Генералиссимус Суворов

В то время, когда Сигизмунд Нарцисович Кржижановский лелеял в своей черной душе гнусную надежду на обладание княжной Варварой Ивановной Прозоровской по выходе ее замуж и, как мы видели, постепенно приводил этот план в исполнение, его достойный друг и товарищ граф Станислав Владиславович Довудский с той же энергией и почти в том же смысле работал около княжны Александры Яковлевны Баратовой.

Дело последнего, впрочем, шло не так успешно, и препятствия только разжигали в нем страсть, заставляя придумывать всякого рода ухищрения для достижения цели — обладания княжной Александрой.

Последняя, получив в руки дневник Капочки, стала еще более в оборонительное положение от своего «поверенного по неволе», оставляя до поры до времени, как она сама думала, в его руках управление делами.

Верная своему слову, она купила у князя Прозоровского его дворовую девку Пелагею, выдала ее замуж за буфетчика Михайлу, была даже на их свадьбе посаженою матерью и отпустила счастливых супругов на волю, наградив их, как обещала, пятью тысячами рублей.

То счастье, какое она видела на молодых лицах сперва жениха и невесты, а затем мужа и жены, доставляло княжне Александре то еще не испытанное ею удовольствие — удовольствие доброго дела.

Молодые открыли булочную на Тверской улице и зажили припеваючи, оба благословляя княжну, а Поля внутренне, искренне молилась за упокой рабы Капитолины, ни единым словом, впрочем, даже своему мужу не обмолвившись об истинной виновнице их счастья.

Она даже придумала целую историю, которую и рассказала жениху на его весьма естественные вопросы о том, почему княжна Александра Яковлевна так вдруг, ни с того ни с сего полюбила ее и отвалила ей такой громадный куш в приданое.

— Это все князь Владимир Яковлевич, царство ему небесное.

— Что князь?.. — спросил Михайло, и в его глазах на мгновенье сверкнул ревнивый огонек.

Это не укрылось от Поли.

— Дурак ты, дурак, совсем дурак, посмотрю я на тебя… — спокойно заметила она. — Я покойника-князя только издали и видала, он со мной, голубчик, двух слов не сказал, а ты сейчас невесть что мекать стал…

— Ничего я мекать не стал… — сконфузился сперва Михайло, но потом, несколько оправившись, добавил: — За вами тоже, за девками, да за бабами, надо смотреть в оба.

— Смотри, смотри, авось тогда просмотришь, это всегда с такими случается…

— Ой, не дразни, Пелагея… Знаешь ты мое сердце… — упавшим голосом сказал Михайло.

— Я и не дразню, а на глупые слова ответ даю…

Поля замолчала и надулась. Разговор происходил в отведенной ей княжной маленькой комнате, куда, по праву жениха, имел доступ Михайло.

— Так при чем же тут князь, говоришь, коли он, может, тебя и не заметил?.. — после некоторой паузы вкрадчиво спросил Михайло.

— Я с тобой после речей твоих и говорить не хочу… — отрезала Поля.

— Ну, виноват, не сердись, Поленька, я так, сдуру… — подошел к ней Михайло и нежно обнял.

Та освободилась от его объятий.

— То-то сдуру… Коли теперь женихом невесть что несешь, что же ты залопочешь, как мужем будешь…

— Женихом-то чай впотьмах, а мужем, коли все по-хорошему, так во как ласкать буду, в глаза не нагляжусь, не надышусь на мою лапушку.

— По-хорошему, — повторила Поля, — а ты думаешь по-дурному… Я тоже Бога имею… А он вон что…

Поля заплакала. Михайло заволновался.

— Поля, Поленька, прости меня, окаянного, невесть что горожу… Потому очень ты мне дорога да желанна…

— Не видать что-то… Коли была бы дорога и желанна, не говорил бы пустых речей.

— Прости, прости меня, ни в жизнь не буду… Помышлять не посмею.

Он обнял ее и стал целовать заплаканные глаза. Примирение состоялось. Поля вытерла глаза от слез, и на губах ее появилась снова улыбка.

— Так расскажи же, касаточка, при чем в нашем счастье князь-то покойный, царство ему небесное?..

— Ох, не стоил бы ты, но уж так и быть, слушай…

Михайло сел.

— Поклялась я барышне, что люблю тебя и кручинюсь. Думала-де я, ваше сиятельство, что пойду за вами в приданое к князю Владимиру Яковлевичу и тогда поклонюсь вам в ножки, упрошу выдать меня за Михайла, оставить его в буфетчиках, а меня в горничных, а теперь-де, как умер князь-то, батюшка, все мои мысли сладкие распались. Княжна, голубушка, приняла к сердцу горе-то мое… «Я, — говорит, — с княжной Александрой посоветуюсь, ты не плачь, может, судьба твоя и устроится…» Тут, вскорости это произошло, позвала меня ваша княжна и рассказала, что как княжна Варвара Ивановна ей про любовь нашу поведала, в ту же ночь приснился ей, вашей-то княжне, покойный князь Владимир Яковлевич и наказал поженить нас, отпустить на волю и пять тысяч выдать мне в приданое. Княжна-то Александра Яковлевна на первый сон большого внимания не обратила, но только на другую ночь опять то же ей видится и на третью, тут уж она за мной и послала… За гробом князь-батюшка о нас позаботился.

— Вот оно что… — заметил Михайло, которого этот рассказ, видимо, взволновал. — Истинные чудеса… Царство небесное покойнику, и при жизни не человек, а ангел был, так, видно, и там остался.

Михайло снова перекрестился. Таким придуманным рассказом Поля удовлетворила любопытство своего жениха, и до самой свадьбы, как и после нее, их жизнь не омрачалась уже размолвками даже вроде описанной нами.

Михайло, действительно, не мог наглядеться и надышаться на свою молодую жену. Они были счастливы совершенно. Радовались за них и другие дворовые люди, как дома княжны Баратовой, так и князя Прозоровского.

Не радовалась только одна Стеша, камеристка княжны Александры Яковлевны. Злобная и завистливая, она отказалась даже присутствовать на свадьбе, под предлогом нездоровья, и не могла простить княжне Александре Яковлевне никакого щедрого благодеяния, оказанного совершенно посторонней девушке.

— Пять тыщ в приданое отвалила, а меня тряпками пичкает, нет чтобы о своей верной рабе позаботиться, на ветер деньги швыряет… Исполат графу Станиславу Владиславовичу, что чистит ее, урода кривобокого, — злобствовала молодая девушка.

Поля рассказала и ей историю снов княжны Баратовой, но она не была так доверчива, как Михайло.

— Ишь, дуру нашла, так я и поверю, тут не сны, а шашни какие-нибудь завелись, которые Пелагея знает, рот ей пятью тыщами, да волей и замазала, — говорила себе под нос Стеша.

Это озлобление горничной к барыне, не замеченное последней, не ускользнуло от зоркого глаза графа Довудского. Подобное настроение Стеши было ему на руку. Он искал себе в союзники близких лиц к княжне Александре Яковлевне, а на что ближе к ней была ее камеристка, которой, как знал Станислав Владиславович, княжна всецело доверяла.

Граф стал заигрывать со Стешей, и заигрыванья его имели успех, подкрепленный подарками, деньгами и разного рода безделушками. Однажды он ей сунул, уходя из дома, в руку крупную ассигнацию. Стеша догнала его.

— Ваше сиятельство… ваше сиятельство… уж очень много пожаловали, не ошиблись ли…

Граф пристально поглядел на Стешу и на ассигнацию, которую она держала в руке.

— Ошибся-то ошибся, ну да твое счастье… не назад же брать, владей… Может, ко мне забежишь когда, если тебе эта бумажка понравилась… Найдется и другая…

Стеша не замедлила прибежать. Между ней и графом Довудским завязались, таким образом, уже более тесные отношения… Он перестал скрывать от нее свои виды на княжну…

— И на что она вам, ведь кривобокая, еще разрядится — туда-сюда, а то посмотрели бы…

— Не она нужна мне, на что она, когда у меня есть такая, как ты, кралечка… Назло я хочу, унизить ее, чтобы понимала, не смела швыряться такими людьми, как я… Чтобы век помнила, — объяснял Стеше граф.

— Проучить-то ее следует. Ох, как следует, — согласилась Стеша, которую граф Довудский сумел поставить относительно себя в отношение, исключающее возможность ревности.

Она знала, что между графом и ею лежит целая пропасть, что граф меняет женщин как перчатки, что для него это — одно баловство. Она была довольна тем, что граф давал ей деньги без счета и вскоре ей не придется завидовать какой-нибудь Пелагее. За помощь относительно княжны Станислав Владиславович обещал ей пять тысяч — именно ту сумму, которую получила в приданое Поля.

«Получив эти деньги, я будет побогаче ее», — думала со злобной радостью камеристка княжны Баратовой.

Последняя и не подозревала, что ненавистный ей граф Довудский нашел себе союзницу в лице Стеши, с которой княжна обращалась как с подругой и которую она поминутно одаривала старыми платьями и другими принадлежностями туалета. Княжна считала Стешу самой преданной себе девушкой и даже подумывала дать ей вольную, оставив у себя на жалованье.

— Я сделаю это тогда, когда он приедет, когда все устроится, — рассуждала сама с собою Александра Яковлевна.

Этот «он» был Николай Петрович Лопухин, это «все» — был брак ее, княжны, с этим избранником ее уставшего от житейских треволнений сердца. Это была любовь по воспоминаниям.

Когда Лопухин был здесь, она, окруженная поклонниками, с которыми она играла как кошка с мышкою, почти не замечала его, хотя знала, что он любит ее с самого детства, любит любовью, исключающею мысль о ее состоянии, но он был для нее слишком мелок, она еще тогда мечтала о выдающейся партии, о титуле и даже о мужнином колоссальном богатстве.

Когда же, после трагической смерти брата, она осталась одна, под гнетом угрызений совести, когда все люди вокруг сделались ей противны, она вспомнила о Коле Лопухине и вспомнила, как, вероятно, не забыл читатель, задумавшись о будущем, быть может ожидающем ее счастье, этом луче дивного утра, который должен был рассеять густой мрак окружавшей ее долгой ночи.

Уединившись в своем московском доме, не уезжая даже летом в Баратово, она стала жить воспоминаниями, и при этих воспоминаниях светлый образ Лопухина все более и более выделялся. Княжна не на шутку полюбила его. Он должен был приехать на днях.

Война с конфедератами была окончена, и Николай Петрович написал матери, что приедет к ней на побывку.

Все это узнала княжна Александра Яковлевна от старушки Елизаветы Сергеевны Лопухиной, к которой стала заезжать очень часто после того, как мысль о ее сыне стала господствующей в мозгу княжны. Старушка жила одна, окруженная небольшим штатом прислуги, в маленьком деревянном домике в одном из переулков, прилегающих к Тверской улице. Она была вдова, и Николай Петрович был ее единственным сыном. Люди они были далеко не богатые, имели маленькое именьице в Тамбовской губернии, приносящее доход, едва хватавший на скромное существование.

Княжна не удержалась и намекнула старушке, что она также ждет ее сына и если чувства его к ней не изменились, она готова сделаться его женой. Елизавета Сергеевна была в восторге. К чести ее надо сказать, что главною причиною такого восторга было не богатство княжны, а то, что она знала по письмам сына, как последний до сих пор безумно любит княжну Александру Яковлевну. Добрая старушка не удержалась, чтобы не успокоить в этом смысле дорогую гостью. Надежда на счастье в душе княжны Баратовой укрепилась.

Она еще чаще стала навещать Лопухину и еще дольше и откровеннее говорить с ней о ее сыне. Что может быть приятнее беседы двух любящих людей о третьем и любимом? Мать и невеста стали считать не только дни, но часы, оставшиеся до приезда сына и жениха.

Наконец наступил канун того дня, в который, по их расчету, он должен был приехать. Княжна Александра Яковлевна, напившись кофе, показавшийся ей в этот день какого-то странного, но приятного вкуса, села с книжкой в своем будуаре, решив после обеда ехать к Лопухиной и провести с ней последний день разлуки с сыном. Вошедшая Стеша как-то особенно мрачно доложила о приходе графа Довудского.

— Что ему от меня нужно?

— Их сиятельство говорит, что по очень важному, не терпящему отлагательств делу, — проговорила Стеша.

— Проси сюда… — сказала княжна, так как ей почему-то не хотелось встать с кресла, на котором она так, по ее мнению, удобно уселась.

Она чувствовала во всем теле какую-то сладкую истому. Обыкновенно же она принимала графа в гостиной. Стеша удалилась, и через минуту в будуар вошел Станислав Владиславович, плотно притворив за собою дверь и опустив портьеру. Княжна не обратила и на это внимания. Она была в каком-то полусне. Ей даже показалось, что вошел не граф, а «он», Николай.

Когда на другой день, в два часа, действительно приехал прибывший в Москву утром Николай Петрович Лопухин, княжна Александра Яковлевна не могла принять его. Она лежала в сильнейшей нервной горячке.