Обойдённые

Как только дамы вышли из магазина, Анна Михайлов на написала к Илье Макаровичу, прося его сегодня же принести ей книжку журнала, в котором напечатана последняя повесть Долинского, и ждала его с нетерпением. Илья Макарович через два часа прибежал из своей одиннадцатой линии, немножко расстроенный и надутый, и принес с собою книжку.

— Что же это Несторка-то! — начал он, только входя в комнату.

— А что? — спросила Анна Михайловна, перелистывав с нетерпением повесть.

— И повести вам не прислал?

— Верно, у него у самого ее нет. Не скоро доходит за границу.

Илья Макарович заходил по комнате и все дмухал сердито носом.

— Читали вы повесть? — спросила Анна Михайловна.

— Читал, как же не прочесть? Читал.

— Хороша?

— Хорошую написал повесть.

— Ну, и слава богу.

— Денег он пропасть зарабатывает какую!

— Еще раз слава богу.

— А что, он вам пишет?

— Пишет, — медленно проговорила Анна Михайловна. Илья Макарович опять задмухал.

— Водчонки пропустить хотите? — спросила Анна Михайловна, не подымая глаз от книги.

— Нет, черт с ней! Чаишки разве; так от скуки — могу.

Анна Михайловна позвонила. Подали самовар.

— Вы на меня не в претензии? — спросила она Илью Макаровича.

— За что?

— Что я при вас читаю.

— Сделайте милость!

— Скучно без них ужасно, — сказала Анна Михаиловна, обваривая чай.

— И чего они там сидят?

— Для Даши.

Илья Макарович опять задмухал.

— Знаете, что я подозреваю? — сказал он. — Это у него все теперь эти идеи в голове бродят.

— Попали пальцем в небо.

Илья Макарович хотел употребить дипломатическую, успокоительную хитрость и очень сконфузился, что она не удалась.

— А вот что, Анна Михайловна! — сказал он, пройдясь несколько раз по комнате и снова остановись перед хозяйкой, сидевшей за чайным столом над раскрытою книгою журнала.

— Что, Илья Макарович?

Художник долго смотрел ей в глаза и, наконец, с добродушнейшей улыбкой произнес:

— Махну-ка я, Анна Михайловна, в Италию.

— Это же ради каких благ?

— Еще раз перед старостью небо теплое увидеть. Душу свою обогрею.

— Э, не сочиняйте-ка вздоров! У кого душа тепла, так везде она будет тепла, и под этим небом.

Илья Макарович не умел сказать обиняком то, что он думал.

— Их посмотрю, — сказал он прямо.

— Ну, и что ж будет?

Илья Макарович долго молчал, менялся в лице и моргал глазами.

— Обрезонить надо человека; вот что будет! — наконец вымолвил он с таинственным придыханием.

— Это вы Долинского хотите обрезонивать! Он не мальчик, Илья Макарович. Ему уже не двадцать лет, сам понимает, что делает.

— И ее, — еще тише продолжал художник.

— Ее?

Илья Макарович сделал самую строгую мину и качнул в знак согласия головою.

— Дашу? — переспросила его Анна Михайловна.

— Ну, да.

— Не знаете вы, за что беретесь, мой милый! — отвечала, улыбнувшись, Анна Михайловна.

— Слово надо сказать; одно слово иногда заставляет человека опомниться, — таинственно произнес художник.

— Кому же это вы будете говорить, что вы будете говорить, и по какому праву, наконец, Илья Макарыч?

— Право! С подлецом нечего разбирать прав!

— Пожалуйста, только не горячитесь.

— Нет-с, я не горячусь и не буду горячиться, а я только хочу ему высказать все, что у меня накипело на сердце, только и всего; и черт с ним после.

Анна Михайловна махнула рукой.

— Да и ей тоже-с. Воля милости ее, а пусть слушает. А уж я наговорю!

— Даше?

— Да-с.

— О, Аркадия священная! Даже не слова человеческие, а если бы гром небесный упал перед нею, так она… и на этот гром, я думаю, не обратила бы внимания. Что тут слова, когда, видите, ей меня не жаль; а ведь она меня любит! Нет, Илья Макарович, когда сердце занялось пламенем, тут уж ничей разум и никакие слова не помогут!

— Так что ж они о себе теперь думают! — грозно крикнул и привскочил с места Журавка.

— А ничего не думают!

— Как же ничего не думают?

— А так—зачем думать?

— Как зачем думать? Помилуйте, Анна Михайловна, да это… что же это такое вы сами-то наконец говорите?

— Я вам говорю, что они ничего не думают.

— Да что же он-то такое? После этого ведь он же выходит подлец! — Илья Макарович в азарте стукнул кулаком по столу и опять закричал: — Подлец!

— За что вы его так браните? Ну, что от этого Поправится или получшеет?

— Зачем же он сбил девушку? Анна Михайловна улыбнулась.

— Чего вы смеетесь?

— Над вами, Илья Макарыч! Ничего-то вы не разумеете, хоть и в Италии были.

— Чего-с я не разумею? Анна Михайловна промолчала.

— Нет-с, позвольте же, Анна Михайловна, если уж начали говорить, так вы извольте же договаривать: чего это-с я не разумею?

— Да как вы можете утверждать, что он ее с чего-нибудь сбивал? — сказала Анна Михайловна.

Илья Макарович дмухнул носом и, помолчав, спросил:

— Так как же это по-вашему было?

— Дору никто не собьет и… никто Илью Макаровича ни от чего не удержит.

Журавка опять забегал.

— Да… однако ж… позвольте, на что же это она бьет, в чью же-с голову она бьет?! — спросил он, остановившись.

— Любит.

— Да-ну-те-ж бо, бог с вами, Анна Михайловна, что ж будет из такой любви?

— Что из любви бывает — радость, счастье и жизнь.

— Да ведь позвольте… мы ведь с вами старые друзья. Ведь… вы его наконец любите?

— Ну-с; так что же далее? — произнесла, немного конфузясь, Анна Михайловна.

— И он вас любил?

— Положим.

— Ничего не понимаю! — крикнул, пожав плечами, Илья Макарович и опять ожесточенно забегал, мотая по временам головою и повторяя с ажитацией, — ничего… ровно ничего не понимаю! Хоть голову мою срубайте, ничего не понимаю!

— А как же это вы, однако, поняли, что там что-то есть? — спросила после паузы Анна Михайловна с целью проверить свои соображения чужими.

— Да так, просто. Думаю себе иной раз, сидя за мольбертом: что он там наконец, собака, делает? Знаю, ведь он такой олух царя небесного; даже прекрасного, шельма, не понимает; идет все понурый, на женщину никогда не взглянет, а женщины на него как муха на мед. Душа у него такая кроткая, чистая и вся на лице.

— Да, — уронила Анна Михайловна, вспоминая лицо Долинского и опять невинно смущаясь.

— Не полюбить-то его почти нельзя!

— Нельзя, — сказала, улыбнувшись, Анна Михайловна.

— То есть именно, и говорю, черт его знает, каналью, ну, нельзя, нельзя.

— Нельзя, — подтвердила Анна Михайловна несколько серьезнее.

— Ну, вот и думаю: чего до греха, свихнет он Дорушку!

— Ничего я не вижу отсюда, а совершенно уверена… Да, Илья Макарыч, о чем это мы с вами толкуем, а?.. разве они не свободные люди?

Художник вскочил и неистово крикнул:

— А уж это нет-с! Это извините-с, бо он, низкий он человек, должен был помнить, что он оставил!

— Эх, Илья Макарыч! А еще вы художник, и „свободный художник“! А молодость, а красота, а коса золотая, сердце горячее, душа смелая! Мало вам адвокатов?

— То есть черт его знает, Анна Михайловна, ведь в самом деле можно с ума сойти! — отвечал художник, заламывая на брюшке свои ручки.

— То-то и есть. Вспомните-ка ее песенку:

То горделива, как свобода, То вдруг покорна, как раба.

— Да, да, да… то есть именно, я вам, Анна Михайловна, скажу, это черт знает что такое!

Долго Анна Михайловна и художник молчали. Одна тихо и неподвижно сидела, а другой все бегал, а то дмухал носом, то что-то вывертывал в воздухе рукою, но, наконец, это его утомило. Илья Макарович остановился перед хозяйкой и тихо спросил:

— Ну, и что ж делать, однако?

— Ничего, — так же тихо ответила ему Анна Михайловна.

Художник походил еще немножко, сделал на одном повороте руками жест недоумения и произнес:

— Прощайте, Анна Михайловна.

— Прощайте. Вы домой прямо?

— Нет, забегу в Палкин, водчонки хвачу.

— Что ж вы не сказали, здесь бы была водчонка, — спокойно говорила Анна Михайловна, хотя лицо ее то и дело покрывалось пятнами.

— Нет, уж там выпью, — рассуждал Журавка.

— Ну, прощайте.

— А написать ему можно? — шепотом спросил художник, снова возвращаясь в комнату в шинели и калошах.

— Ни, ни, ни! Чужая собака под стол, знаете пословицу? — отвечала Анна Михайловна, стараясь держаться шутливого тона.

— Господи боже мой! Какая вы дивная женщина! — воскликнул восторженно Журавка.

— Такая, которую всегда очень легко забыть, — отшутилась Анна Михайловна.