Неточные совпадения
Ну что ж, пожалуй, у тебя же есть свои две тысчоночки, вот тебе
и приданое, а я тебя, мой ангел, никогда не оставлю, да
и теперь внесу за тебя
что там следует, если спросят.
Ну авось
и там до тебя ничего не коснется, вот ведь я почему
и дозволяю тебе,
что на последнее надеюсь.
Ну что, думаю, я всю жизнь верила — умру,
и вдруг ничего нет,
и только «вырастет лопух на могиле», как прочитала я у одного писателя.
Ну теперь, после такого вашего признания, я верую,
что вы искренни
и сердцем добры.
— Ну-с, признаюсь, вы меня теперь несколько ободрили, — усмехнулся Миусов, переложив опять ногу на ногу. — Сколько я понимаю, это, стало быть, осуществление какого-то идеала, бесконечно далекого, во втором пришествии. Это как угодно. Прекрасная утопическая мечта об исчезновении войн, дипломатов, банков
и проч. Что-то даже похожее на социализм. А то я думал,
что все это серьезно
и что церковь теперь, например, будет судить уголовщину
и приговаривать розги
и каторгу, а пожалуй, так
и смертную казнь.
Это
и теперь, конечно, так в строгом смысле, но все-таки не объявлено,
и совесть нынешнего преступника весьма
и весьма часто вступает с собою в сделки: «Украл, дескать, но не на церковь иду, Христу не враг» — вот
что говорит себе нынешний преступник сплошь да рядом,
ну а тогда, когда церковь станет на место государства, тогда трудно было бы ему это сказать, разве с отрицанием всей церкви на всей земле: «Все, дескать, ошибаются, все уклонились, все ложная церковь, я один, убийца
и вор, — справедливая христианская церковь».
— Митя! Митя! — слабонервно
и выдавливая из себя слезы, вскричал Федор Павлович, — а родительское-то благословение на
что? А
ну прокляну,
что тогда будет?
— Петр Александрович, как же бы я посмел после того,
что случилось! Увлекся, простите, господа, увлекся!
И, кроме того, потрясен! Да
и стыдно. Господа, у иного сердце как у Александра Македонского, а у другого — как у собачки Фидельки. У меня — как у собачки Фидельки. Обробел!
Ну как после такого эскапада да еще на обед, соусы монастырские уплетать? Стыдно, не могу, извините!
«Черт его знает, а
ну как обманывает!» — остановился в раздумье Миусов, следя недоумевающим взглядом за удалявшимся шутом. Тот обернулся
и, заметив,
что Петр Александрович за ним следит, послал ему рукою поцелуй.
— А
чего ты весь трясешься? Знаешь ты штуку? Пусть он
и честный человек, Митенька-то (он глуп, но честен); но он — сладострастник. Вот его определение
и вся внутренняя суть. Это отец ему передал свое подлое сладострастие. Ведь я только на тебя, Алеша, дивлюсь: как это ты девственник? Ведь
и ты Карамазов! Ведь в вашем семействе сладострастие до воспаления доведено.
Ну вот эти три сладострастника друг за другом теперь
и следят… с ножами за сапогом. Состукнулись трое лбами, а ты, пожалуй, четвертый.
Кроме того, от братца Мити невесту себе отбивает,
ну и этой цели кажется,
что достигнет.
А то как я ему объясню при всех,
что я, например, то
и то…
ну то есть то
и то, понимаете?
—
Ну не говорил ли я, — восторженно крикнул Федор Павлович, —
что это фон Зон!
Что это настоящий воскресший из мертвых фон Зон! Да как ты вырвался оттуда?
Что ты там нафонзонил такого
и как ты-то мог от обеда уйти? Ведь надо же медный лоб иметь! У меня лоб, а я, брат, твоему удивляюсь! Прыгай, прыгай скорей! Пусти его, Ваня, весело будет. Он тут как-нибудь в ногах полежит. Полежишь, фон Зон? Али на облучок его с кучером примостить?.. Прыгай на облучок, фон Зон!..
—
Чего шепчу? Ах, черт возьми, — крикнул вдруг Дмитрий Федорович самым полным голосом, — да
чего же я шепчу?
Ну, вот сам видишь, как может выйти вдруг сумбур природы. Я здесь на секрете
и стерегу секрет. Объяснение впредь, но, понимая,
что секрет, я вдруг
и говорить стал секретно,
и шепчу как дурак, тогда как не надо. Идем! Вон куда! До тех пор молчи. Поцеловать тебя хочу!
Ну, а подполковник казенную сумму сдал — благополучно
и всем на удивленье, потому
что никто уже у него денег в целости не предполагал.
Ну так узнай же теперь,
что я воришка, я вор по карманам
и по передним!
Он тотчас же передал ключ от шкафа Смердякову: «
Ну и читай, будешь библиотекарем,
чем по двору шляться, садись да читай.
—
Ну так, значит,
и я русский человек,
и у меня русская черта,
и тебя, философа, можно тоже на своей черте поймать в этом же роде. Хочешь, поймаю. Побьемся об заклад,
что завтра же поймаю. А все-таки говори: есть Бог или нет? Только серьезно! Мне надо теперь серьезно.
— Тот ему как доброму человеку привез: «Сохрани, брат, у меня назавтра обыск». А тот
и сохранил. «Ты ведь на церковь, говорит, пожертвовал». Я ему говорю: подлец ты, говорю. Нет, говорит, не подлец, а я широк… А впрочем, это не он… Это другой. Я про другого сбился…
и не замечаю.
Ну, вот еще рюмочку,
и довольно; убери бутылку, Иван. Я врал, отчего ты не остановил меня, Иван…
и не сказал,
что вру?
—
Ну что ж, я пожалуй. Ух, голова болит. Убери коньяк, Иван, третий раз говорю. — Он задумался
и вдруг длинно
и хитро улыбнулся: — Не сердись, Иван, на старого мозгляка. Я знаю,
что ты не любишь меня, только все-таки не сердись. Не за
что меня
и любить-то. В Чермашню съездишь, я к тебе сам приеду, гостинцу привезу. Я тебе там одну девчоночку укажу, я ее там давно насмотрел. Пока она еще босоножка. Не пугайся босоножек, не презирай — перлы!..
Знаю, бывало,
что так у ней всегда болезнь начиналась,
что завтра же она кликушей выкликать начнет
и что смешок этот теперешний, маленький, никакого восторга не означает,
ну да ведь хоть
и обман, да восторг.
— Как так твоя мать? — пробормотал он, не понимая. — Ты за
что это? Ты про какую мать?.. да разве она… Ах, черт! Да ведь она
и твоя! Ах, черт!
Ну это, брат, затмение как никогда, извини, а я думал, Иван… Хе-хе-хе! — Он остановился. Длинная, пьяная, полубессмысленная усмешка раздвинула его лицо.
И вот вдруг в это самое мгновение раздался в сенях страшный шум
и гром, послышались неистовые крики, дверь распахнулась
и в залу влетел Дмитрий Федорович. Старик бросился к Ивану в испуге...
— Я, кажется, все понял из давешних восклицаний
и кой из
чего прежнего. Дмитрий, наверно, просил тебя сходить к ней
и передать,
что он…
ну…
ну, одним словом, «откланивается»?
— А хотя бы даже
и смерти? К
чему же лгать пред собою, когда все люди так живут, а пожалуй, так
и не могут иначе жить. Ты это насчет давешних моих слов о том,
что «два гада поедят друг друга»? Позволь
и тебя спросить в таком случае: считаешь ты
и меня, как Дмитрия, способным пролить кровь Езопа,
ну, убить его, а?
— Ха-ха-ха! Ты не ожидал? Я думаю: где тебя подождать? У ее дома? Оттуда три дороги,
и я могу тебя прозевать. Надумал наконец дождаться здесь, потому
что здесь-то он пройдет непременно, другого пути в монастырь не имеется.
Ну, объявляй правду, дави меня, как таракана… Да
что с тобой?
Ну и довольно, прощай,
что болтать-то!
— Вот таких-то эти нежные барышни
и любят, кутил да подлецов! Дрянь, я тебе скажу, эти барышни бледные; то ли дело…
Ну! кабы мне его молодость, да тогдашнее мое лицо (потому
что я лучше его был собой в двадцать восемь-то лет), так я бы точно так же, как
и он, побеждал. Каналья он! А Грушеньку все-таки не получит-с, не получит-с… В грязь обращу!
—
Ну хорошо, — сказал он, — видите, как вы меня больно укусили,
ну и довольно ведь, так ли? Теперь скажите,
что я вам сделал?
— Это оттого,
что ваш палец в воде. Ее нужно сейчас же переменить, потому
что она мигом нагреется. Юлия, мигом принеси кусок льду из погреба
и новую полоскательную чашку с водой.
Ну, теперь она ушла, я о деле: мигом, милый Алексей Федорович, извольте отдать мне мое письмо, которое я вам прислала вчера, — мигом, потому
что сейчас может прийти маменька, а я не хочу…
Мама, вообразите себе, он с мальчишками дорогой подрался на улице,
и это мальчишка ему укусил,
ну не маленький ли, не маленький ли он сам человек,
и можно ли ему, мама, после этого жениться, потому
что он, вообразите себе, он хочет жениться, мама.
—
Ну, довольно, Lise, я, может быть, в самом деле очень поспешно сказала про бешеного мальчика, а ты уж сейчас
и вывела. Катерина Ивановна только
что узнала,
что вы пришли, Алексей Федорович, так
и бросилась ко мне, она вас жаждет, жаждет.
«
Ну что я понимаю в любви
и в женщинах
и как могу я заключать такие решения», — с упреком себе думал он после каждой подобной своей мысли или догадки.
Она вдруг так быстро повернулась
и скрылась опять за портьеру,
что Алеша не успел
и слова сказать, — а ему хотелось сказать. Ему хотелось просить прощения, обвинить себя, —
ну что-нибудь сказать, потому
что сердце его было полно,
и выйти из комнаты он решительно не хотел без этого. Но госпожа Хохлакова схватила его за руку
и вывела сама. В прихожей она опять остановила его, как
и давеча.
Милый Алексей Федорович, вы ведь не знали этого: знайте же,
что мы все, все — я, обе ее тетки —
ну все, даже Lise, вот уже целый месяц как мы только того
и желаем
и молим, чтоб она разошлась с вашим любимцем Дмитрием Федоровичем, который ее знать не хочет
и нисколько не любит,
и вышла бы за Ивана Федоровича, образованного
и превосходного молодого человека, который ее любит больше всего на свете.
— Маменька, маменька, голубчик, полно, полно! Не одинокая ты. Все-то тебя любят, все обожают! —
и он начал опять целовать у нее обе руки
и нежно стал гладить по ее лицу своими ладонями; схватив же салфетку, начал вдруг обтирать с лица ее слезы. Алеше показалось даже,
что у него
и у самого засверкали слезы. — Ну-с, видели-с? Слышали-с? — как-то вдруг яростно обернулся он к нему, показывая рукой на бедную слабоумную.
А если так, то вызови я его на дуэль, а
ну как он меня тотчас же
и убьет,
ну что же тогда?
Госпожа Хохлакова опять встретила Алешу первая. Она торопилась: случилось нечто важное: истерика Катерины Ивановны кончилась обмороком, затем наступила «ужасная, страшная слабость, она легла, завела глаза
и стала бредить. Теперь жар, послали за Герценштубе, послали за тетками. Тетки уж здесь, а Герценштубе еще нет. Все сидят в ее комнате
и ждут. Что-то будет, а она без памяти. А
ну если горячка!»
—
Ну, простите, если не так… Я, может быть, ужасно глупо… Вы сказали,
что я холоден, я взял
и поцеловал… Только я вижу,
что вышло глупо…
—
Ну теперь ступайте, Христос с вами! (
И она перекрестила его.) Ступайте скорее к нему, пока жив. Я вижу,
что жестоко вас задержала. Я буду сегодня молиться за него
и за вас. Алеша, мы будем счастливы! Будем мы счастливы, будем?
— А то,
что ты такой же точно молодой человек, как
и все остальные двадцатитрехлетние молодые люди, такой же молодой, молоденький, свежий
и славный мальчик,
ну желторотый, наконец, мальчик!
Что, не очень тебя обидел?
— В том,
что надо воскресить твоих мертвецов, которые, может быть, никогда
и не умирали.
Ну давай чаю. Я рад,
что мы говорим, Иван.
— Я вчера за обедом у старика тебя этим нарочно дразнил
и видел, как у тебя разгорелись глазки. Но теперь я вовсе не прочь с тобой переговорить
и говорю это очень серьезно. Я с тобой хочу сойтись, Алеша, потому
что у меня нет друзей, попробовать хочу.
Ну, представь же себе, может быть,
и я принимаю Бога, — засмеялся Иван, — для тебя это неожиданно, а?
Ну так представь же себе,
что в окончательном результате я мира этого Божьего — не принимаю
и хоть
и знаю,
что он существует, да не допускаю его вовсе.
А ко всему тому рассудите, Иван Федорович,
и некоторую чистую правду-с: ведь это почти
что наверно так, надо сказать-с,
что Аграфена Александровна, если только захотят они того сами, то непременно заставят их на себе жениться, самого барина то есть, Федора Павловича-с, если только захотят-с, —
ну, а ведь они, может быть,
и захотят-с.
Еще в первый месяц брака стала его смущать беспрерывная мысль: «Вот жена любит меня,
ну что, если б она узнала?» Когда стала беременна первым ребенком
и поведала ему это, он вдруг смутился: «Даю жизнь, а сам отнял жизнь».
Ну куда такой пойдет
и на
что он способен?
— Верил, верую,
и хочу веровать,
и буду веровать,
ну чего тебе еще! — раздражительно прокричал Алеша.
—
Ну уж
и не знаешь,
чему рада? — усмехнулся Ракитин. — Прежде-то зачем-нибудь приставала же ко мне: приведи да приведи его, имела же цель.
— На шампанское-то не часто нарвешься, — проговорил он, облизываясь, — ну-тка, Алеша, бери бокал, покажи себя. За
что же нам пить? За райские двери? Бери, Груша, бокал, пей
и ты за райские двери.
Да подсяду к нему, да обольщу, да разожгу его: «Видал ты, какова я теперь, скажу,
ну так
и оставайся при том, милостивый государь, по усам текло, а в рот не попало!» — вот ведь к
чему, может, этот наряд, Ракитка, — закончила Грушенька со злобным смешком.