Неточные совпадения
— Подумайте сами, мадам Шойбес, — говорит он, глядя на стол, разводя руками
и щурясь, — подумайте, какому риску я здесь подвергаюсь! Девушка была обманным образом вовлечена в это… в как его…
ну, словом, в дом терпимости, выражаясь высоким слогом. Теперь родители разыскивают ее через полицию. Хорошо-с. Она попадает из одного места в другое, из пятого в десятое… Наконец след находится у вас,
и главное, — подумайте! — в моем околотке!
Что я могу поделать?
— Вот у меня сын гимназист — Павел. Приходит, подлец,
и заявляет: «Папа, меня ученики ругают,
что ты полицейский,
и что служишь на Ямской,
и что берешь взятки с публичных домов».
Ну, скажите, ради бога, мадам Шойбес, это же не нахальство?
— Я ему говорю: «Иди, негодяй,
и заяви директору, чтобы этого больше не было, иначе папа на вас на всех донесет начальнику края».
Что же вы думаете? Приходит
и поверит: «Я тебе больше не сын, — ищи себе другого сына». Аргумент!
Ну,
и всыпал же я ему по первое число! Ого-го! Теперь со мной разговаривать не хочет.
Ну, я ему еще покажу!
— Странная ты девушка, Тамара. Вот гляжу я на тебя
и удивляюсь.
Ну, я понимаю,
что эти дуры, вроде Соньки, любовь крутят. На то они
и дуры. А ведь ты, кажется, во всех золах печена, во всех щелоках стирана, а тоже позволяешь себе этакие глупости. Зачем ты эту рубашку вышиваешь?
—
Ну вот
и обменялись любезностями, — засмеялся Лихонин. — Но удивительно,
что мы именно здесь ни разу с вами не встречались. По-видимому, вы таки частенько бываете у Анны Марковны?
— А так,
что я подготовлял дочку Анны Марковны, хозяйки этого гостеприимного дома, в гимназию.
Ну и выговорил себе условие, чтобы часть месячной платы вычитали мне за обеды.
— А Нинка говорит: я, говорит, ни за
что с ним не останусь, хоть режьте меня на куски… всю, говорит, меня слюнями обмочил.
Ну старик, понятно, пожаловался швейцару, а швейцар, понятно, давай Нинку бить. А Сергей Иваныч в это время писал мне письмо домой, в провинцию,
и как услышал,
что Нинка кричит…
— Да, — ответил репортер
и с благодарностью, ласково поглядел на студента. —
Ну,
что касается Сонечки, то ведь это абстрактный тип, — заметил уверенно Ярченко. — Так сказать, психологическая схема…
—
Ну, оставь ее, голубчик.
Что тебе? — возразила сладким голосом Женя
и спрятала подушку за спину Тамары.Погоди, миленький, вот я лучше с тобой посижу.
—
Ну, положим! Я
и сам так дам сдачи,
что не обрадуешься! — грубо, совсем по-мальчишески, выкрикнул Собашников. — Только не стоит рук марать обо всякого… — он хотел прибавить новое ругательство, но не решился, — со всяким…
И вообще, товарищи, я здесь оставаться больше не намерен. Я слишком хорошо воспитан, чтобы панибратствовать с подобными субъектами.
— Будет шутить! — недоверчиво возразил Лихонин.
Что же тебя заставляет здесь дневать
и ночевать? Будь ты писатель-дело другого рода. Легко найти объяснение:
ну, собираешь типы,
что ли… наблюдаешь жизнь… Вроде того профессора-немца, который три года прожил с обезьянами, чтобы изучить их язык
и нравы. Но ведь ты сам сказал,
что писательством не балуешься?
— Зачем же, черт побери, ты здесь толчешься? Я чудесно же вижу,
что многое тебе самому противно,
и тяжело,
и больно. Например, эта дурацкая ссора с Борисом или этот лакей, бьющий женщину, да
и вообще постоянное созерцание всяческой грязи, похоти, зверства, пошлости, пьянства.
Ну, да раз ты говоришь, — я тебе верю,
что блуду ты не предаешься. Но тогда мне еще непонятнее твой modus vivendi [Образ жизни (лат.)], выражаясь штилем передовых статей.
Помощник так прямо
и предупредил: «Если вы, стервы, растак-то
и растак-то, хоть одно грубое словечко или
что, так от вашего заведения камня на камне не оставлю, а всех девок перепорю в участке
и в тюрьме сгною!»
Ну и приехала эта грымза.
— А в самом деле, — сказала Женя, — берите Любку. Это не то,
что я. Я как старая драгунская кобыла с норовом. Меня ни сеном, ни плетью не переделаешь. А Любка девочка простая
и добрая.
И к жизни нашей еще не привыкла.
Что ты, дурища, пялишь на меня глаза? Отвечай, когда тебя спрашивают.
Ну? Хочешь или нет?
— А так: там только одни красавицы. Вы понимаете, какое счастливое сочетание кровей: польская, малорусская
и еврейская. Как я вам завидую, молодой человек,
что вы свободный
и одинокий. В свое время я таки показал бы там себя!
И замечательнее всего,
что необыкновенно страстные женщины.
Ну прямо как огонь!
И знаете,
что еще? — спросил он вдруг многозначительным шепотом.
—
Ну, а у вас, в Париже или Ницце, разве веселее? Ведь надо сознаться: веселье, молодость
и смех навсегда исчезли из человеческой жизни, да
и вряд ли когда-нибудь вернутся. Мне кажется,
что нужно относиться к людям терпеливее. Почем знать, может быть для всех, сидящих тут, внизу, сегодняшний вечер — отдых, праздник?
—
Ну, а скажите, Елена Викторовна,
чего бы вы хотели,
что бы развлекло ваше воображение
и скуку?
—
Ну, конечно,
что: он взял
и выгнал меня. Никто не сказал ни слова. Женька закрыла глаза рунами
и часто задышала,
и видно было, как под кожей ее щек быстро ходят напряженные мускулы скул.
— Делай, как знаешь. Конечно, это хорошо. Да поглядите, девчонки, ведь она вся мокрая. Ах, какая дурища!
Ну! Живо! Раздевайся! Манька Беленькая или ты, Тамарочка, дайте ей сухие панталоны, теплые чулки
и туфли.
Ну, теперь, — обратилась она к Любке, — рассказывай, идиотка, все,
что с тобой случилось!
А то есть еще
и такие,
что придет к этой самой Сонечке Мармеладовой, наговорит ей турусы на колесах, распишет всякие ужасы, залезет к ней в душу, пока не доведет до слез,
и сейчас же сам расплачется
и начнет утешать, обнимать, по голове погладит, поцелует сначала в щеку, потом в губы,
ну,
и известно
что!
—
Ну вот, я
и подумал: а ведь каждую из этих женщин любой прохвост, любой мальчишка, любой развалившийся старец может взять себе на минуту или на ночь, как мгновенную прихоть,
и равнодушно еще в лишний, тысяча первый раз осквернить
и опоганить в ней то,
что в человеке есть самое драгоценное — любовь…
— Подожди, Любочка! Подожди, этого не надо. Понимаешь, совсем, никогда не надо. То,
что вчера было,
ну, это случайность. Скажем, моя слабость. Даже более: может быть, мгновенная подлость. Но, ей-богу, поверь мне, я вовсе не хотел сделать из тебя любовницу. Я хотел видеть тебя другом, сестрой, товарищем… Нет, нет ничего: все сладится, стерпится. Не надо только падать духом. А покамест, дорогая моя, подойди
и посмотри немножко в окно: я только приведу себя в порядок.
—
И дело. Ты затеял нечто большое
и прекрасное, Лихонин. Князь мне ночью говорил.
Ну,
что же, на то
и молодость, чтобы делать святые глупости. Дай мне бутылку, Александра, я сам открою, а то ты надорвешься
и у тебя жила лопнет. За новую жизнь, Любочка, виноват… Любовь… Любовь…
— Так, так, так, — сказал он, наконец, пробарабанив пальцами по столу. — То,
что сделал Лихонин, прекрасно
и смело.
И то,
что князь
и Соловьев идут ему навстречу, тоже очень хорошо. Я, с своей стороны, готов,
чем могу, содействовать вашим начинаниям. Но не лучше ли будет, если мы поведем нашу знакомую по пути, так сказать, естественных ее влечений
и способностей. Скажите, дорогая моя, — обратился он к Любке, —
что вы знаете, умеете?
Ну там работу какую-нибудь или
что.
Ну там шить, вязать, вышивать.
— А ведь
и в самом деле, — вмешался Лихонин, — ведь мы не с того конца начали дело. Разговаривая о ней в ее присутствии, мы только ставим ее в неловкое положение.
Ну, посмотрите, у нее от растерянности
и язык не шевелится. Пойдем-ка, Люба, я тебя провожу на минутку домой
и вернусь через десять минут. А мы покамест здесь без тебя обдумаем,
что и как. Хорошо?
— Почти
что ничего. Чуть-чуть шить, как
и всякая крестьянская девчонка. Ведь ей пятнадцати лет не было, когда ее совратил какой-то чиновник. Подмести комнату, постирать,
ну, пожалуй, еще сварить щи
и кашу. Больше, кажется, ничего.
—
Ну да, — продолжал невозмутимо Симановский, — я покажу ей целый ряд возможных произвести дома химических
и физических опытов, которые всегда занимательны
и полезны для ума
и искореняют предрассудки. Попутно я объясню ей кое-что о строении мира, о свойствах материи.
Что же касается до Карла Маркса, то помните,
что великие книги одинаково доступны пониманию
и ученого
и неграмотного крестьянина, лишь бы было понятно изложено. А всякая великая мысль проста.
— Голубчик мой, хорошенький мой, — смешно
и жалобно запела Любка, —
ну что вы всё на меня кричите? —
и, мгновенно дунув на свечку, она в темноте приникла к нему смеясь
и плача.
— Я ухожу, — сказала Женька. — Вы перед ней не очень-то пасуйте
и перед Семеном тоже. Собачьтесь с ними вовсю. Теперь день,
и они вам ничего не посмеют сделать. В случае
чего, скажите прямо,
что, мол, поедете сейчас к губернатору
и донесете. Скажите,
что их в двадцать четыре часа закроют
и выселят из города. Они от окриков шелковыми становятся. Ну-с, желаю успеха!
—
Ну и свинья же этот ваш… то есть наш Барбарисов Он мне должен вовсе не десять рублей, а четвертную. Подлец этакий! Двадцать пять рублей, да еще там мелочь какая-то.
Ну, мелочь я ему, конечно, не считаю. Бог с ним! Это, видите ли, бильярдный долг. Я должен сказать,
что он, негодяй, играет нечисто… Итак, молодой человек, гоните еще пятнадцать. —
Ну,
и жох же вы, господин околоточный! — сказал Лихонин, доставая деньги.
— Скажите,
ну разве будет для вашей сестры, матери или для вашего мужа обидно,
что вы случайно не пообедали дома, а зашли в ресторан или в кухмистерскую
и там насытили свой голод. Так
и любовь. Не больше, не меньше. Физиологическое наслаждение. Может быть, более сильное, более острое,
чем всякие другие, но
и только. Так, например, сейчас: я хочу вас, как женщину. А вы
— Да бросьте, господин, — досадливо прервала его Любка. —
Ну,
что все об одном
и том же. Заладила сорока Якова. Сказано вам: нет
и нет. Разве я не вижу, к
чему вы подбираетесь? А только я на измену никогда не согласна, потому
что как Василий Васильевич мой благодетель
и я их обожаю всей душой… А вы мне даже довольно противны с вашими глупостями.
— Нет. Зачем же занята? Только у нее сегодня весь день болела голова: она проходила коридором, а в это время экономка быстро открыла дверь
и нечаянно ударила ее в лоб, —
ну и разболелась голова. Целый день она, бедняжка, лежит с компрессом. А
что? или не терпится? Подождите, минут через пять выйдет. Останетесь ею очень довольны.
— А ты никогда не мой себе представить…
ну, представь сейчас хоть на секунду…
что твоя семья вдруг обеднела, разорилась… Тебе пришлось бы зарабатывать хлеб перепиской или там, скажем, столярным или кузнечным делом, а твоя сестра свихнулась бы, как
и все мы… да, да, твоя, твоя родная сестра… соблазнил бы ее какой-нибудь болван,
и пошла бы она гулять… по рукам…
что бы ты сказал тогда?
—
Что не больно?.. — закричал вдруг бешено Симеон,
и его черные безбровые
и безресницые глаза сделались такими страшными,
что кадеты отшатнулись. — Я тебя так съезжу по сусалам,
что ты папу-маму говорить разучишься! Ноги из заду выдерну.
Ну, мигом! А то козырну по шее!
— Это уж верно! — подтвердил другой. — Жил смешно
и умер грешно.
Ну, идем,
что ли, товарищ!
— Не стесняйся, милая Женя, говори все,
что есть! Ты ведь знаешь,
что я человек свой
и никогда не выдам. А может быть,
и впрямь что-нибудь хорошее посоветую.
Ну, бух с моста в воду — начинай!
— А я всех, именно всех! Скажите мне, Сергей Иванович, по совести только скажите, если бы вы нашли на улице ребенка, которого кто-то обесчестил, надругался над ним…
ну, скажем, выколол бы ему глаза, отрезал уши, —
и вот вы бы узнали,
что этот человек сейчас проходит мимо вас
и что только один бог, если только он есть, смотрит не вас в эту минуту с небеси, —
что бы вы сделали?
— Нет, нет. Женя, только не это!.. Будь другие обстоятельства, непреоборимые, я бы, поверь, смело сказал тебе
ну что же, Женя, пора кончить базар… Но тебе вовсе не это нужно… Если хочешь, я подскажу тебе один выход не менее злой
и беспощадный, но который, может быть, во сто раз больше насытит твой гнев…
— Is'gut! [
Ну хорошо! (нем.)] — сдалась со вздохом Эмма Эдуардовна. — Я вам, дитя мое, ни в
чем не могу отказать. Дайте я пожму вашу руку. Будем вместе трудиться
и работать для общего блага.
— Вот
и конец! — сказала Тамара подругам, когда они остались одни. —
Что ж, девушки, — часом позже, часом раньше!.. Жаль мне Женьку!.. Страх как жаль!.. Другой такой мы уже не найдем. А все-таки, дети мои, ей в ее яме гораздо лучше,
чем нам в нашей…
Ну, последний крест —
и пойдем домой!..