Неточные совпадения
С этих пор доходы ее стали таковы, что она
могла содержать сына в гимназии, а потом и в университете, а дочь добрые
люди помогли устроить в институт на казенный счет.
Опытный и зоркий взгляд, наблюдая молодых
людей,
мог заметить, что они любили друг друга по-прежнему, а Саша еще и больше прежнего.
Пустых и вздорных
людей этот брак генерала тешил, а умных и честных, без которых, по Писанию, не стоит ни один город, этот союз возмутил; но генерал сумел смягчить неприятное впечатление своего поступка, объявив там и сям под рукой, что он женился на Флоре единственно для того, чтобы, в случае своей смерти, закрепить за нею и за ее матерью право на казенную пенсию, без чего они
могли бы умереть с голоду.
— Я тебя, Саша, совсем не стесняю и не заклинаю… Нет, нет! Спаси меня от этого Боже! — продолжал он, крестясь и поднимая на лоб очки, — покидать
человека в несчастии недостойно. И пожелай ты за него выйти, я, скрепя сердце, дам согласие.
Может быть, даже сами со старухою пойдем за тобой, если не отгонишь, но…
— Да, — встрепенулся брат. — У тебя гости, мне это сказала девочка, я потому и не велел тебя звать, а пошел сюда сам. Я уже умылся в гостинице и на первый раз, кажется, настолько опрятен, что в качестве дорожного
человека могу представиться твоим знакомым.
— Будут; все будет: будут деньги, будет положение в свете; другой жены новой только уж не
могу тебе обещать; но кто же в наш век из порядочных
людей живет с женами? А зато, — добавил он, схватывая Висленева за руку, — зато любовь, любовь… В провинциях из лоскутков шьют очень теплые одеяла… а ты, каналья, ведь охотник кутаться!
— Да, но вы, конечно, знаете, что встарь с новым
человеком заговаривали о погоде, а нынче начинают речь с направлений. Это прием новый, хотя,
может быть, и не самый лучший: это ведет к риску сразу потерять всякий интерес для новых знакомых.
— Я стою за самую широкую эмансипацию женщин в отношении труда; я даже думаю, что со стороны мужчин будет очень благоразумно свалить всю работу женщинам, но я, конечно, не позволю себе называть это эмансипацией и не
могу согласиться, что эта штука впервые выкинута с женщинами так называемыми новыми
людьми. Привилегия эта принадлежит не им.
Обстоятельства уничтожили меня вконец, а у меня уж слишком много было проставлено на одну карту, чтобы принять ее с кона, и я не постояла за свою гордость: я приносила раскаяние, я плакала, я молила… и я, проклиная тебя, была уже не женой, а одалиской для
человека, которого не
могла терпеть.
— Мой муж, в его семьдесят четыре года, стал легкомыслен, как ребенок… он стал страшно самоуверен, он кидается во все стороны, рискует, аферирует, не слушает никого и слушает всех… Его окружают разные
люди, из которых, положим, иные мне преданы, но у других я преданности себе найти не
могу.
— Ишь ты, какая она стала! А вы знаете, что вы
могли бы облагодетельствовать сотни преданных вам
людей, а такая цель, я думаю, оправдывает всякие средства.
К тому же, на горе Висленева, у него были свои привычки: он не
мог есть бараньих пилавов в греческой кухмистерской восточного
человека Трифандоса и заходил перекусить в ресторан; он не
мог спать на продырявленном клеенчатом диване под звуки бесконечных споров о разветвлениях теорий, а чувствовал влечение к своей кроватке и к укромному уголку, в котором можно бы, если не успокоиться, то по крайней мере забыться.
Висленев даже
мог улучшить свое положение, написав сестре, которой он уступил свою часть, но ему это никогда не приходило в голову даже в то время, когда его питала Ванскок, а теперь… теперь самый жизнелюбивый
человек мог бы свободно поручиться головой, что Висленев так и дойдет до гроба по своей прямой линии, и он бы и дошел, если бы… если бы он не потребовался во всесожжение другу своему Павлу Николаевичу Горданову.
— Я знаю, и мне для меня от вас пока ничего не нужно. Но план мой верен: вы знаете, что я служил в западном крае и, кажется, служил не дурно: я получал больше двух тысяч содержания, чего с меня, одинокого
человека, было, конечно, весьма довольно; ужиться я по моему характеру
могу решительно со всяким начальством, каких бы воззрений и систем оно ни держалось.
— Это все равно, но вы тем не менее
человек не без влияния по службе, и вы делаете другие дела: вы играете на бирже и играете, если только так можно выразиться, на трех разнохарактерных органах, которые
могут служить вашим видам.
— В таком случае не
может быть спора ни о чем: я вам даю
человека, удобного для вас во всех отношениях.
— Ни одного гроша, — это не такой
человек, — он не возьмет ничего, и вы одним предложением ему денег даже
можете все испортить.
Если вы согласны дать мне девять тысяч рублей, я вам сейчас же представлю ясные доказательства, что вы через неделю, много через десять дней,
можете быть обвенчаны с самым удобнейшим для вас
человеком и, вдобавок, приобретете от этого брака хотя не очень большие, но все-таки относительно довольно значительные денежные выгоды, которые во всяком случае далеко с избытком вознаградят вас за то, что вы мне за этого господина заплатите.
Вы, не живя с ним,
можете потребовать от него по закону приличного содержания для вас и для ваших детей; тут и Тихон Ларионович
может подшпорить его в газете; он
человек чуткий, — гласности испугается, а тогда определить его на службу, или пристроить его к какому-нибудь делу, и он вам быстро выплатит заплаченные за него девять тысяч.
Положение было рискованное: жених каждую минуту
мог упасть в обморок, и тогда бог весть какой все
могло принять оборот. Этого опасалась даже сама невеста, скрывавшая, впрочем, мастерски свое беспокойство. Но как часто бывает, что в больших горестях
человеку дает силу новый удар, так случилось и здесь: когда священник, глядя в глаза Висленеву, спросил его: «имаши ли благое произволение поять себе сию Елену в жену?» Иосаф Платонович выпрямился от острой боли в сердце и дал робким шепотом утвердительный ответ.
В таких положениях все благородные и безрасчетливые
люди бывают очень уступчивы и щедры на обязательства, и Иосаф Платонович, не возразив ни одного слова против бесчестного требования с него денег на содержание многочисленного чужого семейства, гордо отвечал, что он теперь, к сожалению, не
может произвесть всего этого, по правде сказать, неожиданного платежа, но что он готов признать долг и подписать обязательство.
Он доказывал Кишенскому, что поступки его с Висленевым превосходят всякую меру человеческой подлости; что терпение жертвы их, очевидно, перепилено, что это нерасчетливо и глупо доводить
человека до отчаяния, потому что
человек без надежды на спасение готов на все, и что Висленев теперь именно в таком состоянии, что он из мести и отчаяния
может пойти и сам обвинить себя неведомо в каких преступлениях, лишь бы предать себя в руки правосудия, отомстя тем и Кишенскому, и жене.
— Не отвечу, потому что об этом теперь у умных
людей и разговоров не
может быть, и сделай милость и ты оставь меня в покое и спи.
Бодростина писала, что, доверяя «каторжной чести» Павла Николаевича, она обращается к нему за небольшою услугой, для которой просит его немедленно приехать в ее губернский город, прихватив с собою
человека, который бы
мог служить маской для предстоящих дел разного рода.
Письмо начиналось товарищеским вступлением, затем развивалось полушуточным сравнением индивидуального характера Подозерова с коллективным характером России, которая везде хочет, чтобы признали благородство ее поведения, забывая, что в наш век надо заставлять знать себя; далее в ответе Акатова мельком говорилось о неблагодарности службы вообще «и хоть, мол, мне будто и везет, но это досталось такими-то трудами», а что касается до ходатайства за просителя, то «конечно, Подозеров
может не сомневаться в теплейшем к нему расположении, но, однако же, разумеется, и не
может неволить товарища (то есть Акатова) к отступлению от его правила не предстательствовать нигде и ни за кого из близких
людей, в числе которых он всегда считает его, Подозерова».
Взять в руки просто значит приручить
человека, значит дать ему у себя дома силу, какой он не
может найти нигде за домом: это иго, которое благо, и бремя, которое легко.
Притом же около Ларисы стояли Синтянины, Форова, Подозеров, все эти
люди не
могли благоприятствовать планам Горданова.
— Конечно. Что же
может быть проще того, что все
люди по случайностям не доживают на земле своего времени! Век человеческий здесь, по библейскому указанию, семьдесят лет и даже восемьдесят, а по случайностям человечество в общем итоге не доживает одной половины этого срока, и вас нимало не поражает эта ужасная случайность? Я желал бы, чтобы мне указали естественный закон, по котору человеческому земному организму естественно так скоро портиться и разрушаться. Я полагаю, что случайности имеют закон.
«Эх ты бедный, бедный межеумок! — думала Бодростина. — Ей в руки дается не
человек, а клад: с душой, с умом и с преданностью, а ей нужно она сама не знает чего. Нет; на этот счет стрижки были вас умнее. А впрочем, это прекрасно: пусть ее занята Гордановым… Не
может же он на ней жениться… А если?.. Да нет, не
может!»
Запечатав это письмо, она отнесла его в комнату своей девушки, положила конверт на стол и велела завтра рано поутру отправить его к Водопьянову, а потом уснула с верой и убеждением, что для умного
человека все на свете имеет свою выгодную сторону, все
может послужить в пользу, даже и спиритизм, который как крайняя противоположность тех теорий, ради которых она утратила свою репутацию в глазах моралистов, должен возвратить ей эту репутацию с процентами и рекамбио.
У нее всегда и везде находились собеседники, она
могла говорить с кем угодно: с честным
человеком и с негодяем, с монахом и комедиантом, с дураком и с умным.
Опыт и практические наблюдения убедили Глафиру Васильевну, что на свете все
может пригодиться, что нет лишнего звена, которое бы умный
человек не
мог положить не туда, так сюда, в свое здание.
— Ничего; он зазнался; а
может быть и совсем не знал, что мои двери таким
людям заперты.
— Нет, вы это знаете лучше многих! — проговорил Подозеров, дружески сжав руку майора. — Я не
могу представить себе
человека, который бы лучше вас умел доказать, что хорошая натура всегда остается хорошею, во всякой среде и при всяком учении.
— Ну, извините меня, а я очень
могу себе представить такого
человека, который
может все это гораздо лучше меня доказать.
Я все это заметила в нем очень рано и знала гораздо ближе всех сторонних
людей, которых Висленев
мог обманывать шумом и диалектикой, но, узнав и изучив его пороки, я все-таки никогда не думала от него отрекаться.
Я знала, что я не
могу ожидать истинного счастия с таким
человеком, который чем далее, тем более научался и привыкал относиться с непростительным, легкомысленным неуважением ко всему, к чему
человеку внушается почтение самою его натурой.
Я видела, что мы с ним не
можем составить пары
людей, которые
могли бы восполнять друг друга и служить один другому опорой в неудачах и несчастиях.
Отец благословил меня на страдания ради избавления несчастных, выданных моим женихом. Это было так. Он сказал: „Не я научу тебя покинуть
человека в несчастии, ты
можешь идти за Висленевым, но этим ты не спасешь его совести и
людей, которые ради его гибнут. Если ты жалеешь его — пожалей их; если ты женщина и христианка, поди спаси их, и я… не стану тебя удерживать: я сам, моими старыми руками, благословляю тебя, и скрой это, и Бог тебя тогда благословит“.
Он рисовал мне картину бедствий и отчаяния семейств тех, кого губил Висленев, и эта картина во всем ее ужасе огненными чертами напечатлелась в душе моей; сердце мое преисполнилось сжимающей жалостью, какой я никогда ни к кому не ощущала до этой минуты, жалостью, пред которою я сама и собственная жизнь моя не стоили в моих глазах никакого внимания, и жажда дела, жажда спасения этих
людей заклокотала в душе моей с такою силой, что я целые сутки не
могла иметь никаких других дум, кроме одной: спасти
людей ради их самих, ради тех, кому они дороги, и ради его, совесть которого когда-нибудь будет пробуждена к тяжелому ответу.
(Я называю его подвигом потому, что генерал Синтянин внушал мне не только отвращение, которое,
может быть, понятно лишь женщине, но он возбуждал во мне ужас, разделявшийся в то время всеми знавшими этого
человека.
В первом из них орган сокращается в продольном своем диаметре и оставляет около себя место, по которому стороннее тело
может пройти насквозь через грудь
человека, не коснувшись сердца и не повредив его.
— Оттого, что я не такой вздорный
человек, чтобы меня можно было втравить в спор о вере или безверии, о боге или о демоне: верь или не верь в них, — мне это все равно, но отвечай мне ясно и положительно: кто и что тебе
может помешать быть моею женой, когда… когда Бодростина не будет в живых.
Предстоящие минуты очень интересовали его: он ждал от Глафиры «презренного металла» и… удостоверения, в какой мере сердце ее занято привязанностью к другому
человеку: до того ли это дошло, что он, Горданов, ей уже совсем противен до судорог, или… она его еще
может переносить, и он
может надеяться быть ее мужем и обладателем как бодростинского состояния, так и красоты Ларисы.
— Да; я именно с этим пришла, — отвечал ей немножко грубоватый, но искренний голос Форовой, — я давно жду и не дождусь этой благословенной минутки, когда он придет в такой разум, чтоб я
могла сказать ему: «прости меня, голубчик Андрюша, я была виновата пред тобою, сама хотела, чтобы ты женился на моей племяннице, ну а теперь каюсь тебе в этом и сама тебя прошу: брось ее, потому что Лариса не стоит путного
человека».
Что
могло привести Ларису к такому поступку? К нему побудило ее страшное сознание круглого одиночества, неодолимый натиск потребности казнить себя унижением и малодушная надежда, что за этим ударом ее самолюбию для нее настанет возможность стать под крыло вполне доброго
человека, каким она признавала Подозерова.
— Ну, увлеклись, доверились… Все это вздор! Поверьте, все вздор, кроме одного добра, которое
человек может сделать другому
человеку.
— Это смех! — ответила майорша. — От досады замуж идет! Или она затем выходит, чтобы показать, что на ней еще и после амуров с Гордашкой честные
люди могут жениться! Что же, дуракам закон не писан: пусть хватит шилом нашей патоки!.. Когда же будет эта их «маланьина свадьба»?
— Да, разумеется, потому что иначе разве
могли бы быть такие несправедливости, видя которые у всякого мало-мальски честного
человека все кишки в брюхе от негодования вертятся.
Синтянина… но эта уже несла тяготу, с которой не
могла сравниться тягота всех прочих; все они жили с добрыми
людьми, которых, вдобавок к тому, любили, а та отдала себя
человеку, который был мстителен, коварен, холоден…