нам запречь твою карафашку! Или уж нам ее запрягли?