Боярщина

Время шло. Анна Павловна очень грустила об отце, считая себя виновницею его смерти; но старалась это скрыть, и, когда слезы одолевали ее, она поспешно уходила и плакала иногда по целым часам не переставая. Положение Эльчанинова, в свою очередь, тоже делалось день ото дня несноснее; он, не скрываясь, хандрил. Анна Павловна начинала окончательно терять в его глазах всякую прелесть, она стала казаться ему и собой нехороша, и малообразованна, и без всякого характера. Он не находил, что с нею говорить; ему было скучно с нею сидеть и даже глядеть на нее. Уединенная и однообразная жизнь, к которой он вовсе не привык и на которую обречен был обстоятельствами, сделалась ему невыносима. «Хоть бы выехать куда-нибудь к соседям, — думал он, — стыдно… да, пожалуй, встретишься еще с Мановским». Уехать куда-нибудь с Анной Павловной, где бы он мог по крайней мере выезжать из дому, но на это не было никакой возможности, потому что у него ни копейки не было денег. Однажды, это было поутру, Анна Павловна сидела в гостиной на креслах. Савелий стоял и смотрел в окно. Эльчанинов лежал вниз лицом на диване.

— Что ты, Валер, все лежишь? — проговорила Анна Павловна.

— Так, — отвечал Эльчанинов и позевнул. — Кажется, и не дождешься этого счастливого дня, — продолжал он, — когда выберешься отсюда. Мне, наконец, никакого терпения недостает здесь жить.

— Тебе скучно? — проговорила Анна Павловна. Голос ее дрожал.

— Нет, мне не скучно, с тобой я никогда не могу скучать; но это ожидание, эта неопределенность положения — это ужасно!

— Чего же вы ожидаете? — спросил Савелий.

— Места, которое могло бы обеспечить мою и Анны Павловны будущность и которое обещал мне дать граф.

— Отчего же он не дает? — заметил Савелий.

— Ах, господи боже мой, да разве это можно заочно сделать? Это не то, что определить куда-нибудь писцом или становым приставом.

— Но какое же вам хочет дать место граф?

— Какое? Я не знаю, собственно, какое, — отвечал с досадою Эльчанинов, которому начинали уже надоедать допросы приятеля, тем более, что он действительно не знал, потому что граф, обещаясь, никогда и ничего не говорил определительно; а сам он беспрестанно менял в голове своей места: то воображал себя правителем канцелярии графа, которой у того, впрочем, не было, то начальником какого-нибудь отделения, то чиновником особых поручений при министре и даже секретарем посольства.

— Я знаю только то, — присовокупил он, — что граф может дать место и выгодное и видное.

Савелий, кажется, хотел что-то возразить ему, но, взглянув в это время в окно, вдруг остановился и проговорил каким-то странным голосом:

— Михайло Егорыч, кажется, сюда едет!

Эльчанинов вскочил и побледнел как мертвец. Анна Павловна задрожала всем телом.

— Эй, люди! Не пускать там, кто приедет! — вскрикнул было Эльчанинов.

— Нельзя не пускать. Ступайте туда и задержите его в зале; говорите, что Анны Павловны у вас нет, — перебил Савелий и, почти вытолкнув приятеля, захлопнул за ним дверь, а сам взял проворно Анну Павловну за руку и увел в задние комнаты. К крыльцу подъехал Мановский, с которым рядом сидел исправник, а на передней скамейке помещался у них стряпчий, корявейшая физиономия, когда-либо существовавшая в мире. Все втроем они вошли в залу. Эльчанинов, бледный, но насколько возможно владея собой, встретил их и спросил, что им угодно.

Исправник начал сконфуженным голосом, показывая на Мановского:

— Мы приехали по поданному прошению Михайло Егорыча, что супруга их проживает в здешней усадьбе.

— Что ж вам, собственно, угодно от меня? — болтнул Эльчанинов, и сам не зная хорошенько, что говорит.

— Приступайте к следствию; что тут разговаривать? — проговорил Мановский и сел.

— Конечно, лучше к следствию, — подтвердил стряпчий и нюхнул, отвернувшись в сторону, табаку, причем одну ноздрю зажал, а в другую втянул всю щепотку, а потом, вынув из бокового кармана бумагу, подал ее исправнику, проговоря: «Вопросные пункты». Исправник некоторое время переминался.

— Не угодно ли вам, — начал он, подавая Эльчанинову бумагу, — ответить на эти вопросы?

Эльчанинов взял. Кровь бросилась у него в голову, он готов был в эти минуты убить всех троих, если бы достало у него на это силы.

— Может быть, вам угодно, чтобы я здесь при вас отвечал? — проговорил он с некоторою гордостью.

— По закону следует здесь, в присутствии господ следователей, — произнес стряпчий и опять нюхнул.

Эльчанинов взял чернильницу, поставил ее на ближайший стол, сел и начал писать. На вопрос: как его зовут, какой он веры и прочее, он ответил сейчас же; но далее его спрашивали: действительно ли Анна Павловна бежала к нему от мужа, живет у него около года и находится с ним в любовном отношении? Эльчанинов остановился. Что было отвечать на это? Припомнив, впрочем, слова Савелья, он поставил одну общую скобку и написал: «Ничего не знаю». Исправник взял у него потом ответы дрожащими руками и начал читать. Стряпчий заглянул ему через плечо.

— Стало быть, госпожа Мановская и теперь проживает не в вашем доме? — спросил он, обращаясь к Эльчанинову.

— Я уже на это ответил и с вами разговаривать больше не желаю, — сказал тот, с презрением взглянувши на стряпчего.

Мановский встал; молча взял ответы у исправника, прочитал их и произнес ровным голосом:

— Я прошу вас, господа, сделать обыск в усадьбе и в доме.

Исправник пожал плечами и обратился к стряпчему, проговоря: «Следует ли?»

— Без сомнения, следует; желание истца на то есть, — отвечал тот и как-то значительно откашлянулся и плюнул в сторону, как бы желая этими движениями намекнуть Мановскому: «Помни же мои услуги».

Следователи и Мановский пошли по дому. Эльчанинов потерялся: он прислонился к косяку окошка и не мог ни говорить, ни двинуться с места.

— Это шаль моей жены! — говорил Мановский, проходя по гостиной и видя лежавший на диване платок Анны Павловны. — Запишите, — отнесся он к стряпчему.

— Помню и так, без записки, — подхватил тот.

Пройдя наугольную и чайную, они пошли в спальню.

— Это женин салон, — сказал Мановский стряпчему.

— Вижу, вижу, — отвечал тот.

— Женино платье, — заключил Михайло Егорыч, отворив шкаф и вынув оттуда два или три платья Анны Павловны.

Из спальни следователи перешли в другие комнаты. Михайло Егорыч осматривал каждый угол, заставляя отпирать кладовые, чуланы, лазил в подвал, и все-таки Анны Павловны не нашли.

Осмотрев дом, Мановский пошел по избам, лазил на полати, заглядывал в печи — и все ничего.

— Где моя жена? — спросил он, проходя по двору, попавшуюся ему навстречу бабу.

— В горнице, поди, чай, батюшка, — отвечала та, простодушно и низко кланяясь.

— Записать это надо? — сказал Мановский, обращаясь опять к стряпчему.

— Непременно, непременно, — отвечал тот.

— Куда уехала Анна Павловна? — озадачил Мановский проходившего мимо эльчаниновского кучера.

— Ничего я не знаю-с, — отвечал тот бойко.

— Скотина, — произнес Мановский и пошел далее.

Потом они возвратились в зало, где Эльчанинов стоял все еще на прежнем месте.

— Составьте постановление нашему осмотру, — проговорил Михайло Егорыч.

— Сейчас, сию секунду, — отвечал стряпчий, понюхал табаку, откашлянулся, сел и написал минут в пять лист кругом.

— Прочитайте вслух, — сказал Мановский.

Стряпчий прочитал.

— Подпишите, — проговорил Михайло Егорыч.

Следователи подписались.

— Ну, теперь и вы удостоверьте, что все это справедливо, иначе мы повторим осмотр, — отнесся Задор к Эльчанинову.

— Извольте, — отвечал тот, совершенно уже потерянный, и подписал постановление.

— Ну, пока будет, — сказал Мановский и пошел.

Исправник и стряпчий пошли за ним. Через минуту они все уехали.

— Вы куда теперь? — спросил Михайло Егорыч исправника.

— На минуточку к вам, а тут к графу на бал.

— Черт бы драл их с их балами!.. Смотрите, не болтайте там о деле.

— Чтой-то, господи, не молодой мальчик, — отвечал исправник.

— После поблагодарю, — продолжал Мановский, — а теперь надо другой еще раз, хоть на той неделе, наехать, чтобы обоих захватить.

— Для видимости в деле непременно надо обоих захватить, — подтвердил стряпчий.

Исправник только вздохнул. Эльчанинов между тем вошел в гостиную, бросился на диван и зарыдал. Это было выше сил его! В настоящую минуту он решительно не думал об Анне Павловне; он думал только, как бы ему спасти самого себя, и мысленно проклинал ту минуту, когда он сошелся с этой женщиной, которая принесла ему крупицу радостей и горы страданий.

Через четверть часа вошел к нему Савелий, который спас Анну Павловну от свидания с мужем тем, что выскочил с нею в окно в сад, провел по захолустной аллее в ржаное поле, где оба они, наклонившись, чтобы не было видно голов, дошли до лугов; Савелий посадил Анну Павловну в стог сена, обложил ее так, что ей только что можно было дышать, а сам опять подполз ржаным полем к усадьбе и стал наблюдать, что там делается. Видя, что Мановский уехал совсем, он сбегал за Анной Павловной и привел ее в усадьбу.

— Что они тут делали? — спросил он Эльчанинова. Тот едва в состоянии был рассказать. Савелий несколько времени думал.

— Поезжайте сейчас же к графу, Валерьян Александрыч, и просите, чтобы он или взял к себе Анну Павловну, либо помог бы вам как-нибудь, как знает, а то Мановский сегодня же ночью, пожалуй, опять приедет.

Эльчанинов всплеснул руками и схватил себя за голову.

— Боже мой, боже мой, что я за несчастный человек! — воскликнул он и зарыдал.

— Да полно вам реветь! Точно женщина какая: хуже Анны Павловны, ей-богу, та смелее вас. Одевайтесь! — проговорил с досадою Савелий.

Эльчанинов как бы механически повиновался ему. Он начал одеваться и велел закладывать лошадей. Савелий прошел к Анне Павловне, которая сидела в гостиной.

— Что Валер? — спросила она.

— Ничего, одевается, хочет сейчас ехать к графу и пожаловаться ему на исправника.

— А я одна останусь? Я боюсь, Савелий Никандрыч, — произнесла бедная женщина.

— Ничего-с; я у вас останусь, — отвечал Савелий.

— Добрый друг, — произнесла Анна Павловна, протягивая ему руку, которую Савелий в первый еще раз взял и поцеловал, покраснев при этом как маков цвет.

Эльчанинов вошел совсем одетый, во фраке и раздушенный, как обыкновенно он ездил к графу.

— Что, Валер? — спросила Анна Павловна, протягивая к нему руку.

— Ничего, вздор, — отвечал он, как-то судорожно поеживаясь и торопливо целуя ее руку, и тотчас же уехал.