Боярщина

О переезде Анны Павловны в Каменки точно ворона на хвосте разнесла в тот же почти день по всей Боярщине. «Ай да соколена, — говорили многие, по преимуществу дамы, — не успел еще бросить один, а она уж нашла другого…» — «Да ведь она больна, — осмеливались возражать некоторые подобрее, — говорят, просто есть было нечего, граф взял из человеколюбия…» — «Сделайте милость, знаем мы это человеколюбие!» — восклицали им на это. «Что-то Михайло-то Егорыч, батюшки мои, что он-то ничего не предпринимает!..» — «Как не предпринимает, он и с полицией приезжал было», — и затем следовал рассказ, как Мановский наезжал с полицией и как исправника распек за это граф, так что тот теперь лежит больнехонек, и при этом рассказе большая же часть восклицали: «Прах знает что такое делается на свете, не поймешь ничего!» Впрочем, переезд Мановской к графу чувствительнее всех поразил Клеопатру Николаевну. Помирившись со своей совестью и испытавши удовольствие быть любимою богатым стариком, она решительно испугалась пребывания в доме графа Мановской, которую она считала своей соперницей. Очень естественно, что она навсегда утратит покровительство Сапеги, который оставит и не возьмет ее с собою в Петербург, чего ужасно ей хотелось, — и оставит, наконец, в жертву Мановскому, о котором одна мысль приводила ее в ужас. Под влиянием этих опасений она решилась объясниться с графом и написала к нему письмо, которым умоляла его приехать к ней, но получила холодный ответ, извещающий ее, что граф занят делами и не может быть впредь до свободного времени. Она послала еще письмо, на которое ничего уж ей не отвечали. Видя тщетность писем, что еще более усилило ее опасения, она сама решилась ехать к графу и узнать причину его невнимания.

Между тем, как все это происходило, один только Задор-Мановский, к которому никто не ездил, ничего не знал.

В воздвиженьев день бывает праздник в Могилковском приходе. Михайло Егорыч, впрочем, был дома и обходил свои поля, потом он пришел в комнаты и лег, по обыкновению, в гостиной на диване. Вошла тихими шагами лет двадцати пяти горничная девка в китайчатом капоте и в шелковой косынке, повязанной маленькой головкой, как обыкновенно повязываются купчихи. Это была уже знакомая нам горничная Анны Павловны. Матрена, возведенная в степень ключницы и называемая теперь от дворни Матреною Григорьевною, хотя барин по-прежнему продолжал называть ее Матрешкой. Постоявши немного и видя, что Михайло Егорыч не замечает ее, она кашлянула.

— Кто там? — спросил Мановский.

— Я, батюшка, — отвечала Матрена.

— Ты? — повторил Михайло Егорыч.

— Я-с, — отвечала ключница. — Благодарим покорно за лошадку, — прибавила она, подходя и целуя руку барина.

— Ну, что там?

— Ничего, батюшка, молились, таково было много народу! Соседи были, — отвечала ключница. Она была, кажется, немного навеселе и, чувствуя желание поговорить, продолжала: — Николай Николаич Симановский с барыней был, Надежда Петровна Карина да еще какой-то барин, я уж и не знаю, в апалетах.

— Да что вы долго? Поди, чай, по деревням ездили?

— Ой, полноте, батюшка, — возразила Матрена, — как это можно, тихо ехали-с, да я и не люблю. Что? Бог с ними. Только и зашли, по совести сказать, к предводительскому вольноотпущенному, к Иринарху Алексеичу, изволите знать? Рыбой еще торгует. Он, признаться сказать, увидел меня в окошко да и закликал: «Матрена Григорьевна, говорит, сделайте ваше одолжение, пожалуйте…» Тут только, батюшка, и посидела.

— Только?

— Только-с. Да я бы ведь и тут бы не засиделась, — нечего сказать, дом гребтит, — да разговор такой уж зашел, что нельзя было…

— Какой же?

— Про нашу Анну Павловну, батюшка.

— Про жену?

— Да-с.

— Что ж такое?

— Да изволите видеть, — начала Матрена, вздохнув и приложивши руку к щеке, — тут был графский староста, простой такой, из мужиков. Они, сказать так, с Иринархом Алексеичем приятели большие, так по секрету и сказал ему, а Иринарх Алексеич, как тот уехал, после мне и говорит: «Матрена Григорьевна, где у вас барыня?» А я вот, признаться сказать, перед вами, как перед богом, и говорю: «Что, говорю, не скроешь этого, в Коровине живет». — «Нет, говорит, коровинского барина и дома нет, уехал в Москву».

— Как в Москву? — проговорил Мановский, приподымаясь с дивана.

— Да, батюшка, в Москву, а барыня наша уж другой день переехала в Каменки.

Мановский, как бы не могший еще прийти в себя, посмотрел на ключницу каким-то странным взглядом.

— Как в Москву? Как в Каменки? — повторял он, более и более краснея.

— Да, в Москву, — отвечала Матрена, побледнев в свою очередь.

— Так что ж ты мне, бестия, прежде этого не сказала? — заревел вдруг Мановский, вскочивши с дивана и опрокинувши при этом круглый стол.

— Батюшка, Михайло Егорыч, лопни мои глаза, сегодня только узнала.

— Заговор! Мошенничество! — кричал Мановский. — По праздникам только ездить пьянствовать!..

— Отец мой, Михайло Егорыч, успокойтесь, может, и неправда.

— Пошла вон!.. Уехал! Переехала!.. Старая-то крыса эта! А!.. Это его штуки… его проделки. Уехал!.. Врешь, нагоню, уморю в тюрьме! — говорил Мановский, ходя взад и вперед по комнате, потом вдруг вошел в спальню, там попались ему на глаза приданые ширмы Анны Павловны; одним пинком повалил он их на пол, в несколько минут исщипал на куски, а вслед за этим начал бить окна, не колотя по стеклам, а ударяя по переплету, так что от одного удара разлеталась вся рама. После трех — четырех приемов в спальне не осталось ни одного стекла, и Мановский, видно уже обессилевший, упал на постель. Холодный ветер, пахнувший в разбитые стекла, а может быть, и физическое утомление затушили его горячку. Почти целый час пролежал он, не изменив положения, и, казалось, что-то обдумывал, потом крикнул:

— Эй, кто там!

Вошла опять та же Матрена.

— Вели сейчас лошадей готовить, — проговорил он. Матрена ушла.

Часу в двенадцатом ночи Михайло Егорыч был уже в уездном городе, взял там почтовых лошадей и поскакал в губернский город.

В этот же самый день граф Сапега сидел в своей гостиной и был в очень дурном расположении духа. У него не выходила из головы сцена, происходившая между Савельем и Анной Павловной и пересказанная ему Иваном Александрычем. «Как она любит его!», — думал он и невольно оглянулся на свое прошедшее; ему сделалось горько и как-то совестно за самого себя. Любила ли его хоть раз женщина таким образом! Все было наемное, купленное. Вот теперь он старый холостяк, ему около шестидесяти лет; он, может быть, скоро умрет… Умрет!.. Как это страшно! Да, он чувствует, что силы его час от часу слабеют, и что же он делает? Интригует с одной женщиной и хочет соблазнить другую. На этих печальных мыслях доложили ему о приезде Клеопатры Николаевны.

Граф сделал гримасу, и, когда вдова вошла и подала ему по обыкновению руку, он едва привстал с места.

Клеопатра Николаевна села.

— Извините меня, граф, — начала она, — что я не могла себе отказать в желании видеть вас, хоть вам это и неприятно.

— Напротив, я всегда радуюсь вашему посещению, — возразил Сапега.

— Вы не хотели, однако, исполнить моей просьбы я приехать ко мне, вы даже не хотели отвечать мне, бог с вами! — проговорила вдова.

— Я не имел времени, — ответил граф, и оба они замолчали на некоторое время.

— Опасения мои, кажется, сбываются, — начала Клеопатра Николаевна.

— Какие опасения? — спросил Сапега.

— В вашем доме, — продолжала Клеопатра Николаевна, как бы отвечая на вопрос, — живет женщина, которую вы любите и для которой забудете многое.

— Не обижайте этой женщины, — перебил ее строго граф, — она дочь моего старого друга и полумертвая живет в моем доме. В любовницы выбирают здоровых.

Клеопатра Николаевна вспыхнула, она поняла намек графа.

— Простите мою ревность, — начала она, скрывая досаду, — но что же делать, вы мне дороги.

— И вы мне дороги, — сказал двусмысленно граф.

Клеопатра Николаевна поняла тоже и этот каламбур. Она ясно видела, что граф хочет от нее отделаться, и решилась на последнее средство — притвориться страстно влюбленною и поразить старика драматическими эффектами.

— Теперь я понимаю, граф, — сказала она, — я забыта… презрена… вы смеетесь надо мной!.. За что же вы погубили меня, за что же вы отняли у меня спокойную совесть? Зачем же вы старались внушить к себе доверие, любовь, которая довела меня до забвения самой себя, своего долга, заставила забыть меня, что я мать.

— Отчего вы не адресовались с подобными вопросами к Мановскому? — спросил насмешливо граф. Это превышало всякое терпение. Клеопатра Николаевна сначала думала упасть в обморок, но ей хотелось еще поговорить, оправдаться и снова возбудить любовь в старике.

— Это клевета, граф, обидная, безбожная клевета, — отвечала она, — я Мановского всегда ненавидела, вы сами это знаете.

— Тем хуже для вас, — возразил Сапега.

— Граф! Я вижу, вы хотите обижать меня, но это ужасно! Если вы разлюбили меня, то скажите лучше прямо.

— А вы меня любили? — спросил немилосердно Сапега.

— И вы, граф, имеете духу меня об этом спрашивать, когда я принесла вам в жертву свою совесть, утратила свое имя. Со временем меня будет проклинать за вас дочь моя.

— Что ж вам, собственно, от меня угодно? — спросил Сапега.

— Я хочу вашей любви, граф, — продолжала Клеопатра Николаевна, — хочу, чтоб вы позволили любить вас, видеть вас иногда, слышать ваш голос. О, не покидайте меня! — воскликнула она и упала перед графом на колени.

Презрение и досада выразились на лице Сапеги.

— Встаньте, сударыня, — начал он строго, — не заставляйте меня думать, что вы к вашим качествам прибавляете еще и притворство! К чему эти сцены?

— Ах! — вскрикнула вдова и упала в обморок, чтобы доказать графу непритворность своей горести.

Сапега только посмотрел на нее и вышел в кабинет, решившись не посылать никого на помощь, а сам между тем сел против зеркала, в котором видна была та часть гостиной, где лежала Клеопатра Николаевна, и стал наблюдать, что предпримет она, ожидая тщетно пособия.

Прошло несколько минут. Клеопатра Николаевна лежала с закрытыми глазами. Граф начинал уже думать, не в самом ли деле она в обмороке, как вдруг глаза ее открылись. Осмотревши всю комнату и видя, что никого нет, она поправила немного левую руку, на которую, видно, неловко легла, и расстегнула верхнюю пуговицу капота, открыв таким образом верхнюю часть своей роскошной груди, и снова, закрывши глаза, притворилась бесчувственною. Все эти проделки начинали тешить графа, и он решился еще ожидать, что будет дальше. Прошло около четверти часа, терпения не стало более у Клеопатры Николаевны.

— Где я? — произнесла она, приподымаясь с полу, как приподымаются после обморока в театрах актрисы, но, увидя, что по-прежнему никого не было, она проворно встала и начала подходить к зеркалу.

Граф, не ожидавший этого движения, не успел отвернуться, и глаза их встретились в зеркале. Сапега, не могший удержаться, покатился со смеху. Клеопатра Николаевна вышла из себя и с раздраженным видом почти вбежала в кабинет.

— Что это вы со мной делаете! Подлый человек! Развратный старичишка! Мало того, что обесчестил, еще насмехается! — кричала она, забывши всякое приличие и задыхаясь от слез.

— Тише! Тише, сумасшедшая женщина! — говорил граф.

— Нет, я не сумасшедшая, ты сумасшедший, низкий человек!

— Тише, говорят, не кричите.

— Нет, я буду кричать на весь дом, чтобы слышала твоя новая любовница. — Последние слова она произнесла еще громче.

— Поди же вон! — сказал, в свою очередь, взбесившийся Сапега и, взявши вдову за плечи, повернул к дверям в гостиную и вытолкнул из кабинета, замкнувши тотчас дверь.