Боярщина

В воскресенье, часу в третьем пополудни, Эльчанинов снова ехал на своей серой лошади, погруженный в тихую задумчивость. Он предвкушал, так сказать, наслаждения любви, которые готовила для него эта женщина, предмет его страстных мечтаний. Подъехавши к роще, он уже не пошел на этот раз пешком, а объехал ее кругом и, остановясь невдалеке от назначенного места, посмотрел вокруг себя: по-прежнему перед ним расстилалось широкое поле, вдали были видны Могилки, которые на этот раз показались ему еще мрачнее, еще печальнее. Небо покрыто было серыми тучами, которые, как бы перегоняя одна другую, гигантскими массами плыли от севера. Эльчанинов слез с лошади и, привязав ее, подошел к сухому дереву, на котором сидел с Анной Павловной. Еще раз окинул он глазами окрестность и сел; при этом движении его записка юркнула в довольно глубокую трещину, и, таким образом, не сбылись надежды Анны Павловны — известие не дошло по назначению. Прошло полчаса, беспокойство и скука начали овладевать Эльчаниновым: напрасно смотрел он на Могилки, напрасно вставал на дерево, садился на лошадь верхом, даже вставал на седло ногами, чтоб таким образом окинуть взором большее пространство, — никого не было видно. Беспокойство и скука все более и более возрастали. «Не больна ли она? — подумал он. — Прошлый раз она могла простудиться, захворать и теперь, может быть, умирает». При этой мысли он решился идти в усадьбу: но если встретится с мужем? «Что же такое! — подумал Эльчанинов. — Я могу сказать, что меня сшибла лошадь и убежала, мог же я ехать невдалеке». С таким намерением он выбрался на большую дорогу, слез с лошади, оборвал поводья, свернул немного набок седло и ударил ее несколько раз арапником. Лошадь понеслась марш-марш по дороге. Эльчанинов, вымарав себе, для большего вероятия, в грязи лицо, платье и руки, отправился в Могилки. Первая представилась ему толстая баба с засученными рукавами, вешавшая на забор белье.

— Эй, любезная, — сказал Эльчанинов, подходя к ней, — нет ли у вас кого-нибудь поймать мою лошадь?

Баба посмотрела на него с любопытством и с удивлением.

— Лошадь!.. А кое место ваша лошадь? — спросила она.

— Должно быть, в здешнем поле. Она меня сшибла и убежала.

— Ишь ты!.. А вы чьи такие?

— Я из Коровина.

— Так, знаем. Барин, что ли?

— Барин, моя милая. Кто бы мне лошадь поймал?

— Ой, батюшка, кого посылать-то, разве ребятишек… больших-то нет дома. Кучера с барями уехали, а другие на работе.

— С барями уехали? — спросил Эльчанинов. — А куда ваши баря уехали?

— А бог их знает, куда уехали. Неизвестно. Барыня, говорят, в Каменки, а барин неизвестно.

— Куда в Каменки?

— А вон в село Каменки, к енералу. Он вчерася-тко был здесь, так, слышь, барыня и поехала к нему, в карете, шестериком, такая нарядная.

Эльчанинов ничего не мог понять. Он догадался, впрочем, что Анна Павловна уехала к графу Сапеге, о котором он слышал от многих. Но зачем уехала, и как одна, и в тот именно день, когда назначено было свидание? Ему сделалось не на шутку грустно и досадно.

— Ребятишек послать, что ли? — спросила баба, видя, что Эльчанинов стоял, задумавшись.

— Пошли, любезная, — сказал он.

Баба влезла на забор.

— Ванька… Федька… подьте сюда!.. — закричала она. — Вот из Коровина барина лошадь сшибла, так пригоньте ее.

На этот зов за ворота выбежали три мальчишки в пестрядинных рубашках, с грязными руками и ногами. Они все трое стали в недоумении: им нужно было снова растолковать, в чем дело.

— Да кое место лошадь-то? — спросил старший из них, — поле-то велико.

— Да, поди, чай, у воротец к Коровину, — отвечала догадливая баба.

— Так туда, что ли, бежать?

— Вестимо, что туда; а может, что и в болоте.

— Пойдемте, — сказал старший, и все вприскочку пустились по дороге.

Эльчанинов стоял в раздумье.

— Барыня-то есть у вас? — спросила словоохотливая баба.

— Нет, я не женат, — отвечал Эльчанинов. — А что, у вас хороша барыня?

— Хороша, добрая такая, только барин-то ее не больно любит; у него есть другая, еще и не одна, пожалуй; да и тем житье не больно хорошо: колотит часто.

Послышался конский топот. Это были мальчишки, которые, усевшись все трое на лошадь Эльчанинова, гнали ее во весь опор.

— Вот и пригнали, — проговорила баба.

— Спасибо, любезные, — сказал Эльчанинов, садясь на лошадь и оделяя мальчишек по пятаку. — Вот и тебе, — прибавил он, давая гривенник женщине.

Все поклонились ему.

Эльчанинов скорой рысью поехал обратно; но, миновав могилковское поле, остановился. Слезы чуть не брызнули из его глаз, так ему было тошно.

«Вот женщины, — подумал он, — вот любовь их! Забыть обещание, забыть мою нетерпеливую любовь, свою любовь, — забыть все и уехать в гости! Но зачем она поехала к графу и почему одна, без мужа? Может быть, у графа бал? Конечно, бал, а чем женщина не пожертвует для бала? Но как бы узнать, что такое у графа сегодня? Заеду к предводителю: если бал, он должен быть там же».

Принявши такое намерение, Эльчанинов пришпорил лошадь и поворотил на дорогу к предводительской усадьбе. Через полчаса езды он въехал на красный двор и отдал свою лошадь попавшемуся навстречу кучеру.

— Дома Алексей Михайлыч? — спросил он.

— У себя-с, — отвечал тот.

Эльчанинов быстро вбежал на лестницу, сбросил на пол плащ и вошел в гостинную.

Предводитель сидел в вольтеровских креслах и с величайшим старанием сдирал с персика кожицу, которых несколько десятков лежало в серебряной корзинке, стоявшей на круглом столе. Напротив него, на диване, сидела Уситкова, по-прежнему в блондовом чепце; толстый муж ее стоял несколько сбоку и тоже ел персик; на одном из кресел сидел исправник с сигарой в зубах, и, наконец, вдали от прочих помещался, в довольно почтительном положении, на стуле, молодой человек, с открытым, хотя несколько грубоватым и загорелым лицом, в синем из толстого сукна сюртуке; на ногах у него были огромные, прошивные, подбитые на подошве гвоздями сапоги, которые как-то странно было видеть на паркетном полу.

Увидя входившего Эльчанинова, предводитель несколько привстал.

— Здравствуйте, Валерьян Александрыч! — сказал он. — Но, господи, что с вами, вы все в грязи?

Эльчанинов, начавший уже раскланиваться, тут только вспомнил, что был весь испачкан.

— Меня сейчас сшибла лошадь, — отвечал он.

— Скажите, пожалуйста! Ах, молодые, молодые люди, — произнес предводитель. — Долго ли до беды. Не ушиблись ли вы, однако?

— Никак нет-с. Я только, как видите, перепачкался, да и про то забыл, — отвечал Эльчанинов и вышел.

— Ну, матушка Татьяна Григорьевна, — продолжал хозяин, обращаясь к Уситковой, — вы начали, кажется, что-то рассказывать?

— Странные, просто странные вещи, — начала та, пожимая плечами, — сидим мы третьего дня с Карпом Федорычем за ужином, вдруг является Иван Александрыч: захлопотался, говорит, позвольте отдохнуть, сейчас ездил в Могилки с поручением от графа.

На этих словах Эльчанинов вернулся и начал вслушиваться.

— Что такое за поручение? — продолжала Уситкова. — А поручение, говорит, сказать Михайлу Егорычу, чтоб он завтрашний день был дома, потому что граф хочет завтра к нему приехать. «Как, говорит Карп Федорыч, да являлся ли сам Михайло Егорыч к графу?» — «Нет, говорит, да уж его сиятельству по доброте его души так угодно, потому что Анна Павловна ему крестница». Ну, мы, — так я и Карп Федорыч, ну, может быть, и крестница.

— Конечно, что ж тут удивительного? — сказал предводитель. — Очень возможно, что и крестница.

— Ну, да-с, мы и ничего, только я и говорю: «Съездим-ка, говорю, и мы, Карп Федорыч, завтра в Могилки; я же Анны Павловны давно не видала». — «Хорошо», говорит. На другой день поутру к нам приехали Симановские. Мы им говорим, что едем. «Ах, говорят, это и прекрасно, и мы с вами съездим». Поехали. Граф уж тут, и, ах, Алексей Михайлыч! вы представить себе не можете, какие сцены мы видели, и я одному только не могу надивиться, каким образом Михайло Егорыч, человек не глупый бы…

— Что ж такое? Что такое? — спросил с любопытством предводитель.

— Это интересно, — отнесся исправник к Эльчанинову, который, казалось, весь превратился в слух.

— Вспомнить не могу, — продолжала Уситкова, — ну, мы вошли, поздоровались и начали было говорить, но ни граф, ни хозяйка ни на кого никакого внимания не обращают и, как голуби, воркуют между собою, и только уж бледный Михайло Егорыч (ему, видно, и совестно) суется, как угорелый, то к тому, то к другому, «Вот тебе и смиренница», — подумала я.

— Не может, кажется, быть, — нерешительно возразил предводитель.

— Ах, Алексей Михайлыч, не знаю, может или не может быть, — возразила в свою очередь барыня, — но вы только выслушайте: мало того, что целый день говорили, глазки делали друг другу, целовались; мало этого: условились при всех, что она сегодня приедет к нему одна, и поехала; мы встретили ее. Положим, что крестница, но все-таки — она молодая женщина, а он человек холостой; у него, я думаю, и горничных в доме нет… ну, ей поправить что-нибудь надобно, башмак, чулок, кто ей это сделает, — лакеи?

— Конечно, — подтвердил предводитель и потом шепотом прибавил. — Что граф к этому склонен, то…

— Без всякого сомнения, — подхватила рассказчица. — Господи! До чего нынче доводят себя нынешние женщины. Ну, добро бы молодой человек — влюбилась бы, а то старик: просто разврат, чтоб подарил что-нибудь.

При последних словах Эльчанинов встал.

— Что с вами, Валерьян Александрыч? — спросил предводитель.

— Ничего-с, это, кажется, последствия падения, — проговорил он и вышел.

— Савелий, — сказал предводитель, обращаясь к молодому человеку, тоже, кажется, принимавшему большое участие в их разговоре, — поди к Валерьяну Александрычу, посмотри, что там с ним, да спроси, не хочет ли он прилечь в моем кабинете.

Молодой человек встал и вышел в залу.

— Напрасно вы рассказываете при этих дворянишках, — сказал исправник, показывая глазами на ушедшего молодого человека, — как раз перенесут графу.

— Ай, батюшки, что я наделала! — вскричала в испуге Уситкова.

— Ты всегда так неосторожна на язык, — заметил ей муж, махнув рукой.

— Нет, Савелий не такой, я его знаю, — сказал предводитель.

— Вы, пожалуйста, скажите ему, чтобы он не говорил, — сказала Уситкова почти умоляющим голосом.

— Не беспокойтесь, Савелий не болтун.

Молодой человек, которого называли одним только полуименем Савелий, был такой же дворянин, как Эльчанинов, как предводитель, как даже сам граф; но у него было только несколько десятин земли и выстроенный на той земле маленький деревянный флигель. Он с трудом умел читать, нигде не служил, но, несмотря на бедность, на отсутствие всякого образования, он был в высшей степени честный, добрый и умный малый. Он никогда и никому не жаловался на свою участь и никогда не позволял себе, подобно другим бедным дворянам, просить помощи у богатых. Он неусыпно пахал, с помощью одного крепостного мужика, свою землю и, таким образом, имел кусок хлеба. Кроме того, он очень был искусен в разных ремеслах: собственными руками выстроил себе мельницу, делал телеги, починивал стенные часы и переплетал, наконец, книги. Ни отца, ни матери не было у него с двенадцатилетнего возраста. Жил он в одной усадьбе со вдовою.

Эльчанинов между тем стоял на задней галерее дома, прислонившись к деревянной колонне, и вовсе не обратил внимания на Савелия, когда тот подошел к нему и внимательно посмотрел на него.

Героя моего мучила в настоящую минуту ревность, и он ревновал Анну Павловну к графу. Раздосадованный и обманутый ожиданием, он поверил всему. Если бы Анна Павловна поехала к графу не в этот день, в который назначено было свидание, то, может быть, он еще усомнился бы в истине слов Уситковой; но она забыла его, забыла свое слово и уехала. Это явно, что если она не любит графа, то все-таки ей приятно его искание; что граф за ней ухаживал, Эльчанинов не имел ни малейшего сомнения в том. «Теперь прошу верить в нравственную высоту женщин, — думал он, — если она, казавшаяся ему столь чистой, столь прекрасной, унизила себя до благосклонности к старому развратнику и предпочла его человеку, который любит ее со всею искренностью, который, мало этого, обожает ее, — забыть все прошедшее и увлечься вниманием Сапеги, который только может ее позорить в глазах совести и людей; бояться со мною переговорить два слова и потом бесстыдно ехать одной к новому обожателю. О женщины! Ничтожество вам имя! [О женщины! Ничтожество вам имя! – цитата из трагедии В.Шекспира «Гамлет».] — проговорил Эльчанинов мысленно, — все вы равны: не знаю, почему я предпочел это худенькое созданьице, например, перед вдовою. Если уж входить в сношения с женщиной, так уж, конечно, лучше со свободной — меньше труда, а то игра не стоит свеч. Хорошо, Анна Павловна, мы поквитаемся. Вы поехали любезничать к графу, а я поеду ко вдове». На последней мысли застал его Савелий.

— Алексей Михайлыч приказали мне сказать вам, не хотите ли вы прилечь в его кабинете, — проговорил он.

— Нет-с, благодарю, я сейчас еду, — отвечал сухо Эльчанинов и пошел в гостиную.

— Прощайте, Алексей Михайлыч, — сказал он, берясь за шляпу.

— Куда это вы? Отдохните лучше.

— Благодарю покорно, мне теперь лучше, а воздух меня еще больше освежит.

Он поклонился гостям, вышел и через несколько минут был уж на дороге в усадьбу Ярцово, где жила вдова. Лошадь шла шагом. Несмотря на старание Эльчанинова придать мыслям своим более ветрености и беспечности, ему было грустно. Он ехал ко вдове, потому что был ожесточен против Анны Павловны. Он ей хотел за неверность отплатить тою же монетой. Раздавшийся сзади лошадиный топот заставил, наконец, его обернуться. Его нагонял Савелий, ехавший тоже верхом на маленькой крестьянской лошаденке.

— Как вы тихо едете, — сказал он, кланяясь с доброю улыбкой Эльчанинову.

— Мне некуда торопиться, — отвечал тот рассеянно.

— А куда вы, смею спросить, едете? — спросил Савелий, которому хотелось, видно, завести разговор.

— В Ярцово, — отвечал Эльчанинов.

— И я туда же; позвольте мне ехать вместе с вами.

— Сделайте милость, — отвечал Эльчанинов.

— Вы уж меня, я думаю, не помните, Валерьян Александрыч, — сказал Савелий, — я с вами игрывал и гащивал у вас в Коровине.

— Теперь припоминаю, — отвечал Эльчанинов, вглядываясь в своего спутника и действительно узнавая в нем сына одного бедного дворянина, который часто ездил к ним в усадьбу и привозил с собою мальчика, почти ему ровесника.

— Где ваш батюшка? — спросил он.

— Отец мой умер.

— И вы теперь одни?

— Один, — отвечал Савелий. — Вы много переменились, Валерьян Александрыч! Я вас не узнал было, — прибавил он.

— Не мудрено, — произнес Эльчанинов со вздохом, — переменишься, поживши на свете, — прибавил он.

— Да вы много ли еще нажили; разве горе какое особливое у вас есть, а то что бы, кажись… — возразил Савелий.

— Горе? — повторил Эльчанинов. — Горя нет, а так, скучаю!

— Отчего же вы скучаете?

— От нечего делать.

Савелий улыбнулся.

— Вот как, — проговорил он, — нам работа руки намозолила; а есть на свете люди, которым скучно оттого, что делать нечего.

— И очень много, — подхватил Эльчанинов, — большая часть людей несчастны оттого, что не знают, что им делать. Из них же первый — аз есмь, — заключил он и зевнул.

— Вам, я думаю, надобно служить, — заметил Савелий.

— Служить-то бы я рад, подслуживаться тошно [Служить-то бы я рад, подслуживаться тошно… – искаженные слова Чацкого из комедии А.С.Грибоедова «Горе от ума».], — проговорил с усмешкой Эльчанинов.

— Ну, женитесь.

— Жениться? На ком?

— Я не знаю; а думаю, за вас пойдет хорошая невеста.

— Сыщите.

— Я не сват, — сказал с улыбкой Савелий. — Сыщите сами.

— Легко сказать. Сами вы, например, отчего не женитесь?

Савелий при этом вопросе покраснел.

— Какой я жених? За меня девушка, у которой есть кусок хлеба, не пойдет.

— А вы бедны?

— Три души у меня-с, из них одна моя собственная.

— Чем же вы живете?

— Да хлебопашеством больше-с.

— И сами пашете землю?

— Пашу-с.

— Это ужасно! — воскликнул Эльчанинов, — дворянин по рождению…

Молодые люди на некоторое время замолчали.

— Любили ли вы когда-нибудь в жизни? — спросил вдруг Эльчанинов, у которого поступок Анны Павловны не выходил из головы и которому уж начинал нравиться его новый знакомый.

— Любил ли я женщин? — спросил Савелий. — Нет еще.

— И не любите.

— Почему же?

— Потому что они этого не стоят. Слышали ли вы у предводителя, что говорили про Мановскую? Это еще лучшая из всех.

— Это неправда, что про нее говорили!

— Вы ее знаете?

— Как же-с: соседское дело, бываю у них, видал ее; а вы ее знаете?

— Я еще ее в Москве знал. Она недурна.

— Да-с, и очень добрая и не гордая, — сказал Савелий.

Эльчанинову пришло в голову сделать Савелию поручение к Анне Павловне, но он боялся.

— А когда вы будете опять у них? — спросил он.

— Не знаю, как случится. А вы ездите к ним?

— Нет, мне не правится ее муж.

— Я поклонюсь ей от вас, коли угодно, — сказал Савелий, как бы угадывая намерение своего спутника.

— Ах, сделайте милость, — сказал Эльчанинов, обрадованный этим вызовом, — и скажите ей, что в Москве она лучше держала свое обещание.

— А разве она не сдержала какого-нибудь обещания?

— Да, пустяки, конечно: обещалась у предводителя танцевать со мною кадриль и уехала.

— Ее, может быть, муж увез.

— Очень может быть. Скажете?

— Извольте.

— Только с глазу на глаз.

— Это для чего-с?

— Потому что этот господин муж может подумать бог знает что.

— Так я лучше ничего не буду говорить, — сказал, подумавши, Савелий.

— Нет, нет, бога ради, скажите, — проговорил Эльчанинов, испуганный мыслью, что не догадывается ли Савелий.

— А вам очень хочется? — спросил тот.

— Очень…

— Да тут ничего такого нет?

— Решительно ничего.

— Хорошо, скажу-с.

Разговаривая таким образом, молодые люди подъехали к Ярцову.

— Прощайте! — сказал Савелий.

— Доброй ночи, — проговорил Эльчанинов, протягивая к нему руку, — приезжайте ко мне, мы старые знакомые.

— Хорошо-с, — отвечал тот и поворотил лошадь к своему флигелю, а Эльчанинов подъехал к крыльцу дома Клеопатры Николаевны.

При входе в гостиную он увидел колоссальную фигуру Задор-Мановского, который в широком суконном сюртуке сидел, развалившись в креслах; невдалеке от него на диване сидела хозяйка. По расстроенному виду и беспокойству в беспечном, по обыкновению, лице Клеопатры Николаевны нетрудно было догадаться, что она имела неприятный для нее разговор с своим собеседником: глаза ее были заплаканы. Задор-Мановский, видно, имел необыкновенную способность всех женщин заставлять плакать.

При появлении Эльчанинова хозяйка издала восклицание.

— Боже мой! Monsieur Эльчанинов! — сказала она. — Так-то вы исполняете ваше обещание, прекрасно!

— Извините меня, — начал Эльчанинов, не кланяясь Задор-Мановскому, который в свою очередь не сделал ни малейшего движения. — Я не мог приехать, потому что был болен. Но, кажется, и вы чем-то расстроены?

— Ах, у меня горе, Валерьян Александрыч: мой опекун помер.

— Опекун? Зачем у вас опекун?

— Опекун над имением моей дочери; вы не знаете, с какими это сопряжено хлопотами. Нужно иметь другого; вот Михайло Егорыч, по своей доброте, принимает уж на себя эту трудную обязанность.

— Напротив, я полагаю, приятную, — возразил Эльчанинов.

— Может быть, это вам так кажется; для меня ни то, ни другое… Я назначен опекою, — проговорил Задор-Мановский.

— Что ж тут для вас, Клеопатра Николаевна, за хлопоты? — сказал Эльчанинов. — Все равно, кто бы ни был.

Вдова вздохнула.

— Чем вы были больны? — спросила она, помолчав.

— Я был более расстроен, — отвечал Эльчанинов.

— Нельзя ли узнать, чем?

— Я полагаю, вы знаете.

Эльчанинов нарочно стал говорить намеками, чтобы досадить Мановскому, которого он считал за обожателя вдовы.

— Нет, я не знаю, — сказала вдова.

— Ну, так я вам скажу.

— Когда же?

— Когда будем вдвоем.

Задор-Мановский поворотился в креслах.

— Позвольте мне остаться у вас ночевать, — сказал Эльчанинов, — я боюсь волков ночью ехать домой.

— Даже прошу вас.

— Это не предосудительно по здешним понятиям?

— Нисколько… А вы, Михайло Егорыч?

— Ночую-с, — отвечал тот лаконически.

Разговор прекратился на несколько минут. Веселая и беспечная Клеопатра Николаевна была решительно не в духе. Задор-Мановский сидел, потупя голову. Эльчанинов придумывал средства, чем бы разбесить своего соперника: об Анне Павловне… Увы!.. она не приходила ему в голову, и в Задор-Мановском он уже видел в эту минуту не мужа ее, а искателя вдовы.

— Чем же вы занимались в это время? — спросила Клеопатра Николаевна.

— Думал, — отвечал Эльчанинов.

— О чем?

— О том, что наши северные женщины любят как-то холодно и расчетливо. Они никогда, под влиянием страсти, не принесут ни одной жертвы, если только тысячи обстоятельств не натолкнут их на то.

— Потому что северные женщины знают, как мало ценят их жертвы.

— Да потому жертвы мало и ценятся, что они приходят не от страсти, а от случая.

— Я вас не понимаю.

— Извольте, объясню подробнее, — отвечал Эльчанинов. — Положим, что вы полюбили бы человека; принесли бы вы ему жертву, не пройдя этой обычной колеи вздохов, страданий, объяснений и тому подобного, а просто, непосредственно отдались бы ему в полное обладание?

— Но надобно знать этого человека, — сказала вдова, несколько покрасневши.

— Вы его знаете, как человека, а не знаете только… простите за резкость выражения… не знаете, как любовника.

Задор-Мановский, наблюдавший молчание, при этих словах посмотрел на вдову. Она потупилась и ничего не отвечала. Эльчанинову показалось, что она боится или по крайней мере остерегается Мановского, и он с упорством стал продолжать разговор в том же тоне.

— Что ж вы на это скажете? — повторил он снова.

— Какой вы странный, — начала Клеопатра Николаевна, — надобно знать, какой человек и какие жертвы. К тому же я, ей-богу, не могу судить, потому что никогда не бывала в подобном положении.

«Она отыгрывается», — подумал Эльчанинов.

— Жертвы обыкновенные, — начал он, — например, решиться на тайное свидание, и пусть это будет сопряжено с опасностью общественной огласки, потому что всегда и везде есть мерзавцы, которые подсматривают.

— Я не знаю, — отвечала вдова, — всего вероятнее, что не решилась бы.

— Не угодно ли вам, Клеопатра Николаевна, поверить со мною описи, так как я завтра уеду чем свет, — сказал, вставая, Мановский и вынул из кармана бумаги.

— Извольте, — отвечала Клеопатра Николаевна. — Извините меня, Валерьян Александрыч, — прибавила она, обращаясь ласково к Эльчанинову, — я должна, по милости моих проклятых дел, уделить несколько минут Михайлу Егорычу. — Они оба вышли.

Эльчанинов чуть не лопнул от досады и удивления.

«Что это значит? — подумал он. — Кажется, сегодня все женщины решились предпочесть мне других: что она будет там с ним делать?» Ему стало досадно и грустно, и он так же страдал от ревности к вдове, как за несколько минут страдал, ревнуя Анну Павловну.

Через полчаса вдова и Мановский возвратились. Клеопатра Николаевна была в окончательно расстроенном состоянии духа и молча села на диван. Мановский спокойно поместился на прежнем месте.

Эльчанинов, не могший подавить в себе досады, не говорил ни слова. На столовых часах пробило двенадцать. Вошел слуга и доложил, что ужин готов. Хозяйка и гости вышли в залу и сели за стол.

Эльчанинов решился наговорить колкостей Клеопатре Николаевне.

— Отчего вы, Клеопатра Николаевна, не выходите замуж? — спросил он.

— Женихов нет, — отвечала та.

— Помилуйте, — возразил Эльчанинов, — мало ли есть любезных, милых, красивых и здоровых помещиков!

— Вот, например, сам господин Эльчанинов, — подхватил Мановский.

— Я не считаю себя достойным этой чести; вот, например, вы, когда овдовеете, — это другое дело.

— Типун бы вам на язык, у меня жена еще не умирает, — сказал Мановский.

— Потому что вы, видно, бережете ее здоровье; это, впрочем, не в тоне русских бар, — заметил Эльчанинов.

— Да, из боязни, чтоб, овдовев, не перебить у вас Клеопатры Николаевны.

— Господа! — сказала она. — Вы, стараясь кольнуть друг друга, колете меня.

— Что ж делать, — отвечал Эльчанинов, — мы не можем при вас и об вас говорить с господином Мановским без колкостей; в этом виноваты вы.

— Не знаю, как вы, а я с вами говорю просто, — проговорил Мановский.

— Прекратите, бога ради, господа, этот неприятный для меня разговор, — сказала Клеопатра Николаевна.

— А мне кажется, он должен приятно щекотать ваше самолюбие. Вам принадлежат нравственно все, а вы — никому! — возразил, с ударением на последние слова, Эльчанинов.

Вдова не на шутку обиделась; но в это время кончился ужин.

— Покойной ночи, господа, — сказала она, вставая из-за стола. — Я прошу вас переночевать вместе, в кабинете моего покойного мужа.

Эльчанинов очень хорошо заметил, что при этих словах Мановский нахмурился. Оба они подошли к руке хозяйки.

— Вы ужасный человек; я на вас сердита, — сказала она шепотом Эльчанинову.

— Что для вас значит этот человек? — спросил он тихо.

— Многое!..

Вдова ушла.

Два гостя, оставшись наедине, ни слова не говорили между собою и молча вошли в назначенный для них кабинет. Задор-Мановский тотчас разделся и лег на свою постель. Эльчанинову не хотелось еще спать, и он, сев, в раздумье стал смотреть на своего товарища, который, вытянувшись во весь свой гигантский рост, лежал, зажмурив глаза, и тяжело дышал. Грубое лицо его, лежавшее на тонкой наволочке подушки и освещенное слабым светом одной свечи, казалось еще грубее. Огромная красная рука, с напряженными жилами, поддерживала голову, другая была свешена. Он показался Эльчанинову страшен и гадок. «Так этому-то морскому чудовищу, — подумал он, — принадлежит нежная и прекрасная Анна Павловна. Когда я, мужчина, не могу без отвращения смотреть на него, что же должна чувствовать она!» Ему хотелось убить Задор-Мановского. «Зачем это она поехала к графу? Видно, женщина при всех несчастиях останется женщиной. Когда и как я ее увижу? Но отчего же мне не приехать к ним? С мужем я уже знаком».

Мановский повернулся.

— А что, вы скоро свечу погасите? — проговорил он.

— Вы, верно, рано любите ложиться спать? — спросил Эльчанинов.

— Гасите, пожалуйста, поскорее, — сказал вместо ответа Мановский.

— Я еще не хочу спать, — возразил Эльчанинов.

Задор-Мановский, не отвечая, повернулся к стене.

«Черта с два, познакомишься с этим медведем», — подумал Эльчанинов и лег, решившись не гасить свечу, чтобы хоть этим досадить Мановскому. Истерзанный душевным волнением, усталый физически, он задремал. Уже перед ним начинал носиться образ Анны Павловны, который как бы незаметно принимал наружность вдовы. Этот призрак улыбался ему, манил его и потом с громким смехом отталкивал от себя. Голова его закружилась, сердце замерло, он чувствовал, что падает в какую-то пропасть, и проснулся. Окинув глазами комнату, он увидел, что Задор-Мановский, вставший в одной рубашке с постели, брался за свечу.

— Что вы делаете? — спросил он.

Мановский, не отвечая ни слова, погасил свечу и опять лег на постель.

Эльчанинов видел необходимость повиноваться.

«Этакая скотина», — думал он, и досада и тоска не давали ему спать.

Прошел уже целый час в мучительной бессоннице, как вдруг ему послышалось, что товарищ его начинает приподниматься. Эльчанинов напряг внимание. Задор-Мановский действительно встал с постели, тихими шагами подошел к двери, отпер ее и вышел; потом Эльчанинову послышалось, что замок в дверях щелкнул.

— Что вы делаете? — воскликнул было он. Ответа не было. Эльчанинов встал с постели и подошел к двери: она была действительно заперта снаружи. «Что это значит?» — думал он и, решившись во что бы то ни стало разгадать загадку, подошел к окну, которое было створчатое, и отворил его. До земли было аршина три, следовательно, выпрыгнуть было очень возможно. Одевшись на скорую руку, Эльчанинов соскочил на землю и очутился в саду. Ночь была темная. Почти ощупью пробрался он на главную аллею и вошел на балкон, выход на который был из гостиной, где увидел свечку на столе, Клеопатру Николаевну, сидевшую на диване в спальном капоте, и Мановского, который был в халате и ходил взад и вперед по комнате. Эльчанинов приложил ухо к железной форточке в нижнем стекле и стал прислушиваться.

— Я вас прошу об одном, чтобы вы ушли, потому что он может проснуться и прийти сюда же, — говорила Клеопатра Николаевна умоляющим голосом.

— Не придет: я его запер, — отвечал Мановский. — А мне надобно с вами переговорить.

— Ну, говорите же по крайней мере, я вас слушаю, — отвечала Клеопатра Николаевна и кокетливо завернулась в платок.

Эльчанинову показалось отвратительным это движение.

— А говорить то, что я из-за вас в петлю не полезу. Если вы ко мне так, так и я к вам так. Считать тоже умеем. Свою седьмую часть вы давно продали. Всего семьсот рублей платят за девушку в институт. Прочие доходы должны идти для приращения детского капитала, следовательно… — говорил Мановский.

— Это ужасно! — воскликнула Клеопатра Николаевна, всплеснув руками.

Первым движением Эльчанинова было вступиться за бедную женщину и для того войти в гостиную и раскроить стулом голову ее мучителю. С такого рода намерением он соскочил с балкона, пробрался садом на крыльцо и вошел в лакейскую; но тут мысли его пришли несколько в порядок, и он остановился: вся сцена между хозяйкой и Мановским показалась ему гадка. Подумав немного, он вынул из кармана клочок бумаги и написал: «Я все видел и могу только пожалеть об вас; вам предстоит очень низко упасть. Удержитесь». Разбудив потом лакея и велев ему отдать письмо барыне, когда она проснется, спросил себе лошадь и через четверть часа скакал уже по дороге к своей усадьбе.