О книгоедстве

Цви Владимирович Найсберг

Цивилизация совершенно невообразимо хищна и утилитарна во всех своих простейших и плотских «воинственно благих» устремлениях. Культура подчас излишне возвышенна и парит в облаках абстрактной и вовсе совсем не в меру во всем обезличенной благости духа, довольно-то редко находя для себя нужным спускаться с тех самых седьмых небес на грешную землю.

Но все-таки никак не могли они на нем до самого конца более-менее полноценно выразить все многообразие своих чувств, как и раскрыть всю глубочайшую полноту своих мыслей, а уж, в особенности, в течение всего своего донельзя ведь разнообразного творчества.

«Отцы и дети» Тургенева, «Анна Каренина» Льва Толстого — это явное просветление, посетившее души классиков, ну а в целом русский язык был для них все ж таки несколько чужеродным, а потому и был он в их речах не вполне до конца прочувствовано эластичным.

Раз в том самом сугубо семейном кругу они по большей части говорили только по-французски и лишь иногда, между делом, по-русски.

Но даже и такие писатели, как Достоевский и Чехов, хотя и являлись на редкость полноценными носителями русского языка…

И все же и впрямь более чем многозначительно бойкая перенасыщенность их великих умов общеевропейской культурой сколь явственно влила в их литературный труд весьма вот изрядную толику проникновенно елейного и надменно утонченного, безапелляционного нигилизма.

Ну а во всем том дальнейшем этот яд весьма же быстротечно пропитал сознание их истинно многомиллионной читающей публики.

Причем речь тут идет никак не о духовном восприятии всей окружающей великих авторов действительности, а прежде всего о том удивительно простом логическом анализе, на основе которого, собственно, и зиждились все оргвыводы, сделанные ими по поводу увиденного ими наяву, а никак не в том несравненно распрекрасном и блаженном сне.

74

А кроме всего прочего, в том числе и болезни классиков русской литературы, а также и их весьма тяжкий жизненный опыт неизменно сказывались и на всем-то и без того никак не лучшем здоровье их долгими веками угнетенной нации.

Например, тот же Чехов, лет 11 чрезвычайно намаявшись от той уж некогда безумно тяжкой хвори (туберкулеза), в том самом чисто изначальном своем душевном смысле попросту дал дуба, как тот старый добрый Чехов, а стал он тогда Чеховым злым, желчным, буквально неуемным буревестником революции.

Скучно ему жить на Руси тогда стало!

Впереди более чем беспроглядно брезжил самый неизбежный конец и вовсе не от дряхлой старости!

И даже в том его невообразимо великом, никем и поныне не превзойденном по красоте рассказе «Дама с собачкой» он точно также вот весьма попустительски допустил самую откровенную социальную грязь, так и занозившую тогда умы всего его поколения.

А именно это и явилось отягощающим фактором легшим в основу постепенного формирования чудовищно хищного образа всего того лишь где-то сколь смутно вдали намечающегося, а затем уж вовсе безвестно вскоре последующего кровавого с макушки и до пят столетия смуты, тьмы и безумно светлых идей.

И в том, чего это именно затем уж случилось, есть и доля вины гения Чехова, поскольку это как раз плоды его культурного наследия Россия и пожинала в течение всех тех 74 лет.

Чехов, «Дама с собачкой»:

«А давеча вы были правы: осетрина-то с душком! Эти слова, такие обычные, почему-то вдруг возмутили Гурова, показались ему унизительными, нечистыми. Какие дикие нравы, какие лица! Что за бестолковые ночи, какие неинтересные, незаметные дни! Неистовая игра в карты, обжорство, пьянство, постоянные разговоры все об одном. Ненужные дела и разговоры все об одном охватывают на свою долю лучшую часть времени, лучшие силы, и в конце концов остается какая-то куцая, бескрылая жизнь, какая-то чепуха, и уйти и бежать нельзя, точно сидишь в сумасшедшем доме или в арестантских ротах»!