Неточные совпадения
Напившись чаю у того самого богатого мужика-хозяина, у которого останавливался Левин в свою поездку
к Свияжскому, и побеседовав с бабами о детях и со стариком о
графе Вронском, которого тот очень хвалил, Дарья Александровна в 10 часов
поехала дальше.
Вспомнив, что она хотела
ехать дальше, если нет ответа, она остановила одного артельщика и спросила, нет ли тут кучера с запиской
к графу Вронскому.
— Я не понимаю, — сказал Сергей Иванович, заметивший неловкую выходку брата, — я не понимаю, как можно быть до такой степени лишенным всякого политического такта. Вот чего мы, Русские, не имеем. Губернский предводитель — наш противник, ты с ним ami cochon [запанибрата] и просишь его баллотироваться. А
граф Вронский… я друга себе из него не сделаю; он звал обедать, я не
поеду к нему; но он наш, зачем же делать из него врага? Потом, ты спрашиваешь Неведовского, будет ли он баллотироваться. Это не делается.
…Естественно, что я прямо от
графа Строганова
поехал к Ольге Александровне и рассказал ей все случившееся.
Я, говорит, совершенно с тобой согласен, а вот поедем-ка
к графу Наинскому, да смотри, там этого ничего не говори.
Он и скрылся, а я проснулся и про все это позабыл и не чаю того, что все эти погибели сейчас по ряду и начнутся. Но только через некоторое время
поехали мы с
графом и с графинею в Воронеж, —
к новоявленным мощам маленькую графиньку косолапую на исцеление туда везли, и остановились в Елецком уезде, в селе Крутом лошадей кормить, я и опять под колодой уснул, и вижу — опять идет тот монашек, которого я решил, и говорит...
— Ах, да, знаю, знаю! — подхватила та. — Только постойте; как же это сделать?
Граф этот… он очень любит меня, боится даже… Постойте, если вам теперь
ехать к нему с письмом от меня, очень не мудрено, что вы затеряетесь в толпе: он и будет хотеть вам что-нибудь сказать, но очень не мудрено, что не успеет. Не лучше ли вот что: он будет у меня на бале; я просто подведу вас
к нему, представлю и скажу прямо, чего мы хотим.
— Поезжайте, но вот что, постойте!.. Я
ехал к вам с кляузой, с ябедой… — бормотал Егор Егорыч, вспомнив, наконец, о сенаторской ревизии. — Нашу губернию ревизуют, — вы тогда, помните, помогли мне устроить это, — и ревизующий сенатор —
граф Эдлерс его фамилия — влюбился или, — там я не знаю, — сблизился с племянницей губернатора и все покрывает… Я привез вам докладную записку об этом тамошнего губернского предводителя.
По-моему, напротив, надобно дать полное спокойствие и возможность
графу дурачиться; но когда он начнет уже делать незаконные распоряжения,
к которым его, вероятно, только еще подготовляют, тогда и собрать не слухи, а самые дела, да с этим и
ехать в Петербург.
Граф действительно
ехал с тем, чтобы проследить тропу
к бабушкиному сердцу и состоянию; чутье княгини не ошибалось: он хотел искать ее руки; конечно, желал быть вежлив, но меж тем неожиданно обидел Рогожина и сам обиделся.
Губернатору и
графу Функендорфу угрожало то же самое: в зале пробило уже два часа, а они еще не жаловали. Обладавшие аппетитом гости напрасно похаживали около окон и посматривали на открытую дорогу, на которой должен был показаться экипаж, — однако его не было. Проходила уже и отсроченная четверть часа, и княгиня готовилась привстать и подать руку Рогожину, который имел привилегию водить бабушку
к столу, как вдруг кто-то крикнул: «
Едут!»
— Не умен, не умен!.. — подхватил
граф. — Однако я сейчас же
поеду к Домне Осиповне, — прибавил он, вставая.
Тюменев, отобедав, вскоре собрался
ехать на дачу: должно быть, его там что-то такое очень беспокоило. При прощании он взял с Бегушева честное слово завтра приехать
к нему в Петергоф на целый день. Бегушев обещал. Когда
граф Хвостиков, уезжавший тоже с Тюменевым вместе, садясь в коляску, пошатнулся немного — благодаря выпитому шампанскому, то Тюменев при этом толкнул еще его ногой: злясь на дочь, он вымещал свой гнев и на отце.
От Бегушева Долгов уехал, уже рассчитывая на служебное поприще, а не на литературное.
Граф Хвостиков, подметивший в нем это настроение, нарочно
поехал вместе с ним и всю дорогу старался убедить Долгова плюнуть на подлую службу и не оставлять мысли о газете, занять денег для которой у них оставалось тысячи еще шансов, так как в Москве много богатых людей,
к которым можно будет обратиться по этому делу.
— По-моему, вот какой тут самый практический путь! — отозвался
граф Хвостиков. — Чуйкина живет с Офонькиным, который ее никуда без себя не пускает… Единственное средство —
ехать вам, генерал,
к Офонькину и пригласить его вместе с Чуйкиной.
Долгов, прочитав письма, решился лучше не дожидаться хозяина: ему совестно было встретиться с ним. Проходя, впрочем, переднюю и вспомнив, что в этом доме живет и
граф Хвостиков, спросил, дома ли тот? Ему отвечали, что
граф только что проснулся. Долгов прошел
к нему.
Граф лежал в постели, совершенно в позе беспечного юноши, и с первого слова объявил, что им непременно надобно
ехать вечером еще в одно место хлопотать по их делу. Долгов согласился.
— Ну, да-с, мы и ничего, только я и говорю: «Съездим-ка, говорю, и мы, Карп Федорыч, завтра в Могилки; я же Анны Павловны давно не видала». — «Хорошо», говорит. На другой день поутру
к нам приехали Симановские. Мы им говорим, что
едем. «Ах, говорят, это и прекрасно, и мы с вами съездим».
Поехали.
Граф уж тут, и, ах, Алексей Михайлыч! вы представить себе не можете, какие сцены мы видели, и я одному только не могу надивиться, каким образом Михайло Егорыч, человек не глупый бы…
Проснувшись на другой день, Эльчанинов совершенно забыл слова Савелья о каком-то письме и
поехал в двенадцать часов
к графу. Анна Павловна, всегда скучавшая в отсутствие его, напрасно принималась читать книги, ей было грустно. В целом доме она была одна: прислуга благодаря неаккуратности Эльчанинова не имела привычки сидеть в комнатах и преблагополучно проводила время в перебранках и в разговорах по избам. Кашель и шаги в зале вывели Анну Павловну из задумчивости.
Ему писали, что, по приказанию его, Эльчанинов был познакомлен, между прочим, с домом Неворского и понравился там всем дамам до бесконечности своими рассказами об ужасной провинции и о смешных помещиках, посреди которых он жил и живет теперь
граф, и всем этим заинтересовал даже самого старика в такой мере, что тот велел его зачислить
к себе чиновником особых поручений и пригласил его каждый день ходить
к нему обедать и что, наконец, на днях приезжал сам Эльчанинов, сначала очень расстроенный, а потом откровенно признавшийся, что не может и не считает почти себя обязанным
ехать в деревню или вызывать
к себе известную даму, перед которой просил даже солгать и сказать ей, что он умер, и в доказательство чего отдал послать ей кольцо его и локон волос.
Вы
поехали любезничать
к графу, а я
поеду ко вдове».
— Завтра я
поеду к нему, — сказал
граф, вставая.
— Поблагодарить и принять приглашение; я сам
поеду с тобой, — отвечал Эльчанинов, решившийся, впрочем, никогда не отпускать Анну Павловну одну
к графу, и тотчас же продиктовал ей ответ...
«Вот оно, какую передрягу наделал, — думал Иван Александрыч, — делать нечего, побожился. Охо-хо-хо! Сам, бывало, в полку жиду в ноги кланялся, чтобы не сказывал! Подсмотрел, проклятый Иуда, как на чердаке целовался. Заехать было
к Уситковым, очень просили сказать, если
граф к кому-нибудь
поедет!» — заключил он и
поехал рысцой.
Белинской.
К графу Пронскому — скука смертельная! а надо
ехать…
В одном из писем князя Шаховского, писанном прежде писем Жуковского и Пушкина, интересно следующее описание литературного обеда у
графа Ф. П. Толстого, которое показывает впечатление, произведенное «Юрием Милославским», при первом его появлении в печати: «Я уже совсем оделся, чтоб
ехать на свидание с нашими первоклассными писателями, как вдруг принесли мне твой роман; я ему обрадовался и повез с собой мою радость
к гр. Толстому.
И оттого ли, что ее Великан был в большой дружбе с
Графом Нулиным, или выходило это случайно, она, как вчера и третьего дня,
ехала все время рядом с Никитиным. А он глядел на ее маленькое стройное тело, сидевшее на белом гордом животном, на ее тонкий профиль, на цилиндр, который вовсе не шел
к ней и делал ее старее, чем она была, глядел с радостью, с умилением, с восторгом, слушал ее, мало понимал и думал...
Поеду к подъезду
графа и буду на крыльце его дожидаться жены.
Старый отец семейства, увлеченный
к цыганкам неотвязными просьбами господ дворян, которые говорили, что без него всё расстроится и лучше не
ехать, лежал на диване, куда он повалился тотчас, как приехал, и никто на него не обращал внимания. Какой-то чиновник, бывший тут же, сняв фрак, с ногами сидел на столе, ерошил свои волосы и тем сам доказывал, что он очень кутит. Как только вошел
граф, он расстегнул ворот рубашки и подсел еще выше на стол. Вообще с приездом
графа кутеж оживился.
— Сашка! давай белье:
поеду в баню, — сказал
граф, вставая. — А оттуда, посмотрим, может, и в самом деле
к предводителю дернуть.
Граф любил меня и искреннейше навязывался ко мне в друзья, я же не питал
к нему ничего похожего на дружбу и даже не любил его; честнее было бы поэтому прямо раз навсегда отказаться от его дружбы, чем
ехать к нему и лицемерить.
В один из июньских вечеров, когда солнце уже зашло, но широкий след его — багрово-золотистая полоса еще красила далекий запад и пророчила назавтра тихий и ясный день, я подъехал на Зорьке
к флигелю, в котором жил Урбенин. В этот вечер у
графа предполагался «музыкальный» вечер. Гости уже начали съезжаться, но
графа не было дома: он
поехал кататься и обещал скоро вернуться.
Год спустя после моей отставки, когда я жил в Москве, мною была получена повестка, звавшая меня на разбирательство урбенинского дела. Я обрадовался случаю повидать еще раз места,
к которым меня тянула привычка, и
поехал.
Граф, живший в Петербурге, не
поехал и послал вместо себя медицинское свидетельство.
Если принцесса и выманила у него через Доманского деньги, без которых он не мог
ехать в Константинополь, отчего же не отправился он в Верону
к графу Потоцкому с повинною головой?
Рассказав потом о прибытии лейтенанта Христенека и получении Елизаветою русских денег, Чарномский прибавил, что она ему и Доманскому сказала: «Мне
граф Алексей Орлов обещал помогать во всем, и потому я
поеду к нему в Пизу, где я заплачу вам долги и отпущу обоих».
На другой день по отправлении донесения
к императрице, то есть 1 июня, князь Голицын получил от пленницы письмо. Она писала, что нисколько не чувствует себя виновною против России и против государыни императрицы, иначе не
поехала бы с
графом Орловым на русский корабль, зная, что на палубе его она будет находиться в совершенной власти русских.
Эта записка начинается повторением прежде сказанного ею о причинах, побудивших ее
ехать из Германии в Венецию и Рагузу, и о том, как получила она анонимное письмо с приложением завещаний, манифеста, писем
к графу Орлову, султану и другим незнакомым и неизвестным ей лицам.
Граф, однако, обманул своего молодого друга — он не
поехал к Панину, а возвратился домой и прошел
к супруге. Графиня Екатерина Захаровна (рожденная Муравьева) в это время принимала у себя какого-то иностранца-пианиста, которого привез ей напоказ частый ее гость, известный в свое время откупщик Жадовский.
Ну-с,
ехали мы,
ехали, кружились-кружились, и этак
к полночи наши кони уперлись в ворота имения, как теперь помню,
графа Боядловского, богатого поляка, Поляки и жиды для меня всё равно что хрен после обеда, но, надо правду сказать, шляхта гостеприимный народ и нет горячей женщин, как панночки…
Всадники
ехали довольно долго молча, но, несмотря на это молчание, видно было, что
граф чувствует себя очень в духе. Он не раз улыбался и весело поглядывал на своего спутника, а потом, у одного поворота вправо
к тогдашней опушке леса, остановил лошадь и сказал...
Офицер с удовольствием согласился. Приказание было немедленно отдано и исполнено: верховые лошади подведены
к крыльцу, и
граф с молодым человеком сели и
поехали.
На другой же день
граф поехал с визитом
к княжне Людмиле Васильевне.
Наконец наступил канун того дня, в который, по их расчету, он должен был приехать. Княжна Александра Яковлевна, напившись кофе, показавшийся ей в этот день какого-то странного, но приятного вкуса, села с книжкой в своем будуаре, решив после обеда
ехать к Лопухиной и провести с ней последний день разлуки с сыном. Вошедшая Стеша как-то особенно мрачно доложила о приходе
графа Довудского.
— Из любовницы
графа Аракчеева, попасть в любовницы его лакея… О, зачем я лучше не согласилась умереть! — начала тотчас думать она. —
Ехать к нему в Петербург… нет, нужно бежать, хоть на верную гибель, но бежать…
В исходе мая, в Вознесение, оба двора, «старый» и «молодой», с многочисленной свитой
поехали в Гостилицы
к графу Разумовскому.
Невольно перед духовным взором
графа восстал незабвенный для него, как и для всей России, образ государя Александра Павловича —
ехать к нему с просьбой, подобной настоящей, с покаянием по делу Хвостова, было бы легче — он не задумался бы ни на минуту.
— Теперь уж,
граф, более чем половина седьмого часа, и все то, зачем вы были мне нужны, я уже сам, вместо вас, сделал и теперь вы мне не нужны. Извольте
ехать обратно и приезжайте уже
к вечеру, в назначенное время.
«Он, один он, и теперь может спасти его… Он сумеет его образумить… Это волшебник… Это гений… — вспомнились ей слова
графа Сандомирского. —
Поехать завтра
к нему… Нет… Он взял с нее слово, что она напишет ему, когда он ей понадобится…» — мелькнула в ее голове мысль.
Извозчик, на котором он
ехал в приличном отдалении от пролетки, на которой сидела Надежда Николаевна, привез его
к даче
графа Белавина.
Виктор Аркадьевич простоял несколько времени недвижимо, опустив голову на грудь, как бы в каком-то оцепенении, затем повернул направо,
к Неве, в сторону, противоположную той, куда
поехала карета
графа.
Граф Иосиф Янович Свянторжецкий, в несколько часов ставший Осипом Ивановичем Лысенко, в то время, когда гроб с останками Татьяны Берестовой, именовавшей себя княжной Людмилой Васильевной Полторацкой, опускали в могилу, уже
ехал к границе с твердым решением исполнить волю мудрой и милостивой монархини: или беззаветной храбростью добыть себе прощение отца и милосердие Бога, или же геройски славною смертью искупить свою вину — результат его необузданного характера и неумения управлять своими страстями.