Неточные совпадения
Многие, вероятно, замечали, что богатые дворянские мальчики
и богатые купеческие мальчики как-то схожи между собой наружностью: первые, разумеется, несколько поизящней
и постройней, а другие поплотнее
и посырее; но как у
тех, так
и у других, в выражении лиц есть нечто телячье, ротозееватое: в раззолоченных палатах
и на мягких пуховиках плохо, видно, восходит
и растет мысль человеческая!
Феномен этот — мой сосед по деревне, отставной полковник Вихров, добрый
и в
то же врем» бешеный, исполненный высокой житейской мудрости
и вместе с
тем необразованный, как простой солдат!» Александра Григорьевна, по самолюбию своему, не только сама себя всегда расхваливала, но даже всех других людей, которые приходили с ней в какое-либо соприкосновение.
— Стыдно вам, полковник, стыдно!.. — говорила, горячась, Александра Григорьевна Вихрову. — Сами вы прослужили тридцать лет престолу
и отечеству
и не хотите сына вашего посвятить
тому же!
— Ваш сын должен служить в гвардии!.. Он должен там же учиться, где
и мой!.. Если вы не генерал,
то ваши десять ран, я думаю, стоят генеральства; об этом доложат государю, отвечаю вам за
то!
— Ну что ж из
того:
и поучится в Пажеском корпусе
и выйдет в гвардию?..
— Не смею входить в ваши расчеты, — начала она с расстановкою
и ударением, — но, с своей стороны, могу сказать только одно, что дружба, по-моему, не должна выражаться на одних словах, а доказываться
и на деле: если вы действительно не в состоянии будете поддерживать вашего сына в гвардии,
то я буду его содержать, — не роскошно, конечно, но прилично!.. Умру я, сыну моему будет поставлено это в первом пункте моего завещания.
— А мой сын, — возразил полковник резко, — никогда не станет по закону себе требовать
того, что ему не принадлежит, или я его
и за сына считать не буду!
— Кому, сударыня, как назначено жить, пусть
тот так
и живет!
Те пожали друг у друга руки
и больше механически поцеловались. Сережа, впрочем, как более приученный к светскому обращению, проводил гостей до экипажа
и, когда они тронулись, вежливо с ними раскланялся.
При этом ему невольно припомнилось, как его самого, — мальчишку лет пятнадцати, — ни в чем не виновного, поставили в полку под ранцы с песком,
и как он терпел, терпел эти мученья, наконец, упал, кровь хлынула у него из гортани;
и как он потом сам, уже в чине капитана, нагрубившего ему солдата велел наказать; солдат продолжал грубить; он велел его наказывать больше, больше; наконец,
того на шинели снесли без чувств в лазарет; как потом, проходя по лазарету, он видел этого солдата с впалыми глазами, с искаженным лицом,
и затем солдат этот через несколько дней умер, явно им засеченный…
Куцка немного позавязнул в огороде, проскакивая в него; заяц, между
тем, далеко от него ушел; но ему наперерез, точно из-под земли, выросла другая дворовая собака — Белка —
и начала его настигать…
Года с полтора
тому назад, между горничною прислугою прошел слух, что к полковнику приедет погостить родная сестра его, небогатая помещица,
и привезет с собою к Павлу братца Сашеньку.
Те, разумеется, не заставили себя долго дожидаться
и, прилетев целою стаей, уселись на огороде.
Полковник был от души рад отъезду последнего, потому что мальчик этот, в самом деле, оказался ужасным шалуном: несмотря на
то, что все-таки был не дома, а в гостях, он успел уже слазить на все крыши, отломил у коляски дверцы, избил маленького крестьянского мальчишку
и, наконец, обжег себе в кузнице страшно руку.
Но Павел об Саше грустил несколько дней
и вместе с
тем стал просить отца, чтобы
тот отдал ему свое ружье.
Павел с
тех пор почти каждый день начал, в сопровождении Титки
и Куцки, ходить на охоту.
Вскоре после
того Павел услышал, что в комнатах завыла
и заголосила скотница. Он вошел
и увидел, что она стояла перед полковником, вся промокшая, с лицом истощенным, с ногами, окровавленными от хождения по лесу.
— Только что, — продолжала
та, не обращая даже внимания на слова барина
и как бы более всего предаваясь собственному горю, — у мосту-то к Раменью повернула за кустик, гляжу, а она
и лежит тут. Весь бочок распорот, должно быть, гоны двои она тащила его на себе — земля-то взрыта!
Егеря, впрочем, когда
тот пришел, Павел сейчас же сам узнал по патронташу, повешенному через плечо,
и по ружью в руке.
— Что, батюшка,
и у вас сосед-то наш любезный понадурил? — отвечал
тот, вежливо снимая перед ним шапку.
— Телегу, папаша, телегу! — едва выговаривал
тот и продолжал бежать.
Та принесла ему густейших сливок; он хоть
и не очень любил молоко, но выпил его целый стакан
и пошел к себе спать. Ему все еще продолжало быть грустно.
Эта обедня собственно ею
и была заказана за упокой мужа; кроме
того, Александра Григорьевна была строительницей храма
и еще несколько дней
тому назад выхлопотала отцу протопопу камилавку [Камилавка — головной убор священников во время церковной службы, жалуемый за отличие.].
Когда Абреева с сыном своим вошла в церковь,
то между молящимися увидала там Захаревского
и жену его Маремьяну Архиповну.
Оба эти лица были в своих лучших парадных нарядах: Захаревский в новом, широком вицмундире
и при всех своих крестах
и медалях; госпожа Захаревская тоже в новом сером платье, в новом зеленом платке
и новом чепце, — все наряды ее были довольно ценны, но не отличались хорошим вкусом
и сидели на ней как-то вкривь
и вкось: вообще дама эта имела
то свойство, что, что бы она ни надела, все к ней как-то не шло.
По фигурам своим, супруг
и супруга скорее походили на огромные тумбы, чем на живых людей; жизнь их обоих вначале шла сурово
и трудно,
и только решительное отсутствие внутри всего
того, что иногда другим мешает жить
и преуспевать в жизни, помогло им достигнуть настоящего, почти блаженного состояния.
Захаревский около этого времени сделан был столоначальником
и, как подчиненный, часто бывал у исправника в доме;
тот наконец вздумал удалить от себя свою любовницу...
Здесь молодой человек (может быть, в первый раз) принес некоторую жертву человеческой природе: он начал страшно, мучительно ревновать жену к наезжавшему иногда к ним исправнику
и выражал это
тем, что бил ее не на живот, а на смерть.
Ардальон Васильевич в другом отношении тоже не менее супруги своей смирял себя: будучи от природы злейшего
и крутейшего характера, он до
того унижался
и кланялся перед дворянством, что
те наконец выбрали его в исправники, надеясь на его доброту
и услужливость;
и он в самом деле был добр
и услужлив.
Увидав Захаревских в церкви, Александра Григорьевна слегка мотнула им головой;
те, в свою очередь, тоже издали поклонились ей почтительно: они знали, что Александра Григорьевна не любила, чтобы в церкви,
и особенно во время службы, подходили к ней.
Тот тоже на нее смотрел, но так, как обыкновенно смотрят на какое-нибудь никогда не виданное
и несколько гадкое животное.
В зале стояли оба мальчика Захаревских в новеньких чистеньких курточках, в чистом белье
и гладко причесанные; но, несмотря на
то, они все-таки как бы больше походили на кантонистов [Кантонисты — в XIX веке дети, отданные на воспитание в военные казармы или военные поселения
и обязанные служить в армии солдатами.], чем на дворянских детей.
— Мне часто приходило в голову, — начала она
тем же расслабленным голосом, — зачем это мы остаемся жить, когда теряем столь близких
и дорогих нам людей?..
— Сейчас! — отвечала
та торопливо,
и действительно в одно мгновение все прибрала; затем сама возвратилась в гостиную
и села: ее тоже, кажется, интересовало послушать, что будет говорить Александра Григорьевна.
Тот встал, подошел к ней
и, склонив голову, принял почтительную позу. Александра Григорьевна вынула из кармана два письма
и начала неторопливо.
— На свете так мало людей, — начала она, прищуривая глаза, — которые бы что-нибудь для кого сделали, что право, если самой кому хоть чем-нибудь приведется услужить, так так этому радуешься, что
и сказать
того нельзя…
— Ах, нет, подите! Бог с вами! — почти с, ужасом воскликнула
та. — Я сыта по горло, да нам пора
и ехать. Вставай, Сережа! — обратилась она к сыну.
Тот встал. Александра Григорьевна любезно расцеловалась с хозяйкой; дала поцеловать свою руку Ардальону Васильичу
и старшему его сыну
и — пошла. Захаревские, с почтительно наклоненными головами, проводили ее до экипажа,
и когда возвратились в комнаты,
то весь их наружный вид совершенно изменился: у Маремьяны Архиповны пропала вся ее суетливость
и она тяжело опустилась на
тот диван, на котором сидела Александра Григорьевна, а Ардальон Васильевич просто сделался гневен до ярости.
— Для чего, на кой черт? Неужели ты думаешь, что если бы она смела написать, так не написала бы? К самому царю бы накатала, чтобы только говорили, что вот к кому она пишет; а
то видно с ее письмом не только что до графа,
и до дворника его не дойдешь!.. Ведь как надула-то, главное: из-за этого дела я пять тысяч казенной недоимки с нее не взыскивал, два строгих выговора получил за
то; дадут еще третий,
и под суд!
Другой же сын их был в это время занят совсем другим
и несколько даже странным делом: он болтал палкой в помойной яме; с месяц
тому назад он в этой же помойне, случайно роясь, нашел
и выудил серебряную ложку,
и с
тех пор это сделалось его любимым занятием.
Еспер Иваныч предполагал в
том же тоне выстроить
и всю остальную усадьбу, имел уже от архитектора
и рисунки для
того, но
и только пока!
Чем выше все они стали подниматься по лестнице,
тем Паша сильнее начал чувствовать запах французского табаку, который обыкновенно нюхал его дядя. В высокой
и пространной комнате, перед письменным столом, на покойных вольтеровских креслах сидел Еспер Иваныч. Он был в колпаке, с поднятыми на лоб очками, в легоньком холстинковом халате
и в мягких сафьянных сапогах. Лицо его дышало умом
и добродушием
и напоминало собою несколько лицо Вальтер-Скотта.
У задней стены стояла мягкая, с красивым одеялом, кровать Еспера Иваныча: в продолжение дня он только
и делал, что, с книгою в руках,
то сидел перед столом,
то ложился на кровать.
По третьей стене шел длинный диван, заваленный книгами,
и кроме
того, на нем стояли без рамок две отличные копии: одна с Сикстовой Мадонны [Сикстова Мадонна — знаменитая картина Рафаэля, написанная между 1515
и 1519 годами.
Картины эти, точно так же, как
и фасад дома, имели свое особое происхождение: их нарисовал для Еспера Иваныча один художник, кротчайшее существо, который,
тем не менее, совершил государственное преступление, состоявшее в
том, что к известной эпиграмме.
Эти факты вызвали эпиграмму, которая, как
и другие эпиграммы
того времени, приписывалась Пушкину: Рука с военным обшлагом, пририсованная к эпиграмме, показывала, что «всевышний» — это Николай I.].
— Не знаю, — начал он, как бы более размышляющим тоном, — а по-моему гораздо бы лучше сделал, если бы отдал его к немцу в пансион… У
того, говорят,
и за уроками детей следят
и музыке сверх
того учат.
Говоря это, старик маскировался: не
того он боялся, а просто ему жаль было платить немцу много денег,
и вместе с
тем он ожидал, что если Еспер Иваныч догадается об
том, так, пожалуй, сам вызовется платить за Павла; а Вихров
и от него, как от Александры Григорьевны, ничего не хотел принять: странное смешение скупости
и гордости представлял собою этот человек!
Еспер Иваныч, между
тем, стал смотреть куда-то вдаль
и заметно весь погрузился в свои собственные мысли, так что полковник даже несколько обиделся этим. Посидев немного, он встал
и сказал не без досады...
— Э, на лошади верхом! — воскликнул он с вспыхнувшим мгновенно взором. — У меня, сударыня, был карабахский жеребец — люлька или еще покойнее
того; от Нухи до Баки триста верст, а я на нем в двое суток доезжал; на лошади ешь
и на лошади спишь.