Неточные совпадения
Ей,
может быть, захотелось заявить женскую самостоятельность, пойти против общественных условий, против деспотизма своего родства и семейства, а услужливая фантазия убедила ее, положим, на один только миг, что Федор Павлович, несмотря на свой чин приживальщика, все-таки один из смелейших и насмешливейших
людей той, переходной ко всему лучшему, эпохи, тогда как он был только злой шут, и больше ничего.
Так что случай этот был,
может быть, единственным в своем роде в жизни Федора Павловича, сладострастнейшего
человека во всю свою жизнь, в один миг готового прильнуть к какой угодно юбке, только бы та его поманила.
Конечно, можно представить себе, каким воспитателем и отцом
мог быть такой
человек.
Впрочем, у развратного
человека и это
могло быть лишь сладострастным влечением.
Пить вино и развратничать он не любит, а между тем старик и обойтись без него не
может, до того ужились!» Это была правда; молодой
человек имел даже видимое влияние на старика; тот почти начал его иногда как будто слушаться, хотя был чрезвычайно и даже злобно подчас своенравен; даже вести себя начал иногда приличнее…
Петр Александрович Миусов,
человек насчет денег и буржуазной честности весьма щекотливый, раз, впоследствии, приглядевшись к Алексею, произнес о нем следующий афоризм: «Вот,
может быть, единственный
человек в мире, которого оставьте вы вдруг одного и без денег на площади незнакомого в миллион жителей города, и он ни за что не погибнет и не умрет с голоду и холоду, потому что его мигом накормят, мигом пристроят, а если не пристроят, то он сам мигом пристроится, и это не будет стоить ему никаких усилий и никакого унижения, а пристроившему никакой тягости, а,
может быть, напротив, почтут за удовольствие».
Сам он был далеко не из религиозных
людей;
человек никогда,
может быть, пятикопеечной свечки не поставил пред образом.
А я тебя буду ждать: ведь я чувствую же, что ты единственный
человек на земле, который меня не осудил, мальчик ты мой милый, я ведь чувствую же это, не
могу же я это не чувствовать!..
Может быть, кто из читателей подумает, что мой молодой
человек был болезненная, экстазная, бедно развитая натура, бледный мечтатель, чахлый и испитой человечек.
Правда, пожалуй, и то, что это испытанное и уже тысячелетнее орудие для нравственного перерождения
человека от рабства к свободе и к нравственному совершенствованию
может обратиться в обоюдоострое орудие, так что иного, пожалуй, приведет вместо смирения и окончательного самообладания, напротив, к самой сатанинской гордости, то есть к цепям, а не к свободе.
Восторженные отзывы Дмитрия о брате Иване были тем характернее в глазах Алеши, что брат Дмитрий был
человек в сравнении с Иваном почти вовсе необразованный, и оба, поставленные вместе один с другим, составляли, казалось, такую яркую противоположность как личности и характеры, что,
может быть, нельзя бы было и придумать двух
человек несходнее между собой.
Было, однако, странно; их по-настоящему должны бы были ждать и,
может быть, с некоторым даже почетом: один недавно еще тысячу рублей пожертвовал, а другой был богатейшим помещиком и образованнейшим, так сказать,
человеком, от которого все они тут отчасти зависели по поводу ловель рыбы в реке, вследствие оборота, какой
мог принять процесс.
Всего страннее казалось ему то, что брат его, Иван Федорович, единственно на которого он надеялся и который один имел такое влияние на отца, что
мог бы его остановить, сидел теперь совсем неподвижно на своем стуле, опустив глаза и по-видимому с каким-то даже любознательным любопытством ожидал, чем это все кончится, точно сам он был совершенно тут посторонний
человек.
— Какой вздор, и все это вздор, — бормотал он. — Я действительно,
может быть, говорил когда-то… только не вам. Мне самому говорили. Я это в Париже слышал, от одного француза, что будто бы у нас в Четьи-Минеи это за обедней читают… Это очень ученый
человек, который специально изучал статистику России… долго жил в России… Я сам Четьи-Минеи не читал… да и не стану читать… Мало ли что болтается за обедом?.. Мы тогда обедали…
Да и совершить не
может совсем такого греха великого
человек, который бы истощил бесконечную Божью любовь.
— Мне сегодня необыкновенно легче, но я уже знаю, что это всего лишь минута. Я мою болезнь теперь безошибочно понимаю. Если же я вам кажусь столь веселым, то ничем и никогда не
могли вы меня столь обрадовать, как сделав такое замечание. Ибо для счастия созданы
люди, и кто вполне счастлив, тот прямо удостоен сказать себе: «Я выполнил завет Божий на сей земле». Все праведные, все святые, все святые мученики были все счастливы.
В мечтах я нередко, говорит, доходил до страстных помыслов о служении человечеству и,
может быть, действительно пошел бы на крест за
людей, если б это вдруг как-нибудь потребовалось, а между тем я двух дней не в состоянии прожить ни с кем в одной комнате, о чем знаю из опыта.
В одни сутки я
могу даже лучшего
человека возненавидеть: одного за то, что он долго ест за обедом, другого за то, что у него насморк и он беспрерывно сморкается.
Тут влюбится
человек в какую-нибудь красоту, в тело женское, или даже только в часть одну тела женского (это сладострастник
может понять), то и отдаст за нее собственных детей, продаст отца и мать, Россию и отечество; будучи честен, пойдет и украдет; будучи кроток — зарежет, будучи верен — изменит.
Чтоб из низости душою
Мог подняться
человек,
С древней матерью-землею
Он вступи в союз навек.
Перенести я притом не
могу, что иной, высший даже сердцем
человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским.
Узнай же, Алексей, что я
могу быть низким
человеком, со страстями низкими и погибшими, но вором, карманным вором, воришкой по передним, Дмитрий Карамазов не
может быть никогда.
Ты разве
человек, — обращался он вдруг прямо к Смердякову, — ты не
человек, ты из банной мокроты завелся, вот ты кто…» Смердяков, как оказалось впоследствии, никогда не
мог простить ему этих слов.
Опять-таки и то взямши, что никто в наше время, не только вы-с, но и решительно никто, начиная с самых даже высоких лиц до самого последнего мужика-с, не
сможет спихнуть горы в море, кроме разве какого-нибудь одного
человека на всей земле, много двух, да и то,
может, где-нибудь там в пустыне египетской в секрете спасаются, так что их и не найдешь вовсе, — то коли так-с, коли все остальные выходят неверующие, то неужели же всех сих остальных, то есть население всей земли-с, кроме каких-нибудь тех двух пустынников, проклянет Господь и при милосердии своем, столь известном, никому из них не простит?
— Стой! — завизжал Федор Павлович в апофеозе восторга, — так двух-то таких, что горы
могут сдвигать, ты все-таки полагаешь, что есть они? Иван, заруби черту, запиши: весь русский
человек тут сказался!
— А хотя бы даже и смерти? К чему же лгать пред собою, когда все
люди так живут, а пожалуй, так и не
могут иначе жить. Ты это насчет давешних моих слов о том, что «два гада поедят друг друга»? Позволь и тебя спросить в таком случае: считаешь ты и меня, как Дмитрия, способным пролить кровь Езопа, ну, убить его, а?
Оказались тоже и другие
люди, до которых все это касалось и,
может быть, гораздо более, чем
могло казаться Алеше прежде.
Алеша понял с первого взгляда на нее, с первых слов, что весь трагизм ее положения относительно столь любимого ею
человека для нее вовсе не тайна, что она,
может быть, уже знает все, решительно все.
Мы слишком скоро готовы были принести всякую жертву недостойному,
может быть, или легкомысленному
человеку.
И вот даже этот суровый и недоверчивый
человек, прочтя нахмурившись известие о «чуде», не
мог удержать вполне некоторого внутреннего чувства своего.
Он знал, однако, со слов Катерины Ивановны, что отставной штабс-капитан
человек семейный: «Или спят все они, или,
может быть, услыхали, что я пришел, и ждут, пока я отворю; лучше я снова постучусь к ним», — и он постучал.
— Пронзили-с. Прослезили меня и пронзили-с. Слишком наклонен чувствовать. Позвольте же отрекомендоваться вполне: моя семья, мои две дочери и мой сын — мой помет-с. Умру я, кто-то их возлюбит-с? А пока живу я, кто-то меня, скверненького, кроме них, возлюбит? Великое это дело устроил Господь для каждого
человека в моем роде-с. Ибо надобно, чтоб и
человека в моем роде
мог хоть кто-нибудь возлюбить-с…
Кончил он это меня за мочалку тащить, пустил на волю-с: «Ты, говорит, офицер, и я офицер, если
можешь найти секунданта, порядочного
человека, то присылай — дам удовлетворение, хотя бы ты и мерзавец!» Вот что сказал-с.
У меня в К-ской губернии адвокат есть знакомый-с, с детства приятель-с, передавали мне чрез верного
человека, что если приеду, то он мне у себя на конторе место письмоводителя будто бы даст-с, так ведь, кто его знает,
может, и даст…
Может ли русский мужик против образованного
человека чувство иметь?
Пусть я не верю в порядок вещей, но дороги мне клейкие, распускающиеся весной листочки, дорого голубое небо, дорог иной
человек, которого иной раз, поверишь ли, не знаешь за что и любишь, дорог иной подвиг человеческий, в который давно уже,
может быть, перестал и верить, а все-таки по старой памяти чтишь его сердцем.
И не то странно, не то было бы дивно, что Бог в самом деле существует, но то дивно, что такая мысль — мысль о необходимости Бога —
могла залезть в голову такому дикому и злому животному, как
человек, до того она свята, до того она трогательна, до того премудра и до того она делает честь
человеку.
Задача в том, чтоб я как можно скорее
мог объяснить тебе мою суть, то есть что я за
человек, во что верую и на что надеюсь, ведь так, так?
— Ну я-то пока еще этого не знаю и понять не
могу, и бесчисленное множество
людей со мной тоже.
Положим, я, например, глубоко
могу страдать, но другой никогда ведь не
может узнать, до какой степени я страдаю, потому что он другой, а не я, и, сверх того, редко
человек согласится признать другого за страдальца (точно будто это чин).
В самом деле, выражаются иногда про «зверскую» жестокость
человека, но это страшно несправедливо и обидно для зверей: зверь никогда не
может быть так жесток, как
человек, так артистически, так художественно жесток.
Ему и в голову не вошло бы прибивать
людей за уши на ночь гвоздями, если б он даже и
мог это сделать.
— И
можешь ли ты допустить идею, что
люди, для которых ты строишь, согласились бы сами принять свое счастие на неоправданной крови маленького замученного, а приняв, остаться навеки счастливыми?
Человек был устроен бунтовщиком; разве бунтовщики
могут быть счастливыми?
Вспомни первый вопрос; хоть и не буквально, но смысл его тот: «Ты хочешь идти в мир и идешь с голыми руками, с каким-то обетом свободы, которого они, в простоте своей и в прирожденном бесчинстве своем, не
могут и осмыслить, которого боятся они и страшатся, — ибо ничего и никогда не было для
человека и для человеческого общества невыносимее свободы!
На месте храма твоего воздвигнется новое здание, воздвигнется вновь страшная Вавилонская башня, и хотя и эта не достроится, как и прежняя, но все же ты бы
мог избежать этой новой башни и на тысячу лет сократить страдания
людей, ибо к нам же ведь придут они, промучившись тысячу лет со своей башней!
И неужели ты в самом деле
мог допустить хоть минуту, что и
людям будет под силу подобное искушение?
И чем виноваты остальные слабые
люди, что не
могли вытерпеть того, что могучие?
Кто знает,
может быть, этот проклятый старик, столь упорно и столь по-своему любящий человечество, существует и теперь в виде целого сонма многих таковых единых стариков и не случайно вовсе, а существует как согласие, как тайный союз, давно уже устроенный для хранения тайны, для хранения ее от несчастных и малосильных
людей, с тем чтобы сделать их счастливыми.
На скамейке у ворот сидел и прохлаждался вечерним воздухом лакей Смердяков, и Иван Федорович с первого взгляда на него понял, что и в душе его сидел лакей Смердяков и что именно этого-то
человека и не
может вынести его душа.